Тарле вел рассказ, все еще не отрывая глаз от окна, хотя оно обросло льдом и снегом… Но если отогреть глазок, то увидишь Кузнецкий достопамятного февраля сорок четвертого года. Кажется, что ниточка истории не оборвалась и по Кузнецкому мосту идут те же, кто поверг в смятение Наполеона и его армию, названную историей «великой»…
Как это бывало и прежде, корреспонденты стекались в отдел печати к одиннадцати вечера. На подходах к этому часу их «форды», «фиаты» и «оппельки», нет, не широкобедрые лимузины, неторопливо осанистые, заметно стесненные в непросторных пределах Кузнецкого моста, а все больше малолитражки, юркие, оставляющие позади себя шлейф дыма, вбегали на площадь перед наркоминдельским домом и, отыскав свободное место, затихали, как бы слившись с тишиной большого города.
Вот это ощущение тишины преодолеть не просто — корреспондент покидает машину и стоит посреди площади, ожидая, когда это же сделает его товарищ, прибывший несколько позже.
До одиннадцати осталось минут десять, и можно наговориться вдоволь, хотя погода не очень способствует беседе под открытым небом — идет снег, мокрый, оттепельный.
— Судя по всему, русские перебросили на правый берег Днепра достаточно танков…
— В каком смысле «достаточно»?.. Чтобы обойти этот степной форпост за Полтавой?
— Вы слушали немцев? Вечернюю передачу?
Пауза. Где-то на Кузнецком идет машина. Она идет под гору, без мотора.
— Вечернюю. Немцы говорят, что на помощь осажденным пришел Манштейн.
Человек не удержал смеха.
— Как под Сталинградом?
— Как под Сталинградом… И вновь пауза.
— А русские? Верны себе?..
Человек обернулся: как ни темна ночь, виден бронзовый Боровский. Он, конечно, бронзовый, а все-таки страшновато: может и услышать.
— Молчат.
Машина, что скатывается по Кузнецкому под гору прочь от Наркоминдела, еще слышна.
— Я бы на их месте не молчал.
— Скажи им об этом, они сделают наоборот.
Подходит новая машина, потом еще и еще.
Верный признак — скоро одиннадцать.
— Хелло, это ты, Алик?
Сейчас посреди площади уже стоят пятеро.
— Немцы сообщили, что Сталинград на Днепре не удался.
Площадь пустеет. Если затаить дыхание, то слышен бой кремлевских часов. Бьют одиннадцать. Их удары доносятся и сюда…
Грошев держал телефонную трубку, однообразно покачивая головой, — звонил нарком.
— Да, да, внимание корреспондентов приковано к правому берегу. — Такое впечатление, что нарком был где-то рядом, иначе зачем же качать головой. — Да, да…
Из этих односложных «да» решительно нельзя было понять, о чем идет речь.
— Разрешите мне подумать, — сказал Грошев и осторожно положил трубку — он и прежде, как помнит Тамбиев, любил заканчивать разговор с наркомом этой фразой. — Не уходите, Николай Маркович, — заметил Грошев и медленно пошел по кабинету, ватные плечи его пиджака приподнялись, выражая озабоченность.
— Не о Корсуни ли речь? — спросил Тамбиев. Час назад корреспондентам была передана сводка Информбюро — вокруг немецких войск под Корсунью сомкнулось кольцо.
— О Корсуни.
— Но тогда к чему такая… хмарь?.. Сводка хорошая. Последнее слово Тамбиева настигло Грошева, когда он был у дальнего окна.
— К чему… хмарь? Немцы только что передали новое сообщение: по их данным, корсуньское кольцо разрублено…
— «По их данным»… А по нашим?
— Нарком полагает, что есть необходимость в свидетельстве очевидца или… очевидцев.
— Экспедиция в Корсунь?
— Если хотите.
Все ясно, полет в Корсунь. Видимо, не простой полет. Нет, не только потому, что следует сшибить нечто такое, что соорудили в этой своей вечерней сводке немцы… Не только. И еще вопрос, не последний: надо долететь до Корсуни. Кстати, Грошев сейчас говорит об этом. С кем? С каким-то авиационным чином на Пироговке.
— Плохо, — вздыхает Грошев, не отнимая телефонной трубки от уха. — Это тот самый случай, когда время работает не на нас, — пробует острить он, однако острота эта явно не улучшает ему настроения. — Я понимаю, пурга… Но есть средства против нее?.. Что?.. — Он смотрит на Тамбиева, улыбается. Этот авиационный чин с Пироговки сказал Грошеву что-то такое, что совершило чудо: шеф наркоминдельского отдела печати улыбнулся. — Военные предлагают эскадрилью «У-2», — бодро произносит Грошев, быстро положив трубку. — Иначе февральскую мешанину не победишь, — добавляет он и, приподнявшись, обращает взгляд к окну, но снег облепил стекло надежно, оно непроницаемо.
На «У-2» через пургу, думает Тамбиев, такого еще не бывало.
— Значит, вместе с вами летит… корреспондент, один! — Грошев поднимает указательный палец, на всякий случай, чтобы все было ясно — летит один корреспондент. — Кто будет этот счастливчик? Как вы полагаете, Николай Маркович?.. Только условие: Галуа исключается. С него достаточно и Ленинграда.
— Важно, чтобы свидетельство его было авторитетно…
— Именно — авторитетно… Баркер? Как вы?
— Вы полагаете, что имя Баркера не вызовет протеста?
— Клин?
— Хотя бы и Клин…
— Решится протестовать?
— Через тридцать минут, как только станет известно о поездке Баркера.
Грошев вытягивает руку, глядя на часы.
— Вылет в шесть тридцать…
Не щедр Грошев — он хочет, чтобы «У-2» вылетели в Корсунь с рассветом.
— Сегодня двадцать второе? Через три дня первая корреспонденция Баркера должна быть передана в Москву. — Грошев задумался, ноздри его грозно вздулись — фантазия уже повлекла его на ратные корсуньские поля. — «Я передаю эту корреспонденцию с места великой битвы на Днепре. Я видел поле боя, я говорил с участниками битвы, русскими и немцами, я свидетельствую…» — он замолчал, обратив взгляд на Тамбиева. — Теперь вы понимаете, Николай Маркович, что требуется от вас?
— Но ведь Баркер может и не захотеть написать: «…я свидетельствую…»
— Может, разумеется, — согласился Грошев, согласился почти радостно. — Но это уже зависит от вас… напишет он так или нет…
— От меня даже больше, чем от него? — вопросил Тамбиев не без озорства.
— Смею думать, что от вас зависит немало, Николай Маркович… — произнес Грошев и печально взглянул на Тамбиева.
— Благодарю.
Грошев внимательно посмотрел на аппарат справа, посмотрел не без тревожного интереса.
— Значит, Баркер?
— Баркер.
Грошев снял трубку.
Казалось, номер был набран даже без участия памяти — телефон наркома.
— Престиж и добрая воля… — сказал Грошев, когда имя корреспондента было названо. — Я так думаю: добрая воля, — уточнил он. — Авиаторы полагают, что «У-2». Возможен и ночной полет. Кто еще полетит?.. Да, летал в Ленинград с Галуа… Истинно, только ночью… — улыбнулся Грошев и положил трубку. — Нарком желает вам доброго пути, Николай Маркович. Говорит, теперь и в Наркоминделе есть специалист по ночным полетам.
— Ну что ж, после ночи день не страшен… — отозвался Тамбиев на улыбку Грошева.
— Баркеру сообщим сейчас? — спросил Грошев, как бы раздумывая. Разумеется, у него не было сомнений, что корреспондент должен быть поставлен в известность немедленно, но он точно испрашивал согласия Тамбиева, и одно это свидетельствовало: Грошев хотел, чтобы Баркеру позвонил Тамбиев. Видно, осторожный Грошев допускал и отказ. Если Баркер скажет «нет», лучше, если он скажет это «нет» лицу, стоящему не столь высоко, для престижа отдела лучше. — Сейчас сообщим? Тогда действуйте, Николай Маркович…
Тамбиев позвонил. Видно, Николай Маркович застал Баркера за чтением, трубка была снята тотчас.
— Мистер Баркер?.. Простите, пожалуйста… Звонит Тамбиев… Есть неотложное дело…
Смятение объяло англичанина: похоже, он неловко повернулся, сдвинув стул и наклонившись, так могло показаться, ибо Баркер вдруг хрюкнул, по-баркерски шумно, со вздохом. Было слышно, как он запричитал: «О, мои очки!.. О-о-о!» Непросто ему было отыскать очки, так как прошла минута, а то и больше, прежде чем он взял трубку вновь.
— Простите, ради бога, что заставил вас ждать! Вы позвонили так внезапно… Очень, очень! Но как быть? На улице пурга, а мой шофер будет только в девять. Что вы сказали? Пришлете машину? Погодите, значит, это в самом деле срочно? А вы не могли бы сказать, что случилось?..
Вероятно, в очередной раз ему померещились козни Клина.
— Нет, нет, я выйду к машине. Я уже пошел…
Тамбиев положил трубку. Ну, разумеется, Баркер ждет всего, но только не полета в Корсунь. Даже интересно, стихия корреспондентского житья-бытья все-таки не задела его. Галуа, например, услышав о Корсуни, возликовал бы, а этот? Отважится он лететь в такую даль и непогоду, да еще на «У-2»?
Но тайна перестала быть тайной: до того, как явился Баркер, Тамбиеву позвонил Клин.
— Нет, нет, вы мне должны обещать, что Баркер не будет в Корсуни!..
Видно, робкий Баркер, опасаясь козней Клина, не удержался и позвонил кому-то из коллег, а тот, верный цеховой солидарности, уведомил Клина. Однако закрутилось — коллизия!
Машина ушла за Баркером и точно канула в снежную мглу. А на улице все полонила снеговая вьюга, ее жестокое дыхание слышно даже за мощными наркоминдельскими окнами.
Баркер явился уже в четвертом часу и выглядел так, будто был не на морозе, а в парной, — он весь был пунцовым.
— Такого февраля, как этот, я в России не видал! — произнес он и переступил порог кабинета, переступил с бедовой решимостью, словно говорил: «Была не была!» — Пока шел сюда от площади, чуть не заблудился! — Он снял очки и, вынув платок, вытер лицо от лба до подбородка.
Он сидел сейчас в кресле, стоящем подле тамбиевского стола, и тревожно-кротко смотрел на Николая Марковича. Было в его по-женски пышноватых плечах, в симпатичной одутловатости щек, в коротком подбородке, насеченном неглубокой бороздкой, в тщательно прорисованных губах, во всей его нескладно полноватой фигуре что-то от толстовского Безухова. Да и добротой своей, как казалось Тамбиеву, и непрактичностью, и некоей рыцарственностью он тоже был похож на Пьера.