И Драконус вдруг отпрянул, словно ударенный. Эрастрас перед ним, все еще в поклоне, начал выцветать, подобно призраку. Крыша за спиной внезапно осела, рушась внутрь и поднимая тучу пыли.
Летучие мыши захлопали крыльями, хаотический вихрь опустился на окрестности. Приседая под натиском крыльев, Аратан двинулся было под защиту Бесры — но животное в испуге мотало головой, панически волоча его на узде. А вот боевая Хеллар, напротив, стояла твердо, и поводья туго натянулись, угодив поперек ее груди. Спрятавшись между двумя зверями, Аратан прикрыл голову и низко присел.
Раздался резкий взрыв.
Миг спустя воздух стал чистым — совершенно пустым. Мыши как будто исчезли в никуда.
Потрясенный Аратан поднял голову, глядя туда, где был Драконус.
Отец его казался раненым. Широкие плечи опустились, голова поникла. При всей стати и силе он вдруг стал казаться хрупким. И тут Аратан услышал шепот Драконуса — одно слово, которое он уже слышал.
— Кариш.
Аратан мигом вспомнил сцену с отцом и Олар Этилью: вдруг спрятаны кинжалы слов, стали мелкими обиды. «Азатенай свершил убийство». Женщина из Джагутов. Ее звали Кариш и отец знал ее достаточно, чтобы быть потрясенным новостью, чтобы горевать, ища утешения у старой любовницы.
— Твой дар Матери Тьме, — сказал Аратан, — пропитан кровью.
Когда отец не пожелал ответить, он продолжил: — Он сказал, ему нужно. Чтобы достичь того, чего желал ты. Ныне он открыто носит одежды, смело открывая жажду новой… крови. Власти, что она дает.
— Она сделает дар чистым. — Драконус не оборачивался. — Когда Ночь снова разовьется, она очистит связь — изгонит яд.
— Тем сокрыв преступление с твоих глаз. Ты ведь ей не скажешь. Да, отец?
— Ничто навеки не останется разбитым. — Сказанные шепотом слова казались обещанием. Отец повернулся к Аратану. — Думаешь управлять мною этой тайной?
Аратан покачал головой. Он вдруг выдохся и желал лишь уйти от всего… этого. — Куральд Галайн, — отвечал он, — не для меня. Не Мать Тьма и не ты, отец. Всё не для меня. Предлагай порченый дар, если хочешь. Хотелось бы мне выплюнуть нашу тайну. Будь Эрастрас еще здесь, чтобы прочитать мои мысли — ему было бы чего бояться.
Драконус фыркнул: — Почти все твари в мире почитают страх добродетелью. Эрастрас не таков. Если ты будешь его искать, он станет ждать, вызнав каждую мысль. Неподходящая тропа, Аратан. Ты не готов бросить вызов Эрастрасу.
— Кто гонится за ним, отец?
— Не знаю.
Не веря ответу, Аратан снова встал лицом к дому, над которым оседала пыль. — Кто в нем прежде жил?
— Это важно?
— Эрастрас им пользовался. Хотелось бы понять ходы его ума.
Драконус зашагал к Каларасу. — Уходим, Аратан.
— Ты сказал Олар, что отыщешь Владыку Ненависти. Так и будет, отец?
— Да. — Драконус влез в седло.
— Ему ты тоже солжешь?
Драконус ничего не ответил. Ударил скакуна в бока.
Аратан выбрал не Бесру, а Хеллар. Пустился следом за отцом.
Драконус так вырос в глазах сына. Теперь же снова стал мелким. Отец разбил сердце любимой женщины, но боится, что его отвергнет Мать Тьма. Он лишь консорт, презираемый знатью и ненавидимый в Цитадели. Выковав армию из дом-клинков, он возбудил подозрения Легиона. Стоит, как осажденный со всех сторон.
Однако он покидает ее, ища не дар любви, но дар власти. Думает, любовь — игрушка. Думает, она сияет как безделушка, требует, ожидая любви в ответ. Значит, всякое его дело имеет множество смыслов.
Одного не понимает он: что это лишь его личный язык, его игра, его выгода, и никто не признает скопленных им долгов.
«Начинаю понимать: у отца много жизней, и в каждом обличье он показывает особый порок. Как-то я поклялся повредить ему, если смогу. Глупый вздор. Драконус ничего иного не знает.
Ты любил когда-то Кариш? Скажи, отец, питает ли кровь прежней любви новую любовь? О таком ли говорил Эрастрас? Или он говорил как бог, напившийся жизненной силы смертного?»
Аратан устремил взгляд на скакавшего впереди отца. В прошлые дни он пришпорил бы кобылу и поравнялся, и они беседовали бы, как отец и сын в поисках взаимности, и все раны стали бы казаться малыми, и правдивые признания связали бы их сетью. Он начал считать те мгновения естественными и драгоценными, дорожа их непривычностью.
Теперь же он будет держаться один, неохотно скача позади по нежеланной более дороге. Мысли вернулись к Ферен — не к горечи расставания, но к мгновениям разделенного тепла. Хотелось бы ему снова ей сдаться. Ночь за ночью, только чтобы показать отцу любовь настоящую.
В грядущие месяцы она растолстеет от их ребенка, будет в родном селении отвергать расспросы, выслушивать злобные комментарии. Брат начнет рассыпать удары в защиту чести. Все это будет происходить в отсутствие Аратана, и его расценят как труса. Этот яд никогда не теряет силы.
Будь он старше, сражался бы за нее. Будь у него иной отец — не лорд Драконус, Консорт и Сюзерен Ночи — он нашел бы смелость его отвергнуть. Но отец снова сделал его сынишкой. «И я склонился. Снова и снова я склонялся».
Нет, доспехи не сделали его сильнее. Только показали слабость плоти.
«Ферен. Однажды я приеду за тобой». Он вынесет презрение соседей, они ускачут. Найдут новый мир для ребенка.
Мир, не вспоенный кровью.
Кория с Отом шли и шли вперед. Низкие каменные башни усеивали местность, их квадраты прильнули к склонам холмов, торчали на гребнях и теснились на вершинах. Они заполнили низину по обе стороны старой реки, грузные силуэты поднимались над деревьями там, где вырос лес, или горбились среди волнующейся под ударами бриза травы.
Путники огибали долину по северной оконечности; Кория видела, что почти все башни заброшены, а те, в которых еще живут, оказывались далеко. По-видимому, От намеренно и умело избегал слишком близко к ним подходить.
Она не замечала признаков промышленности, ремесла или сельского хозяйства. Ни фабрик, ни складов зерна и загонов для скота. Кажется, пищу здешние Джагуты черпают из воздуха…
От долгого пути у нее болели ноги, бедра натерло, хотя она вставляла между ними влажный мох. Молчание Ота становилось утомительным; она ждала хоть слова, хотела получить что-то для утешения; однако он шагал без остановок. Ей наконец стало казаться, будто на шее привязан невидимый поводок, что От тянет ее как ленивого зверька. Ей хотелось дернуть за поводок, чтобы он подтянул ее ближе — вот тогда можно вцепиться когтями!
Не то чтобы они у нее были. Ночи готовки у костра закоптили, изранили руки. Задор и силы истощились, украденные бесконечным странствием. Одежда и волосы стали грязными, воняли дымом.
Еще одна квадратная башня впереди. Эту От не попытался обойти, и она решила — башня из заброшенных. Очередной монумент неудачам. «Как мне не хватает Куральд Галайна!»
Дойдя до башни, учитель обернулся. — Готовь стоянку, — сказал он. — Ночью спим внутри, потому что будет дождь.
Она глянула в безоблачное небо, потом на Джагута.
— Должны ли юнцы сомневаться во всем? — спросил тот.
— Полагаю, — отозвалась она, сбрасывая с плеч дорожный мешок, — это риторически.
От указал на корявое растение у входа в башню. — Тот куст зовется илбарея.
— Он мертвый.
— Да, может показаться. Собери полный мешок листьев.
— Зачем?
— Вижу, ты устала и в дурном настроении. Я собираюсь всё исправить. Не ради тебя, а скорее ради себя. Не желаю всю ночь уворачиваться от стрел.
— У меня не стрелы, а вопросы.
— Схвачу хоть один, и весь в занозах. Собирай самые сухие листья и помни: это ради нас обоих.
— Вы только что…
— Наживка для проверки настроения. Ловушка сработала, но ты все еще выгибаешь спину и топорщишь волосы. Хочу видеть тебя спокойной и не такой болезненной.
— Что ж, мы ведь не можем оскорблять вашу чувствительность? — Порывшись в мешке, она нашла кисет, в котором прежде хранились клубни (они были такие противные на вкус даже после варки, что она выкинула их в первую же ночь).
— Лучше, — заметил От, — когда ты готовишь с энтузиазмом.
— Я думала, мы выслеживаем убийц, — сказала она, направляясь к кусту. — А мы идем, идем, никуда не приходя. — Кория начала собирать сухие кожистые листья. — Гадкий чаёк получится.
— Не сомневаюсь, — ответил он сзади. — Набив мешочек, займись костром. За башней, во дворе должна быть куча дров. У меня сохранилась бутылка вина, за что благодари: скоро ты заново встретишься с хорошим настроением.
— Советую вам поберечь дыхание до его появления, — бросила она, срывая листья.
От хмыкнул. — Я ошибся, предоставляя тебе слишком много уюта. Ты упрямо держишься привычек цивилизации, но слаба в этой глуши.
— Вы назвали это глушью, учитель?
— А ты решишься назвать это цивилизацией, заложница?
— Цивилизацией на коленях — если крыша выдержит не желающий появляться дождь. Я совсем не влюблена, учитель, в изучение чужих неудач. Здешняя дикость вызвана лишь небрежением. Что за грустная история.
— Вполне верно. Нет ничего печальнее неудавшегося общества, особенно когда оно ползет вниз такими медленными и крошечными рывками, что никто не замечает. Мы привыкли оценивать цивилизацию по прогрессу, так как оценим эту?
Она вздохнула. Новые уроки… — Рискнете вовлечь женщину с дурным характером в дебаты?
— Хмм. Верно. Ты женщина, уже не дитя. Что же, как ни тяжко мне, надену доспехи и пойду на штурм опасных пределов женской ярости.
Ей так хотелось разлюбить его, но раз за разом это оказывалось невозможным. — Прогресс цивилизации меряется дарами трудов и служения. Мы приводим намерение в действие, общая воля дает новые возможности.
— Но как именно измерить ход прогресса? Или, если угодно, упадка?
— Намерения остаются. Воля слабеет, способность действовать вызывает сомнения. Согласие уступает место спорам, единство недостижимо, отсюда слабость, шатания и общее недовольство. — Мешочек был полон. Глянув на куст, она вздрогнула: на месте сорванных сухих листьев появились новые побеги, такие же бурые. — Какое смешное деревце, — сказала она.