Ничего не поняв, но ощутив такую тоску, что даже стыд от откровенных слов про «любовника» куда-то пропал, Галар подошел к ней.
Торас Редоне покачивалась, баюкая кувшин. — Идите сюда, друзья! Последний тост за Легион Хастов! Потом нам конец, вступим в пустыню и поприветствуем кислолицых богов! Объявим добродетелью их пуританское ничтожество и не пожалеем самого святого слова! И что это за слово? Ах да, страдание.
Она потянулась к кувшину.
Кто-то предостерегающе крикнул. Галар Барес выхватил меч. Клинок завизжал. Мелькнуло лезвие, ударив по кувшину. Глина как взорвалась, вино хлынуло кровью из разбитого черепа.
Со всех сторон пробудилось оружие Хастов. Из каждой палатки, из каждых ножен завыли мечи.
Галар Барес пошатнулся под этим давлением, выронил оружие и зажал уши. Но звук был внутри, вгрызался в мозг. Он ощутил себя вырванным, отсеченным от тела и подброшенным к небу, избиваемым криками, нестерпимо высокими воплями. Сквозь слезы он видел: деревянные ножны ломаются, мужчины и женщины вокруг шатаются и падают, открывая рты и усиливая крики.
«Яд. Они все мертвы.
Торас…»
Она стояла на карачках, хватая куски смоченной в вине глины и засовывая в рот, кашляя и давясь — Галару казалось, что он витает высоко над ней. Он видел первые из фургонов на склоне, однако волы падали в ярмах, дрожа и молотя ногами — колеса переднего фургона отлетели, он завалился набок, вываливая бочки.
Видел, как лопается дерево, показывая последний дар Хаста Хенаральда своему легиону — кольчуги из того же металла, шлемы, поножи и наручи. Доспехи отвечали воплям оружия из долины. Возчики пали наземь, кровь текла из глаз, носов и ушей.
Вой все нарастал. Он рвал брезент платок, резал канаты. В далеком западном загоне лошади проломили загородку и в ужасе ускакали.
Галар стал ястребом, попавшим в центр урагана ужасных голосов.
«Капрал Ренид выскакал. Обнажил меч. Не надо было. Никогда и никогда снова».
Рев внезапно оборвался. Галар шлепнулся на землю и в тот же миг его объяла чернота.
«Никогда и никогда снова».
Двадцать
Эндест Силанн выглядел старым, словно юность вырвали у него, оставив лишь ветхое горе. Очень часто Райзу Херату доводилось видеть лица, изуродованные атаками потерь — и каждый раз он гадал, не скрывалось ли уже страдание под кожей, под прикрытием маски надежд или суеверной смелости, почитающей улыбку подходящим щитом от мирских невзгод. Эти штуки, носимые день за днем, наделенные разнообразными выражениями цивилизованности, оказываются дурной защитой для души, и созерцать, как они крошатся, сдаваясь напору эмоций… Это внушало и смирение, и ужас.
Юный жрец пришел к его дверям как нищий, пальцы сплетенных рук содрогаются, словно в кулаках его новорожденные змеи; в глазах готовность к униженным просьбам и вера, что на просьбу не придет снисходительного ответа. Кто сможет помочь нищему, не видящему спасения в деньгах или в пище, в теплой ночевке?
Райз отступил, приглашая, и Эндест проковылял мимо него как больной, одержимый множеством таинственных и совершенно неизлечимых недугов. Выбрал стул у очага, сел, не готовый говорить, уставился на дергающиеся руки. И так и сидел.
Некоторое время спустя историк откашлялся. — Я подогрел вино, священник.
Эндест покачал головой. — Я сомкнул глаза, чтобы поспать, — начал он, — и встретил тот же страшный сон. Он как будто поджидал меня.
— Ах, как неприятно это звучит. Возможно, помогло бы снадобье, лишающее чувств.
Силанн поднял красные глаза и снова их опустил. — Я не уверен в реальности мира, историк. Таково наследие сна, проклятие пробуждения — и сейчас меня что-то преследует, мне нужно уверение.
— Опусти руку на камень, священник. Ощути знакомую фактуру дерева или холод округлости глиняного сосуда. Разве всё это сомнительно? Но если взглянешь на нас, снующих по миру мягких тварей… боюсь, нас ты найдешь поистине эфемерными.
Руки Эндеста расплелись и тут же сжались в два кулака, костяшки побелели. Однако он так и не поднял взгляда. — Насмехаешься?
— Нет. Вижу на тебе гнет проклятия, жрец, но такое же давит на всех нас. Сомкнув глаза, ты в страхе ждешь сна. Я же меряю шагами комнату, жадно желая открыть глаза и понять, что всё было сном. И вот мы встретились лицом к лицу, словно состязаясь силой воли.
Внезапно Эндест начал колотить себя кулаками по бедрам, с нарастающей ожесточенностью.
Райз, встревоженный, подошел к нему. — Слушай! Ты не спишь, друг!
— Откуда мне знать?
Крик, полный крайнего отчаяния, заставил историка замолчать.
Эндест больше не терзал свои бедра. Пошевелил головой, будто заметил что-то на полу. И заговорил. — Я захожу в зал очага. Они спорят — ужасные слова, как ножами режут родных и любимых. Но она не права, умирающая на камне очага. Вижу ее в наряде верховной жрицы. Конечно, — добавил он со слабим, сухим смехом, — эти женщины привычны раздвигать ноги. Они не сражаются, они делают капитуляцию подарком, пусть и малоценным… от столь доступных особ…
Райз изучал юного жреца, пытаясь понять описанную сцену. Но историк не дерзал задавать вопросов, сомневаясь в своем праве. Да и не было ответов у представшего пред ним собеседника.
— Иду к ней, онемелый и не в силах остановиться. Она уже замужем — хотя не знаю, как я узнал — но я вижу в ней жену Андариста и верховную жрицу, возлюбленную дочь Матери Тьмы. Она еще не мертва, встаю пред ней на колени и беру за руку. — Он потряс головой, отвечая на некое невысказанное возражение. — Иногда муж ее там, иногда нет. Она жестоко осквернена и умирает. Вижу, как жизнь покидает ее, и потом слышу лорда Аномандера. Слышу его речи, но слова бессмысленны — не знаю, говорит он на ином языке или мне изменяет слух. Тогда я хватаю ее за руку и шепчу, но голос не мне принадлежит — а Матери Тьме.
— Всего лишь сон, — сказал Райз спокойно. — Помнишь, Эндест, был прием и нас пригласили. Два года назад. Прежде чем лорд Андарист встретил Энесдию… то есть прежде чем он увидел в ней женщину. Скара Бандарис был там как гость Сильхаса. И капитан рассказывал, как ему предоставили гостеприимство Дома Энес на пути из вверенного гарнизона. Его позабавила дочка лорда Джаэна, ходившая с видом верховной жрицы. Такой титул Скара дал Энесдии, и твоя память исказила его во сне. Тебя не было при ней в миг смерти, Эндест. Никого там не было, кроме убийц.
Жрец яростно закивал. — Так утверждает мир, и я с горечью благословляю его претензии на истину — когда просыпаюсь, когда вываливаюсь сюда. Но какой ответ предложишь ты мне, историк, если я нахожу смесь ее крови и пота на своих ладонях? Я осмотрел себя, раздевшись перед зеркалом. Ран на теле нет. Какими средствами излечишь ты мои чувства, если я хожу по Залу Портретов и вижу ее в совершенстве отображенный на стене образ? Верховная Жрица Энесдия. Табличка истерта, но я всё же смог прочитать…
— Такого портрета нет, жрец… погоди. Ага, ты о ее бабке, действительно верховной жрице времен до прихода Ночи. Ее звали Энесфила, она служила жрицей речному богу до реформы культа. Дружище, такова магия снов…
— А кровь?
— Ты сказал, что говоришь во сне, но голос принадлежит Матери Тьме. Прости за богохульство, но если появляется кровь на чьих-то руках, Эндест…
— Нет! — Жрец вскочил. — Неужели во мне не осталось воли? Мы просим ее руководства! Молимся ей! У нее нет права!
— Прости, друг. Я лишь выказал невежество, пустившись рассуждать о вопросах веры. Ты говорил с Кедорпулом?
Эндест плюхнулся на стул. — Пошел к нему первым делом. Теперь он бежит, едва меня завидев.
— Но… почему?
Лицо юноши исказилось. — Руки его остаются чистыми, сны невинными.
— Полагаешь, он приветствует то, что тебя приводит в гнев?
— Попроси она кровь его жизни, он сам вскроет себе горло, познав восторг щедрого дара.
— А ты не так влюблен в жертвенность.
— Когда любая молитва остается без ответа… — он сверкнул на историка глазами. — И не смей говорить об испытаниях на прочность веры.
— Не буду, — согласился Райз Херат. — Собственно, ступая на эту тропу, я рискую быстро избавиться от рассудка. Всего три шага — и я блуждаю, в руках множество веревок, но как распутать узлы?
— Ты смеешь отрицать веру в силу?
— Думаю, что без веры не бывает силы.
— И что ты этим выигрываешь, историк?
Райз пожал плечами. — Свободу, подозреваю.
— А что теряешь?
— Ну… всё, разумеется.
Жрец смотрел на него с загадочным выражением лица.
— Ты утомлен, друг. Закрывай глаза. Я буду рядом.
— А когда увидишь кровь на моих руках?
— Обниму их своими.
Глаза Эндеста наполнились слезами, но тут же сомкнулись, голова улеглась на твердую обивку спинки стула.
Райз Херат смотрел, как сон овладевает юным священником, и ждал, когда треснет маска.
Они ехали сквозь город подавленный, почти лишенный света; Орфанталь видел, что и общаются здесь напряженными голосами, а жесты резки и боязливы. Дневной сумрак вытекал из переулков вокруг главного проспекта, словно из ран. Он скакал на одной из лошадей Хиш Туллы, смирной кобыле с широкой спиной и дергающимися ушами, грива довольно коротко острижена, но заплетена в торчащие косички. Интересно, есть ли у зверя имя? Он гадал, знает ли она его, что имя значит для нее, особенно в компании других лошадей. Знает ли она имена, данные другим; и если да, какие новые формы нашла она в мире? Существует ли слабый намек, что вещи не такие, какими казались прежде, что нечто новое поселилось в голове животного?
Непонятно, почему его тревожат такие вопросы. Есть много видов беспомощности, как и много видов слепоты. Лошадь может нести на спине и героя, и негодяя. Зверь не ведает разницы и не заслуживает позора за дела господина. Дитя может идти за отцом, убивавшим ради удовольствия, или за матерью, убившей из страха, но не осознавать, в какой оказалось тени. Вопросы не задают, пока не научатся понимать; и самое худшее — со знаниями приходит понимание, что на многие вопросы может не найтись ответов.