— В мире слишком мало любви, чтобы оставлять ее в опасности.
Она заметила, что слова заставили его замяться — лишь кратко, он ведь привык к самоконтролю. — Вы говорили со Спинноком Дюравом? — спросила она.
— Да, прежде чем он заснул от переутомления.
— Тогда путь нам понятен.
— Да.
Грум привел лошадь. Она мысленно приготовилась к долгой, утомительной поездке. Однако она была полна решимости стать свидетельницей погони. Лучше лошади, чем шлюхи. «Не засни Дюрав, осталась бы в форте. Весьма красивый юный воин.
Интересно, Фарор и Финарра делили его в дикой пустоши?»
Улыбнувшись мысли, она села на лошадь и приняла поводья.
Остальные были готовы. Ворота открылись второй раз за ночь и отряд выехал.
Укрывшийся в личной комнате командира, на редкость скромной, Илгаст Ренд сел в шаткое кресло и поморщился, слыша скрип. Сидевший напротив, в таком же кресле, Калат Хастейн спросил: — Есть мысли о рассказанном ею, лорд?
Илгаст резко протер глаза, заморгал, созерцая плывущие разноцветные пятна, и задумчиво провел рукой по бороде. — Я не позволил себе размышлять, командир.
— А, ясно. Все силы у вас отнимало исцеление, лорд. Признаюсь, я порядком поражен вашему редкостному мастерству с землей и теплом, плесенью и корешками. На поле брани я видел чудеса, творимые острым ножом, нитью из кишок и терновой иглой, но загадочное волшебство при помощи предметов столь обыденных поражает сильнее.
— Такова сила природы, — отозвался Илгаст, — и слишком часто мы забываем, что природа в нас, а не только снаружи, в высокой траве или на берегу моря. Исцелять — значит тянуться через разрыв, всего лишь.
— Говорят, такая сила прирастает.
Илгаст нахмурился — не потому, что готов был отвернуть такое предположение, но потому, что оно чем-то его встревожило. — Я всегда верил, командир, что мы, избавившиеся от тумана перед очами и узревшие истинное течение жизни, наделены привилегией особого темперамента или дара видения. Всего лишь. Мы видим силу постоянную, но не сознающую себя. Неразумную, можно сказать. Не живую и не мертвую, скорее походящую на ветер. — Он помолчал, вгрызшись в мысль, но затем со вздохом покачал головой. — Но сейчас я научился ощущать… что-то… Некий намек на осознанность. Намерение. Словно мы берем у силы ее часть, а она шевелит плечами и вглядывается в берущего.
— Как… странно, лорд.
— Словно вы глядите в реку, — продолжал Илгаст, хмурясь все больше, — и обнаруживаете, что река глядит на вас. Или камень возвращает вам внимание. Будто взгляд видит глаз в земле или в песке. — Он яростно потер лицо. — Скажу вам, тогда смотрящий замирает, словно в мгновение ока мир стал не существующим, его прелести оказались ложью и, будучи в одиночестве, мы играли перед молчаливым зрителем; словно разум наш, облекающий мыслью всякое действие, мыслит совершенно иным образом.
Он заметил, что Калат Хастейн отвел глаза и смотрит в огонь.
— Простите, командир, — резко рассмеялся Илгаст. — Целительство меня утомляет. Есть слово у трясов, описывающее это чувство… словно мириады природных объектов внезапно обращают острейшее внимание на вас, и душу пробирает дрожь страха.
Калат кивнул, не отводя взора от пламени. — Денал.
— Да-да.
— Однако монахи говорят о своего рода экстазе. Моменте духовного откровения.
— Но если откровение принижает вас? Какой экстаз тут возможен?
— Думаю, экстаз беспомощности.
— Командир, я не люблю беспомощность.
— И потому ведете войну при помощи Денала.
«Возможно. Да, возможно увидеть и так». — Ее раны хорошо исцеляются. Отрава изгнана. Она не потеряет ног, последние всполохи лихорадки излетают из губ. Капитан вернется к вам здравая телом и духом. Через несколько дней.
— Благодарю вас, лорд.
Илгаст чуть вгляделся в командира и спросил: — Этот Витр… перед вами вызов. Что можно вывести из слов капитана? Неужели чужаки пересекли враждебное море?
Калат улыбнулся: — Что же, значит, вы слушали. — Потряс головой. — Признаюсь, я не склонен ей доверять. Жидкость пожирает камень. Дерево крошится через пару мгновений контакта. Плоть горит, даже воздух над морем обжигает дыхание. Какой сосуд выдержит столь враждебные воды?
— Она не говорила о сосудах, о кораблях. Сказала, чужаки выходят из моря. Сказала, хотя поверить трудновато, о лежавшем на берегу демоне, о твари, которая лишь казалась мертвой.
— Эта ночь, — подтвердил Калат, — принесла лишь вопросы.
— Есть ли теории происхождения этого Витра?
— Вы знаете мое твердое мнение, что море представляет большую угрозу Куральд Галайну. Оно уничтожает сушу. С каждым ударом волн частица нашего мира пропадает навеки. Бури налетают, словно разверстые пасти, их клыки рвут камни и глину. Утесы слабеют и рушатся, скользя к забвению. Мы наносим на карты…
— Командир, я лучше выслушал бы ваши теории.
Калат скривился. — Простите, лорд, но тут я в тупике. Где легенды о Витре? Не среди нас они ходят. Возможно, у Азатенаев есть старые истории, но я ничего не знаю. Джагуты также могли делать замечания о Витре в своих хрониках: нет, в их трудах могут быть ясно изложены все…
— Но труды эти были уничтожены руками самих Джагутов…
— То есть руками Владыки Ненависти? Именно его доводы сокрушили фундаменты Джагутов, и они не могли доверять тому, на чем стояли. Потеря их великой учености ударила и по нам тоже.
Илгаст Ренд хмыкнул: — Никогда не разделял вашего уважения к Джагутам, командир. Мне они напоминают отрицателей, так же отвернулись от будущего — словно желая умыть руки. Но мы должны встречать лицом дни и ночи, ибо лишь они нас и ждут. Даже Джагуту не войти в прошлые дни. Даже бредя без цели, мы идем вперед.
— Владыка Ненависти с вами не согласился бы, лорд. Вот отчего он выбрал неподвижность. Чтобы не делать шагов.
— Однако время не склонилось перед пустившим корни упрямцем, — прорычал Илгаст. — Оно просто течет мимо. Он поклялся забыть и был забыт.
— Он убил их цивилизацию, — сказал Калат Хастейн, — и, сделав это, провозгласил, что всякое знание есть прах. Вот отчего я ощущаю, лорд, что впереди нас ждут зияющие провалы. По вине Владыки Ненависти.
— Потеряно лишь написанное, командир. Не будет ли полезным искать совета Джагутов? Полагаю, все они пропасть не могли. Кто-то еще живет в старых крепостях и оплотах. Я намерен отыскать хоть одного.
— Но нынче Джелеки заявляют права на заброшенные земли.
Илгаст пожал плечами. — Пусть хоть на небеса заявляют права, смысла будет не больше. Решившего сидеть в башне Джагута не изгонишь, и дуракам-Солтейкенам нужно бы это понять. — Он фыркнул. — Как не лупи собаку, она быстро забывает урок. Возвращается торжествующая глупость.
— Хунн Раал поутру отправит весть в Харкенас, — сказал Калат Хастейн.
Илгаст невозмутимо смотрел на командира.
Следуя за женщиной, которую назвала Т’рисс, Фарор Хенд видела, как кончаются высокие травы. Впереди, потрепанные и безжизненные, лежали нагие холмы. До самого Нерет Сорра. Солнце миновало зенит, сонный воздух дрожал от жары.
Они выехали на пустой простор, и Фарор крикнула, прося остановки.
Путь сквозь Манящую Судьбу оказался лишенным происшествий, но утомленная Фарор начала думать, что они заплутали и могут никогда не найти выхода из бесконечности шуршащих, покрытых паутиной трав. Но наконец-то Судьба оказалась позади. Она спешилась; ноги чуть не подвели. — Нужно отдохнуть, — начала она. — Готова спорить, твоя лошадь не знает устали, но моя не такова.
Женщина соскользнула с плетеного создания и отошла в сторону. Имитация жизни стояла неподвижно — плетеная скульптура, слишком большая и грубая, чтобы казаться изящной. Слабый ветер породил в угловатой форме целый хор свистов и шелестов. Красные и черные муравьи, подхваченные из какого-то гнезда в корнях, бегали по шее.
Фарор Хенд сняла с упряжи тяжелый мех с водой, развязала горловину и поставила, чтобы животное могло пить. Сама напилась из меньшего бурдюка и предложила Т’рисс.
Женщина приблизилась. — Витр?
Фарор удивленно покачала головой. — Вода. Против жажды.
— Что ж, попробую.
Фарор следила, как женщина пьет — вначале осторожно, потом с жадностью. — Не так много и быстро, иначе станет плохо.
Т’рисс опустила бурдюк, глаза вдруг засияли. — Боль в горле утихла.
— Догадываюсь, что Витр тут бы не помог.
Женщина нахмурилась, оглядываясь назад, на лес высокой травы. — Избыток жизненной силы, — сказала она, — может сжечь душу, — и снова посмотрела на Фарор. — Но ваша «вода» мне приятна. Воображаю, каково было бы погрузить в нее, холодную, руки и ноги. Скажи, воды у вас хватает?
— Кое-где да. А кое-где нет. Холмы на юге были некогда зелеными, но когда срубили последние деревья, почва умерла. Там остается единственный родник, к которому нам и ехать. Но есть риск. Тут водятся преступники, ставшие проблемой еще во время войны. Мужчины и женщины, не вступившие в легионы, но увидевшие возможности в отсутствии солдат. Ополчения, которые могли выставить города и деревни, были слишком мелкими и не могли заходить дальше своих окраин.
— Эти преступники владеют родником?
— Как и мы, они зависят от него. Если воспользоваться источником подходит отряд Хранителей или хорошо охраняемый караван, они прячутся. Но мы вдвоем, и они увидят в этом приглашение напасть.
— Они захотят нас ограбить, Фарор Хенд?
Хранительница глянула на травяную лошадь. — У них будет повод засомневаться. Или же нам придется защищаться.
— Хочу видеть этот родник, обильный источник воды. Ты отдохнула, Фарор Хенд?
— Нет. Накормим лошадей, потом поедим сами.
— Хорошо.
Фарор Хенд поглядела на нее. — Т’рисс, похоже, нынешняя форма тебе в новинку. Тело и его потребности. Вода. Еда. Ты знаешь, где была прежде?
— Сегодня, — ответила Т’рисс, — я буду грезить о воде.
— Ты понимаешь, о чем я?
— Грезы в Витре… неприятны. Фарор Хенд, я начала понимать здешний мир. Чтобы создать, прежде нужно разрушить. Использованная мной трава уже теряет жизнь — и в коне, и в одежде. Мы обитаем в сердце разрушения. Вот природа вашего мира.