орщился, сворачивая шею.
Смерть — ужасная сила. Приносящему страдания никогда не отмыться. Он видел у охотников и скотоводов неоспоримую холодность духа, умение представить нужду как добродетель. Горе не касается душ, когда они забивают живые существа, ходящие на двух ногах или четырех, наделенные крыльями или скользящие в потоках воды. Нужда — сама по себе ответ. Нужно есть, нужно кормить, и смерть становится разменной монетой.
Эта истина ему не нравилась; той ночью, разгрызая мелкие косточки, он ощущал свое прозвание — Защитник — как пустую насмешку.
Утром он заметил двоих погран-мечей: они отвезли наставника Сагандера на север — наверное, в Абару Делак — и теперь торопились нагнать своих. Если они, в свою очередь, заметили Азатеная, то прожевали и выплюнули любопытство. Умы многих замкнуты, сосредоточены на одном и узки в интересах. Они живут, не чувствуя чудес. Однажды, вообразил он, все места всех стран будут заполнены такими мужчинами и женщинами, и каждый станет деловито отцеживать краски из мира. Ну, он не намеревается до такого дожить. Горе царству, в котором смелый смех встречают недовольными гримасами и сердитым возмущением! Серьезный народ не устает вести войну против радости и наслаждения, он и неутомим, и безжалостен. Пролагая путь жизни, Гриззин стоит против них, и в упорстве видит величайшую заслугу. Поистине защитник!
Мысль эта вызвала тихий взрыв смеха.
Увы, заяц не увидел повода присоединиться к веселью.
Едва сумерки сгустились в ночь, он увидел идущую с востока одинокую фигуру. Говорят, что случайность не предугадаешь, однако грядущая встреча вовсе не случайна, и он решил держаться настороже. Далеко на западе королева Тел Акаев забеспокоилась в вечной дреме, и нрав ее оставался скверным, несмотря на все усилия успокоения.
Старики так не любят молодых, и на пределе обоих состояний нелюбовь превращается в истинное отвращение. Глядите, как мерзки новорожденные; смотрите, как убого дряхлое старичье. Полные отвращения взоры вполне заслужены обеими сторонами.
Теперь же с востока — тяжкие шаги все ближе — идет старый друг, всегда готовый поклониться ребенку. Остается лишь удивленно моргать, видя, как сбалансированы противоположности.
— Много о чем есть подумать, — сказал он громко, чтобы приближающийся слышал. — Но эль кончился. Никогда не умел рассчитать рацион, позор мне.
— Одними словами, Гриззин Фарл, ты можешь заполнить фляги.
— Увы, мой отвар не бывает сладким. Присоединяйся, старый друг. Ночью я вырву у тебя тысячу признаний, пока не закиваю, опьяненный мудростью. Если не твоей, то своей.
Гость не уступал ему статью и толщиной. Плащ из серебристого меха развевался на плечах, мерцая в свете звезд. — Я пришел из места тревог и зловещих намерений.
— А уходя, ты случайно не прихватил с собой винный погреб?
— Тисте знают толк в вине, верно. Значит, имело смысл так далеко нести подарок. — Тут он вынул из мешка глазурованный кувшин.
Гриззин Фарл улыбнулся. — Каладан Бруд, я поцеловал бы тебя, будь я слеп и впади в чуть большее отчаяние.
— Придержи сантименты, пока не напьешься всласть. Но не со мной.
— С кем же?
— Как? С женой. Вино предназначалось ей.
— Похититель ее сердца! Так и знал — тебе нельзя было доверять! Вялая благосклонность… теперь ясно вспоминаю — от нее несло духом винодельни. Понятное дело, ты нашел тайный ход к постели!
— Не такой уж тайный, Гриззин. Но замолкаю, дабы защитить твою невинность.
— Мне дарован титул Защитника и говорят, потому, что я заткнул уши и зашорил глаза. Ну же, передай бутыль и познаем жало знамений.
— Свобода, — сказал Бруд, — была у меня отнята.
Гриззин сделал три быстрых глотка и задохнулся. — Дурак — сколько ты за это заплатил? Отдал первенца? Никогда не вкушал я ничего лучше! Потрясающее качество на языке жены — она не будет знать, что делать.
— Вот признание многосотлетнего мужа. Спорим, ни один из трех кувшинов не доживет до конца ночи, и качество снова от нее ускользнет. Сочувствие мое неодолимо, особенно сейчас, когда я сижу и смотрю на тебя.
— Отлично сказано, ибо это ночь горьких признаний. Свобода — всего лишь жизнь, лишенная ответственности. О, мы жаждем ее с бездумной страстью, но содрогания недолговечны, да и пьяная она неловка в постели. Мне ли не знать — лишь в этом состоянии она сдается моим грубоватым рукам.
— Скорблю по тебе и твоему печальному опыту, Гриззин Фарл. Еще сильнее скорблю, что вынужден выслушивать твои воспоминания.
— Лишь бы не расплакаться. На, пусть горло твое онемеет, чтобы слова наши вылетали без боли.
Каладан выпил и отдал кувшин. — Первый Сын Тьмы связал меня клятвой, как и я его, создавая брачный камень для его брата.
— Это ненадолго.
— Что, брак?
— Клятва.
— Почему ты так?
— Ну, думаю, вас освободит ложь. Иначе могу ли я называться твоим братом? Вряд ли. Бутыль опустела. Не найдешь ли еще?
— Далеко ты забежал ради зайца, Гриззин.
— Или так, или выдирать сорняки вокруг дома. Под критическим взором, мрачным и скучающим. Нет, меня обуяло любопытство — я хотел бы увидеть темный сад этой темной женщины. Есть ли там сорняки или нет?
— Думаешь, Драконус не встанет на пути?
— Ах. Однако он весьма далеко позади меня и далеко впереди тебя. Как раз пока мы беседуем…
— Он странствует среди Азатенаев? Я удивлен, учитывая напряженность в Харкенасе.
— Думаю, он решил спрятать незаконного сына.
— Есть и другие резоны.
Гриззин Фарл поднял густые брови: — Ты намекаешь на тайное знание. На, пей больше.
— Тисте многое вкладывают в жесты, — пояснил Каладан, возвращая кувшин. — Они готовы из каждого действия сделать символ, и пусть мир прогнется, застигнутый тяжестью. Так возводятся многие стены, запираются многие двери, толкования превращают королевство в лабиринт для обитателей.
— Лабиринты меня не пугают. Я умею загонять зайцев.
— Значит, готов выполоть ее сорняки? Разве она не определилась с предложением?
— Ха! Посмотри на меня, друг, с позиции знатной женщины! Видишь златые волосы? Яркие беспокойные глаза? Суровую уверенность манер? Я загадка, соблазн тщательно сокрытых глубин. Коснись меня — посыплются самоцветы и жемчуга; встань слишком близко — одуреешь от сладкого аромата и упадешь прямо в руки! Мои дарования, друг, не зависят от роста и ширины плеч; не зависят от веса и телесной крепости. Я мог бы быть не больше белки, а женщины все равно падали бы, как жучки за край тарелки!
— Отличная речь, Гриззин.
Гриззин кивнул. — Много практики, — сказал он, — но доныне без слушателей. Я сменил бы манеру, не будь уверен, что курс выбран верно.
— Похоже, время для третьего кувшина.
— Да. Тоска меня манила, не дождалась и сама подошла. Такая влекущая, такая понимающая. Будь мои глаза яснее, мой разум сильнее, я нашел бы способ выпить и забыться.
— Я мало знаю об этом Аномандере Рейке.
— Тогда я побеспокою его ради тебя. Расскажу все, что следует, и ты поймешь, кто на другом конце цепи, и будет ли звеньев слишком мало или бессчетно много — это я тоже открою.
— В нем есть уверенность, это очевидно, — сказал Бруд. — Тут не только дарованный титул и близость к Матери Тьме. Он наделен чем-то определенным, но и весьма глубоким. Он, я думаю, муж, склонный к насилию, но не склонный подчиняться своему насилию.
— Самобичеватель, значит. Вижу, мой энтузиазм вянет на глазах.
— Поклялся, что не втянет меня в их гражданскую войну.
— Война — дело решенное?
Каладан Бруд пожал плечами: — Их поколение вкусило крови, а когда слабеет ужас, появляется тоска по прошлому. На войне всё просто, и в том есть притягательность. Кто из нас рад смущению и неуверенности?
Гриззин Фарл некоторое время обдумывал сказанное. Потом потряс головой. — Значит, верно заявляли Джагуты? В обществе находим мы семена саморазрушения?
— Может быть. Но они упустили самое важное. Именно отсутствие общества ведет к разрушению. Когда утеряно согласие, когда кончены споры и противостоящие стороны видят уже не сородичей, братьев и сестер, а чужаков… тогда становятся возможными все виды жестокости.
— Ты швырнул острые камни на дорогу моих раздумий, старый друг. Мать Тьма желает такого распада?
— Я склонен думать, что нет. Но она обитает в темноте.
— Вино кончилось. Остался лишь кислый запах. Пьянство претендует на решительность. Но я предпочитаю вздыхать и наслаждаться ленивыми раздумьями. Вернешься домой, Каладан? Ах, не думаю. К’рул зачал дитя, и сама земля хранит память о крике рождения. Ты будешь пить кровь К’рула?
Бруд хмыкнул, не сводя глаз с гаснущего костра. — Нет нужды. Как ты и сказал, дитя рождено и вскоре породит много своих детей.
— Ты не считаешь его неосмотрительным?
— Все расчеты, Гриззин, уже не важны. Дело сделано.
— Я тут предположил, — бросил Гриззин Фарл, — что Драконус странствует, обуянный лихорадкой гнева.
Бруд поднял острый взор. — И?
— Некоторое время кровавил ноги на его пути. Но… мы встретились ночью, потом я обдумал ту встречу, глядя с разных углов, и счел, что страхи мои не обоснованы. Он равнодушен к К’рулу. Им движет что-то гораздо более отчаянное.
Бруд кивнул. — Любовь на такое способна.
— Наверное, судя по острым углам замечания, тебе кажется, что я сбежал от любимой жены и беспутного сынка. Мне это очень обидно, я готов выхватить оружие и сразиться против тебя.
— Значит, ты опьянел сильнее моих чаяний.
— Да, и я также ненавижу уродливые истины.
— Почти у всех истин уродливое лицо, дружище. Но я говорил о Драконусе.
Гриззин вздохнул. — Вина громко вопиет в самые неподходящие мгновения. Пьяница и дурак — вино уже гремит о стенки черепа, я проклинаю тебя и хитрость, к которой ты налил меня ядом Тисте.
— Лучше тебя, чем твою жену.
— Все друзья так говорят. К утру я проголодаюсь — еды не оставишь?
— Ты ничего не взял с собой? — Каладан Бруд вздохнул.