— С юга прискакали? — спросил он.
— Откуда бы еще? Патрулировали форулканские границы.
— Трудности?
Она покачала головой. — Тихо. Не как в старые дни. Но ведь теперь все не так, верно?
— Да, всем нужно двигаться вперед.
— Ох, все так и делают, верно. Подумай о моем супруге: разве мог он достичь большего? Манящая Судьба, временные форты, пригоршня заблудших и слабосильных под командой. Вот истинная служба государству, разве не правильно? А?
Он изучал ее. — Это великая ответственность.
Она резко захохотала и отвела глаза. Правая рука выбила по столешнице неровную дробь и вновь замерла. — Все мы ездим по границам, словно проверяем своим пределы.
— Не все.
Она глянула на него, чтобы снова отвести глаза. — Ты пария в Цитадели. Тебя считают наглым и небрежным, но ты не такой, Галар. Никогда таким не был.
— Похоже, у меня мало общего с обитателями Цитадели.
— Мы выбрали тебя именно по этой причине.
Он поразмыслил и вздохнул.
Женщина подалась вперед: — Это не было наказанием, Галар. Никогда.
Однако он знал, что было.
— Знаешь, ты мог бы взять в постель жрицу. Пусть любители безбрачия пялятся в стены келий — это не путь для таких, как мы. Мы солдаты, и аппетиты у нас соответствующие.
— Хорошо ли тебя кормили в последнее время, Торас?
Как всегда, колкость не возымела на нее действия. — Вполне, — сказала она, откинувшись в кресле. — Наверное, тебе не понять, но именно уверенность в верности мужа позволяет мне заниматься всем этим.
— Ты права. Ничего не понимаю.
— Я ему не ровня. Даже надежды сравняться не было с самого начала. Я всегда шла по канаве, а он по дороге. Трудно так жить день за днем.
— Никакой канавы, Торас. Никто не видит в тебе слабины — ради Бездны, ты командуешь Легионом Хастов!
— Это не имеет отношения к военным чинам или заслугам.
— Тогда к чему имеет?
Она лишь потрясла головой. — Мне тебя не хватало, Галар.
Однако взглядом с ним так и не встретилась. Он не знал, слушают ли их остальные, пытаясь разобрать слова. Вряд ли. Слуги уже вносили в зал охапки тростника, чтобы застелить пол, кто-то пьяно пел, путая строчки, ему вторил громкий смех. Глаза слезились от повисшего дыма. Он пожал плечами. — Что же делать?
Женщина встала и хлопнула его по плечу. — Иди к себе. Поздно.
— А ты?
Она отвернулась с улыбкой. — Все дело в смелости, верно?
Он следил, как она возвращается в прежнее кресло, наливает кружку из кувшина — и понимал, что ночь проведет не в одиночестве. Вставая, выходя из зала, он думал о квартире в Цитадели и узкой койке, в которой никогда не бывало жриц. А потом о Калате Хастейне, лежащем на матрасе в каком-то северном форте. Двое мужчин, живущих в одиночестве, ибо такова их натура, их выбор: оставаться одинокими, если нет любви.
А женщина, которую они поделили… она ничего не понимает.
Уже три дня Кедаспела был избавлен от компании Хунна Раала и Оссерка. Он даже не видел, как они уехали, и Урусандер не упоминал, куда они удалились и с какой целью. Это его удовлетворяло, ибо позволяло работать над портретом без мучительных атак невежественных комментаторов, без нелепых советов и безумных бесед за ужином. Избавляясь от кандалов ожиданий своих приверженцев, Урусандер становился совсем другим; споры по множеству тем оказывались вполне сносными, почти оживленными, и Кедаспела уже начал ждать закатных пиршеств.
И все же ситуация раздражала. Работа оставляла его нетерпеливым, сердитым и неудовлетворенным. В конце каждого сеанса он сражался со сном, заставляя себя тщательно промывать кисти и мысленно просматривать линии набросков — не нужно было даже смотреть на листы пергамента, так яростно они пылали перед внутренним взором. Лицо Урусандера преследовало его — такое бывало с каждым объектом, но в этот раз как-то по особенному.
Во всех художественных работах есть политическая составляющая, но на этот раз она слишком наглая, слишком смелая на его взгляд; он понял, что глаз и рука борются с открытой грубостью — изменениями тона, подчеркнутостью некоторых линий. Язык символов, одному ему внятный.
Живопись — война. Искусство — война.
Коллеги отпрянули бы в ужасе от подобных заявлений. Но ведь они почти все дураки. Лишь Галлан мог бы понять. Лишь Галлан кивнул бы и даже улыбнулся. Есть так много способов вести битву. Оружием красоты, оружием раздора. Полями сражений становится открытая местность или складки занавеса. Линии сопротивления, пятна засад, атаки цвета, отступление в перспективу. Так много способов сражаться, но любая победа кажется поражением — у него ведь нет власти над чужими глазами, и если искусство и способно осаждать души чужака, то лишь слепым штурмом невидимых валов.
Портрет Урусандера — перед которым он ныне сидит, пока мерцают и гаснут последние ночные свечи — запечатлел все раны Кедаспелы. Но кто заметит? Никто, даже Галлан. Нужно учиться скрывать ущерб. Глаз ублаженный — глаз соблазненный.
И Урусандер, действительно, весьма ублажен.
Он закончил. Уедет с рассветом. «Я написал мужчину, достойного стать Ей мужем. Они увидят его силу, решительную цельность, ибо это лежит на поверхности. Они не увидят скрытой стороны — жестокости под силой, холодной гордыни под суровой решимостью. Клинка осуждения, крепко сжатого рукой цельности.
В его позе увидят дисциплину солдата, готовность безропотно нести бремя. Но не заметят отмерших чувств или неразумных надежд.
Оттенки скажут о теплоте, но без намека на скрытый металл. Видя, они ничего не поймут о сплаве железа и огня и о том, что он сулит.
Моя сила велика, мой талант неоспорим, видение верно и надежно. Но я охвачен мучениями. Есть лишь один бог, и имя ему — красота. Есть лишь один культ, и это любовь. Нам даден лишь один мир, но мы изуродовали его до неузнаваемости.
Искусство — язык измученных, но мир слеп, вечно слеп.
Урусандер, я вижу тебя — вижу твое лицо — в гаснущем свете, и ты пугаешь меня до глубин души».
— Не отужинаете со мной на исходе ночи?
Вздрогнув, он не сразу обернулся к лорду Урусандеру. — На миг, владыка, когда вы заговорили, мне помнилось — рот на портрете изрекает слова. Очень… тревожно.
— Воображаю, да. Вы создали верное подобие.
Кедаспела кивнул.
— Сделаете копию для себя, для Зала?
— Нет, лорд. Это сделают художники Цитадели. Их выбирают специально за умение подражать. Когда они закончат, полотно вернется к вам — сюда или туда, где вы будете пребывать.
Урусандер ответил не сразу. Он не спеша подошел к Кедаспеле, задумчиво глядя на портрет. — Где я буду. Похоже, что я недоволен нынешним обиталищем?
— Я ничего подобного не сказал, лорд.
— Нет, не сказали. Однако, — он взмахнул рукой, — вы желали бы увидеть меня в… ином месте.
Тихий колокол возвестил ужин, но мужчины не пошевелились. — Лорд, это ваш портрет руки Кедаспелы, отвергнувшего сотню подробных предложений.
— Так много?
— Отвергнутые не хвастаются неудачей, лорд.
— Да, полагаю, они не стали бы. Очень хорошо… Почему же вы приняли мое предложение?
— Я подумал.
— Замечательно. Не поведаете ли, о чем?
— Если кто и сможет предотвратить гражданскую войну, — он кивнул в сторону портрета, — то этот муж.
Урусандер хрипло вздохнул. Слова его окрасились недовольством: — Какое безумие! Если знать отвергает Консорта, она тем самым должна бросить вызов Матери Тьме!
— Они не посмеют. Но это не усмиряет их негодования — они будут колоть и рубить исподтишка, в соответствии с мерой своей смелости и мужества.
— Вы выказываете мало почтения к своей родне, Кедаспела.
— Я написал лица слишком многих, лорд. Приглашаю вас в гнусную галерею злобы, греха и самолюбия. Лучшие мои работы, свидетельства гениальности.
— Вы всегда рисуете то, что увидели, Кедаспела?
— Не всегда, — признался он. — Иногда я рисую то, чего боюсь. Все эти лица — величайшие из народа Тисте, в том числе вы… Думаете, они отражают себя самих? Увы, в них не в меньшей степени отражен и я.
— Я не упрекну вас, — отозвался Урусандер. — Так, должно быть, со всеми художниками.
Кедаспела пожал плечами. — Художник обыкновенно плохо скрывается в работах, выдавая себя пороками мастерства. Вот исповедь некомпетентности. Но я не таков. Выданное мною в работах распознать гораздо труднее. Предупреждаю ваше любопытство, лорд: нет, я не хотел бы объяснять подробнее.
— Подозреваю, имитаторы Цитадели не сумеют отразить то, что вы поймали здесь.
— Полагаю, лорд, вы правы.
Урусандер хмыкнул: — Польщен. Идемте же, присоединитесь к моей поздней трапезе. Кажется, скоро вам быть на свадьбе?
Кедаспела встал. — Да, лорд. Моя сестра.
Они вышли из кабинета.
— Андарист всем хорош, Кедаспела.
— Не стану возражать, — ответил он, радуясь легкости, с которой слова слетели с губ.
— Ваша сестра стала прекрасной женщиной, так мне передают.
— Она именно такова, лорд…
Иные страшатся одиночества, но Крил к таким персонам не относился. Он сидел на коне, вокруг простирались голые холмы, теплый ветер ласкал траву, словно дыхание довольного бога. Рядом с грудой валунов неподалеку лежали рассыпанные кости, на одном из камней покоился разбитый череп самца эскеллы. Убит охотниками много лет назад; торчащие рога — триумф убийства.
На взгляд Крила, это было до крайности пустым триумфом. Древняя традиция охот стала высоким знаменем благородства, раскрасилась в цвета мужества, терпения и ловкости. Вы словно сжимаете рукой сердце земли, и пусть ваша рука скользит по крови! Вызов, состязание в уме между Тисте и зверем — хотя, по совести, это редко бывает состязанием. Разумеется, охота ради пропитания — естественный и нужный инстинкт, но прагматическая нужда породила формы, далеко превзошедшие смысл. Охота стала ныне ритуалом перехода, тогда как нужда давно отступила.
Крил удивлялся, почему столь многие мужчины и женщины год за годом стремятся повторять ритуалы, словно будучи пойманными в момент перехода от детства к взрослости. Он отлично понимал возбуждение погони, сладкое торжество побед, но для него это не стало причиной охотиться. А вот для многих стало.