Враз пропало желание рассказывать чекисту про знаменитый эксперимент Милгрэма{123}. Вместо этого я просто спросил:
– Во имя ароматов кварков… А каково оно было там, на фронтах Гражданской?..
Проснулся я далеко за полдень, с основательно забытым ощущением сытого похмелья.
В бараке непривычная тишина, никого рядом, лишь пеллагрик-дневальный кемарит у печки. Лагерная пастораль, только голова раскалывается…
Но делать нечего, поплелся в туалет «сдавать отчет», заодно – узнать свежие новости. Последнее – совсем не шутка, густо беленное известью заведение не зря обзывают радиопарашей. Есть у хроноаборигенов совершенно идиотская манера, почти как у французских аристократов из умных книжек, которые умудрялись принимать гостей, сидя на стульчаке за ширмой… Отличие лишь в отсутствии этого самого стульчака и ширмы.
По дороге сюрприз – как будто случайно в том же направлении двигался мой негласный и, как выяснилось, не слишком полезный покровитель – Князь Гвидон. Не иначе шестерки подсуетились, успели доложить. Вот только что именно?
– Что лыбишься, как майская роза? – поприветствовал меня у входа предводитель шпаны районного масштаба. – Топай шибче, кантовщик, пока есть куда задницу приткнуть!
От удивления я не нашел что ответить. Попробуй пойми, издевается так местный «авторитет», готовится прирезать или, наоборот, шутит по-приятельски.
Пристроился Гвидон рядом, чуток помолчал для порядка, перебирая обрывки газетки в руках, упертых в колени локтями. Будто всерьез прислушивается к вопросу о создании парагвайской коммунистической партии{124}, который горячо, с матом и угрозами обсуждался в местной тусовке.
Меня же когнитивный диссонанс между сидящими орлами мужиками и Южной Америкой заставил едва ли не хрюкать от сдерживаемого смеха.
Странные звуки дали хороший повод.
– Пошто заместо работы вола [нецензурно]?! – недовольно попенял мне Князь.
– Да как-то случайно вышло… – начал было оправдываться я.
– В курсе! Крепко пел за тебя залетный легавый в конторе. – Сквозь напускную суровость все же прорвалась широкая улыбка.
Я с трудом сдержал облегченный выдох.
– Да что он сделал-то?
– Да ты не петришь никак? – вскинул брови Гвидон. – Тебя, паря, по липестрической линии толкнули, будешь теперича как весовой{125} за Красиным-электриком жить.
– Да ну, серьезно?!
– [Нецензурно] буду! – заявил «авторитет», явно работая на немногочисленную, но внимательную публику. – Но ты, в натуре, хорош, хоть и контра! Только смотри не забурей, как в дела войдешь – керосина отдакнешь{126} по чести.
– Постараюсь, ваш-благородие, – неудачно попробовал отшутиться я.
– Заводной, однако. – Гвидон перешел чуть ли не на отеческий тон. – Смотри меж двух не останься, держи фасон. Загнешься без фарта, что я бабке твоей скажу в Питере?
– Э… Постараюсь, – промямлил я, пытаясь подобрать правильные слова.
Но авторитет уже завершил представление.
– Долго ты, как веревку проглотил! – Он недовольно поморщился, поднялся, натягивая штаны, и без политесов раскланялся. – Пойду похряпаю{127}. Бывай!
Вот как хочешь, так и понимай…
Хотя определенная логика присутствует – спокойно пошептаться в лагере тупо негде, сдадут мгновенно и с потрохами. Так же выходит – матерый уголовник при всех бодро развел пошедшего в гору лоха на керосинчик, чуть польстил, припугнул, на деле же недвусмысленно обозначил интерес в стиле «это моя корова, сам доить буду».
С одной стороны – для здоровья полезно, теперь арестант, потерявший теплое, наверняка дорогое место, побоится ко мне сунуться. Да и чужая шпана обойдет стороной.
Только надо признать: до ужаса противно чувствовать себя парнокопытным…
Зачем он бабку в Питере приплел? Намек на будущее сотрудничество? Эдакая рисовка перед соратничками, типа «выдумал, а этот дурак и поверил»? Пустил любопытных на ложный путь? Или просто объяснил покровительство в прошлом?
Стоит ли по этому поводу ломать голову? Разумеется, нет!
При таком источнике ништяков, как электростанция, подготовиться к побегу – сущий пустяк. Пусть катятся к чертовой матери фанатики-чекисты в обнимку с социально близкими рэкетирами-уголовниками. С хорошей едой, здоровый, не изломанный тяжелой работой… Да я шутя уйду и от тех и от других!
Но – стоп! В лагере нельзя даже думать о побеге!
Вдруг кто-нибудь прочитает мысли?
Глава 7Ночью все кошки серы
Окрестности города Глухова, апрель 1930 года
(3 месяца до рождения нового мира)
Проснулся я чуть за полночь, от сильных толчков.
Состав тормозил экстренно и как-то явно неправильно, дергаясь, стуча и вихляя из стороны в сторону, а чуть позже и вовсе остановился, судя по виду из окна – буквально в чистом поле.
На насыпи засуетились тусклые фонарики поездной бригады, кто-то бегом метнулся назад по путям, не иначе за помощью, кто-то – далеко вперед, но большая часть неспешно сползалась к локомотиву.
Тело повиновалось с трудом, но мне все же удалось с первой попытки дотянуться до стакана, сползшего на самый край столика. Холодный вчерашний чай пошел как нектар, тиски вокруг горла ощутимо ослабли, зато со стопора сорвалась головная боль.
– Вроде и выпили с Бабелем совсем немного, – тихо посетовал я на судьбу, стараясь не разбудить Якова. – На закуску грех жаловаться, не иначе отвык организм от социалистического пойла.
Хотя тихий голос здравого смысла подсказывал: дело в количестве…
Накинув пиджак – оказывается, я завалился спать не раздеваясь, сразу после обеда, – выполз в коридор в поисках спасения.
Не напрасно – заспанный проводник оказался на своем боевом посту и охотно вытряс из гнутого жестяного цилиндрика с надписью Melubrin{128} подозрительную бурую таблетку обезболивающего. В ответ же на благодарность – немедленно предложил стакан чая. Видимо, алгоритм работы не предусматривал иного способа получения чаевых.
– Кстати, почему стоим? – поинтересовался я, выкатывая из кармана полновесную двадцатикопеечную серебрушку.
– Опять паровоз забурился, – охотно успокоил меня вагоноблюститель. – Не извольте-с волноваться.
– И надолго он… э-э-э… это самое?
– Часа на три-с… – Рука проводника дернулась в район лба перекреститься, но он вовремя спохватился и, глубокомысленно подергав нос, с подкупающей откровенностью продолжил: – Если Борька – машинист он у ремонтников на дистанции – бельма свои поганые опять не зальет.
– Часто он так? – участливо уточнил я.
– Не могу знать-с, – неожиданно резко отрапортовал собеседник, устыдившись или испугавшись сказанного.
И то верно – количество аварий на железной дороге легко отнести к государственной тайне, а разглашение поощрить «пятерочкой».
Продолжать расспросы я не стал. Спешки нет, никто не ждет нас с Яковом на перроне столичного вокзала. Совсем наоборот, я давно ловил себя на мысли, что откровенно побаиваюсь этого страшного, насквозь коммунистического города, а особенно – предстоящей миссии, и не прочь хоть на целую неделю остаться в старорежимном комфорте вагона СВПС. Пусть даже он просто стоит где-то в поле между Киевом и Москвой.
В сон не тянуло, что в общем-то и неудивительно после десяти часов в постели. Поэтому я свернул в сторону тамбура и скоро, спрыгнув на насыпь, любовался вмятыми костылями, сорванными подкладками под рельсы, а также – глубокими бороздами в шпалах и балластном песке.
– Нам-то нешто переживать, – пояснил с высоты подножки вышедший проводить меня проводник. – Бригада на паровозе дюже классная… Да вагон железный{129}, крепкий. Вот давеча слыхал: на спуске к Семи пригородный не затянулся{130} вовремя и с пути соскочил, такое знатное телескопирование{131} вышло!
– Погиб кто-нибудь? – полюбопытствовал я не по нужде, а скорее по не до конца выветрившейся привычке двадцать первого века.
Но собеседник уже исчез, похоже в очередной раз коря себя за болтливость.
Я же направился к локомотиву, опасливо поглядывая на состав, каким-то чудом оставшийся стоять на покореженном пути. Несколько вагонов расцепились, но лишь следующий за тендером – скинуло, перекосило и покоробило, немного не перевернуло.
Рядом с ним лежали и сидели несколько человек да суетились помощники-попутчики, которыми властно командовала пожилая женщина-врач. К счастью, все живы – отделались переломами, ушибами и вывихами.
Скоро мне стала понятна и этимология слова «забурился»: все повреждения полотна тянулись к сошедшей с рельсов передней оси паровоза. Там же кипела основная работа: смачный мат и стук кувалд.
Железнодорожники, снующие туда-сюда с ломами, лопатами, винтовыми домкратами и прочей малой механизацией, зло зыркали на немногочисленных зевак из числа пассажиров, однако глазеть не мешали.
Простояв с четверть часа, ничего интересного в их работе я не обнаружил, только озяб и поплелся назад, пытаясь понять, чего мой организм желает более – поспать, почитать или поесть.
Двинулся состав часа через четыре, когда первые лучи восходящего солнца показались из-за далекой щетки леса.
Отложив в сторону смартфон с очередным учебником, я с интересом смотрел в окно на путейцев, которые ловко продолжали устранять последствия аварии чуть не прямо под колесами ползущего как черепаха вагона.
В купе кто-то тихо поскребся.
Не ожидая подвоха, я приоткрыл дверь – и не успел опомниться, как в узкую щель просочилась высокая, но нескладная девочка лет пятнадцати. Ее симпатичную, но против местных традиций непокрытую головку сильно портила короткая стрижка, вернее, ежик едва начавших отрастать волос – визитная карточка завшивленной страны. Однако лучше уж так, чем видеть желтоватые чешуйки гнид, сыплющиеся на плечи из-под шапки или платка.