Мимикой я старательно изобразил недоверие к прибедняющейся знаменитости, но ломать игру не стал. Все равно вопросы будут, так лучше заранее, на трезвую голову выдать частичку вызубренной в деталях легенды. Заодно и проверить слабые места можно без особого риска, с таким-то гандикапом по части употребления «очищенного вина».
– Со мной вообще неинтересно, – развел руками я. – В детстве бегал в школу да на запруду с дружками в маленькой деревушке с аппетитным названием Пироги. Батя там фельдшером работал, а мать и не помню толком, померла она, когда братика рожала. Потом, уж когда война началась, отцу службу предложили в Кременчугском лазарете, мы туда и переехали, пошел в Александровское реальное на основное отделение{78}. Дальше замятня пошла в полный рост, сперва трамвай ходить перестал, а там то немцы, то петлюровцы, то деникинцы. Еще товарищ Сталин приезжал как-то с делегатами конгресса Интернационала, но трамвай все равно не починили. В двадцатом, как раз за пару лет до выпуска, нас переименовали в ФЗУ, так я стал слесарем-электриком. Поработал учеником в вагоноремонтных мастерских два года, интересно было, и место пророчили, да ушел на «трикотажку», уж на полную ставку, деньги шибко нужны были. В те года батя здоровьем резко сдал, уволили его из водолечебницы имени Дзержинского. А как он помер, – я со всем возможным правдоподобием шмыгнул носом, – подался я к тетке в Одессу, там ее муж, нэпман из видных, меня живо к приятелю на жестяно-баночный завод определил.
Во время моего рассказа Бабель успел изрядно поскучнеть, верно, из-за полного отсутствия всяких следов героики в моей рабочей биографии – специфика электромонтажного ремесла его явно не прельщала. Однако noblesse oblige[5] – радушную улыбку он сохранил, рюмки наполнил и в первую же паузу произнес тост:
– Ну, со знакомством!
– С удовольствием! – торопливо поддержал я.
Но сразу после прокатившегося в сторону желудка пойла решил все же добить собеседника жизненной рутиной:
– Вот под Рождество взбрела дядьке блажь, говорит: дам я денег на учебу в самой Москве тебе и свояку, у того как раз жена от чахотки померла в прошлом году, хорошо хоть детей прижить не успели. Но с условием, чтоб годков через пять непременно вернулись помогать в артели. Проводил нас по высшему разряду, соседи, поди-ка, год судачить будут. Да и с собой кое-что подкинул от щедрот…
– Прямо-таки вернулись? – мигом ухватился за нестыковку Айзек.
– Да откупился он от нас просто, – не стал запираться я. – Хотел просто так спровадить куда подальше, но тетка не дала, добрейшей она души человек.
Между тем официант, строгий как британский гвардеец на параде, подал обед.
Начинался он превосходной серо-зернистой икрой, затем следовал изысканный рыбный салат и отличное мясное рагу с острым соусом. На первое – борщ со свининой и белой кляксой сметаны, к нему шли пирожки с мясом, капустой, яйцами и зеленым луком. Второе блюдо оказалось двойным – нежная бескостная стерлядь и птица с овощами и гарниром из картофеля. На десерт фруктовый пудинг и блины с компотом, да еще, вероятно в качестве прелюдии к ужину, хлеб, масло и сыр.
Насыщаться мне Бабель не мешал, а вот наливал исправно, и я скоро понял, в чем его сила – он не только умел как никто слушать, но и здорово насобачился, глядя прямо в глаза, задавать вопросы с подковыркой – простые на первый взгляд, а пять раз подумаешь, что ответить. То про лошадиные стати поинтересуется, явно из разряда понятных каждому деревенскому мальчишке, затем походя пистолеты разных марок сравнит или слово-другое по-немецки или по-французски ввернет{79}. Заодно незнание мной окрестностей Одессы прокачал на все сто, с юмором и издевкой описав чуть не два десятка местечек, в которых он присматривал участок под дачу.
Каждое мое «не помню» и «не знаю» в отдельности можно было легко списать на случайность. В самом деле, не обязательно фельдшеру иметь в хозяйстве конюшню, а ребенку времен Гражданской разбираться в наганах. Однако в сумме мое незнание вполне могло набрать критическую массу для подозрений. Будь выпитая Айзеком порция водки грамм на двести меньше, быть бы мне «расколотым» как латышскому шпиону, не помогли бы профильные знания электротехники. Сейчас же собеседник просто жонглировал словами в привычной манере, не пытаясь углубить несуразности. Однако ближе к десерту по «жемчужине у моря» и изученному мной лишь издали консервному заводу стало очевидно – тему надо кардинально менять, а то и вовсе прекращать беседу, тем более что после съеденного голод мне не грозил как минимум сутки.
Поэтому я выпалил самое идиотское, что пришло в голову:
– Сложно было «Конармию» написать?
– Все ж узнал, значит… – Очки Бабеля укоризненно блеснули. – Тебе в самом деле так понравился мой слог и сюжет или просто по моде?
Надо признать, в школе вычурные красивости текстов я воспринимал скорее как информационный шум. Точнее, потешался со всей циничностью воспитанного интернетом акселерата над учительницей, разбирающей на детали фразы типа: «Когда суббота, юная суббота кралась вдоль заката, придавливая звезды красным каблучком…»
Но вслух, разумеется, с жаром воскликнул совсем иное:
– Ваши зарисовки великолепны! Они как поблекшие от времени фотографии, поверх которых положены короткие точные мазки флуоресце… светящейся краски. – И добавил тише, но с искренностью, вполне достойной детектора лжи: – Товарищ Бабель, «Конармия» – великое произведение, его в школах изучать будут! В большой и сложной теме… мм… «Революция и Гражданская война в литературе двадцатых годов».
– Ну будет тебе… Есть много произведений получше. – Похоже, писатель протрезвел от неожиданной лести, но опрокинутая для сокрытия смущения рюмка мигом исправила положение.
– Нет! – продолжил я накат. – С таким емким слогом…
Дальше я разразился парой особо претенциозных абзацев из школьной хрестоматии. Не говорить же, что «Конармия» была мной особо любима за краткость. Пока педагог спрашивал одноклассника, я успевал пробежать пару-тройку рассказов глазами, выкидывая словесные кружева, кроме одного-двух, которые всегда можно привести как ответ на тупой вопрос педагога: «Коршунов, а что тебе особо запомнилось?»
Впрочем, при всем красноречии закончил я свой маленький спич на реально интересующем меня аспекте:
– Ну и правду, конечно, интересно прознать. Вот представьте: в будущем, лет через сто, все забудут про войны, какими они были в реальности. Примерно как мы про Отечественную с Наполеоном, которую знаем скорее как приключения Наташи Ростовой и Пьера Безухова. Право же, так куда интереснее, чем учить факты истории. А может быть, даже правдивее, ведь война – она у всех и каждого своя.
– У каждого своя война? – задумчиво пожевал слова наконец-то очнувшийся от потока комплиментов Бабель. – Да тебе, Леш, надо писателем быть. Говоришь складно, мыслишь образно!
– А я и пробовал! Фантастические романы, – с пафосом свежей, не тронутой пером критика юности провозгласил я.
Про себя, впрочем, удерживая циничную мысль: чего же я еще могу-то, более-менее представляя реалии будущего?
– Неужели?! – В глазах писателя плескалось море иронии и пара капель интереса. – Навроде «Человека-амфибии» Беляева?
– Скорее похоже на Жюля Верна, ну, того, что «Двадцать тысяч лье под водой» написал, – возразил я и на всякий случай напомнил: – Я же электрик и хорошо представляю, куда приведут мир новые технологии.
– А и то верно, – поубавил скепсиса Айзек. – Знающему специалисту такое проще, чем нам, старым рубакам. О чем будет роман?
– Вот, например… – Под чарами проклятой «англичанки» я начал терять осторожность. – В Германии годика через три капиталисты приведут Гитлера к власти, он заключит союз с Муссолини, наберет не сильно большую, но хорошо вооруженную и подготовленную армию, с которой потихоньку приберет к рукам пол-Европы. Ну там аннексирует Австрию, Чехословакию, захватит Норвегию, кусок Польши, потом с помощью нового, недавно изобретенного оружия за два месяца вдребезги расколотит Францию, прижмет подлодками хвост Англии и окрепший – году эдак в сорок первом – нападает на СССР армадами сверхсовременных самолетов и танков. Тут, конечно, РККА даст агрессору отпор по всей форме, знамя революции будет реять над Рейхстагом. Но сколько прекрасных бойцов погибнет! Да и вообще людей, рабочих и крестьян, многие миллионы, быть может, десятки миллионов!
Нарисованная перспектива, если смотреть из реалий тридцатого года, должна казаться несусветной глупостью. Я с уверенностью полагал, что крепко битый жизнью собеседник лишь усмехнется – ну хотя бы в глубине души – над глупыми штампами юности.
Однако писатель сумел меня удивить.
– Бывает… – Глаза Бабеля вдруг озарились неприятным маслянистым светом, рюмка в руке дрогнула, расплескивая водку. – Не понимаю я, почему всегда невиновные гибнут!
«Неужели нервный срыв?» – мелькнула у меня мысль.
Писателя будто прорвало:
– Ты себе даже представить не можешь! Это непередаваемо – то, что я недавно наблюдал на селе! И не в одном селе! Не по-ни-маю! Повидал я в Гражданскую потасовку много унижений, топтаний и изничтожений человеческого существа как такового, но все это было физическое унижение, топтание и изничтожение. Здесь же, под Киевом добротного, мудрого и крепкого человека превращают в бездомную, шелудивую и паскудную собаку, которую все чураются, как чумную. Даже не собаку, а нечто не млекопитающееся{80}.
Я аж оторопел от напора, только нечеловеческим усилием воли удалось сдержать рвущиеся с языка обидные слова: «Неужели старый чекист прозрел? Но съезди-ка, дружок, лучше в Кемперпункт, да не с парадного хода, как твой друган Горький!{81}