Следующие несколько дней не привнесли заметного разнообразия в распорядок дня.
В пище я особого недостатка не испытывал, усталость не убивала. После подъема – два часа рваного бега, завтрак сосновой кашей с плиткой пеммикана, горячий брусничный чай. Затем – ориентирование с высокого дерева, и снова в путь быстрым шагом, в удобных местах переходящим на бег. Привал на холодный обед с жалкими остатками вчерашней рыбалки, здоровый полуденный сон-час, и снова движение до тех пор, пока река не выведет к очередному озеру.
То есть ломишься вперед днем, ломишься вперед ночью, но всегда перед глазами практически одно и то же: комары, болото с одной стороны, тайга – с другой, а впереди – здоровенная лужа, перевернутые вверх дном лодки, развешенные для просушки сети да россыпь старых изб, и еще хорошо, если на противоположном берегу.
Окончательно втянувшись в лесную жизнь, я не сомневался – догнать меня ни местные пейзане, ни бойцы РККА не смогут. Физические кондиции у них не те, да и вообще, попробуй побегай по камням в сапогах на скользких подошвах, в долгополой, волглой от дождя и сырости шинели. Да еще с опаской: не прилетит ли из кустов пуля или хотя бы каменюка.
Собака страшнее будет, и то исключительно по свежему следу, если загонит в тупик.
Главное, чтоб еще предколлективизационных, довольных советской властью крестьянушек не подняли в массе да не собрали с ними большую облаву навстречу. Тут спасение одно – скорость, скорость и еще раз скорость.
На четвертый день однообразие загнало меня в смертельный капкан.
Я двигался в привычном ритме, когда впереди развернулось широкое и длинное болото. Покрытое высокими кочками, оно не казалось мрачнее и опаснее попадавшихся ранее, скорее наоборот – яркая зеленая трава празднично искрилась в лучах позднего закатного солнца миллионами разноцветных капель, обещая поддержку и опору.
Возвращаться не хотелось, переобувшись и вооружившись посохом подлиннее и покрепче, я нацелился на торчащий метрах в трехстах впереди форпост леса, стараясь выбрать по цвету травы более прочные места.
Не менее половины пути мне удалось одолеть без особых сложностей, и я уже задумывался, удастся ли найти ручей на другой стороне болота или он тут заканчивается, но…
Внезапно моя левая нога, прорвав верхнюю растительную пленку болота, ухнула под воду выше колена. Я пошатнулся, и – о ужас! – другая нога тоже стала уходить в глубину, не встречая никакого сопротивления.
На мгновение меня обдало смертельным холодом, я с отчаянной тоской представил, как сияющее солнце и далекие сосны будут равнодушно наблюдать за моим медленным погружением в трясину сперва по пояс, потом по грудь и наконец за последними пузырями, которые торжествующе булькнут на том месте, где только что была моя голова.
Почему-то не так страшно, как безмерно обидно стало при мысли о такой бессмысленной смерти.
Тем временем лишенные контроля мозга ноги бессильно подогнулись, и вместо тщетных попыток вызволить ноги из трясины я как стоял, так и шлепнулся навзничь.
Плеснувшая в лицо вода оказалась прекрасным лекарством от идиотских фантазий. Осознав, что чем отчаяннее будут рывки и движения, тем ближе гибель, я раскинул руки в стороны, затем медленно и постепенно, анализируя каждый трепет и колебание спасительной корочки травы, отделявшей мое тело от жадной болотной массы, стал выкручивать ноги из капкана. Сантиметр за сантиметром, осторожно и плавно, и минут через десять, показавшихся мне столетием, я смог наконец распластать их широко, как и руки. Из ямки, проделанной ногами в поверхности болота, широкой струей, с противным фырканьем и пузырьками выливалась на зеленую траву коричневая жижа, словно трясина старалась не выпустить меня из своей власти.
Отплевавшись от залившей лицо бурой гадости, пополз обратно, не решаясь сразу встать на ноги.
Лишь удалившись метров на двадцать, поднялся, отдышался и быстро пошел по своим старым следам обратно, с замиранием сердца воспринимая каждое колебание почвы.
Уверен, что на второе спасение мне не хватило бы ни сил, ни удачи.
Добравшись до ручья, я постирал вещи и помылся – сил не было терпеть болотную грязь, чуть было не отправившую меня за грань реальности.
Заодно – уже в который раз! – отвесил нижайший поклон безвестным мастерам Поднебесной, сшившим рюкзачок, благодаря которому у меня сохранились годная еда и комплект сухой одежды.
Хотя все равно не обошлось без потерь: бинокль пережил купание только наполовину – жидкость проникла в левый монокуляр, заметно подпортив картину увеличенного отражения реальности. А еще одна из гаф умудрилась отвязаться и сейчас, вероятно, медленно дрейфует через толстый слой ила к центру Земли.
Усталые, надорванные стрессом мускулы просили привала минуток на шестьсот – семьсот, но чувство самосохранения яростно крутило пальцем у виска при самой мысли о ночевке перед тупиком. Разум без длительных совещаний внял последнему, лишь отметил: еще неделька в тайге – и недалеко до «эффекта Голлума», то есть раздвоения сознания и поедания сырой рыбы.
Выбираться пришлось на север, в противоположную сторону болото приобретало какие-то неимоверные, уходящие за горизонт размеры.
Вставший на моем пути микрососняк с частым вкраплением микроболот оказался настоящим квестом, движение получалось исключительно по принципу: два шага вперед, один назад.
Промучившись в природном лабиринте добрых полдня, я неожиданно услышал невдалеке смутно знакомую, но все ж непривычную разухабистую песню под гармонь:
Эх, винтовочка, ухнем.
Эх, заветная, сама пальнет…{181}
Источник обнаружился быстро: по открывшейся за кустами лесной дороге, немилосердно скрипя и подпрыгивая на камнях, шустро катились аж целых три повозки, густо обсаженные со всех сторон красноармейцами.
Нелепые, выцветшие чуть не добела картузы-фуражки с мягкими матерчатыми козырьками проблескивают, как маячками, малиновой эмалью звездочек, мешковатые гимнастерки прячут далекие от упитанности животы, а тяжелые, измазанные в грязи ботинки видали лучшие виды. Однако на лицах – самозабвенные улыбки, аж завидно, и глотки дерут так, что шишки сыплются с ветвей.
Обольщаться общим весельем не следует. Винтовки не сложены в телеги, они – в руках бойцов, пусть не у всех, но у большинства. Еще и штыки примкнуты{182}, в закатном сумраке виден тяжелый серый цвет грубо откованного металла. Или командиры и политруки успели вколотить в головы вчерашних крестьян любовь к оружию, или, что куда вероятнее, опасаются неведомого врага, причем явно не того, что ходит по лесу без обувки, ведь за все время похода я не встретил ни одного отпечатка медвежьей лапы{183}.
Пропустив мимо себя густое облако махорочного дыма, следующего за бойцами РККА в качестве авиационного прикрытия, я уже было решил забиться обратно, поглубже в чащу, как в голову стукнулась шальная мысль: «Не будут же они с песней переть мимо патруля или засады? Ведь наверняка остановятся перекинуться парой слов? И со встречными не разъедутся! А мне всего-то надо несколько километров отбить, из проклятущего болота вылезти!»
Выждав, когда кавалькада скроется за поворотом, я обул трофейные сапоги – не дело пятнать торное место ребристыми подошвами двадцать первого века, – аккуратно просочился на дорогу и, зажав на всякий случай в руках боевой топор, пустился неторопливой трусцой вслед удаляющемуся краснознаменному хору.
Как ни приятно чувствовать под ногами относительно ровную, утрамбованную землю, но все равно удовольствия мало: нервы напряжены до предела, глаза ловят любую качнувшуюся ветку и странный кустик, мозг заранее выбирает укрытия, за которыми можно спрятаться. Но самое главное – слух, ведь каждый новый куплет, по сути, означает лишние двадцать – тридцать шагов вперед. Не бездельничает и паранойя, она без продыху грызет душу вопросами типа: «А ну как кому-нибудь из бойцов приспичит так, что и темный лес не напугает?.. А вдруг у замыкающей телеги отвалится колесо?»
Хватило меня лишь на полчаса – именно столько длилось непрерывное выступление бойцов. Жизнеутверждающий мотив очередной красной баллады прервался на самом романтическом месте:
Выяснять причину заминки я не стал и немедленно свалил на запад – уж лучше пять километров по нетронутой тайге, чем один, но эдакой нервотрепки!..
Лес встретил меня как давнего друга.
Для начала я в буквальном смысле упал в приличную кладку какой-то птицы, раздавив всего пару из дюжины крупных, почти куриных по размеру, но только бурых в темно-коричневую крапинку яиц{185}. Маскировка у гнезда – восьмидесятого левела, можно найти только на ощупь.
Страшным самогипнотическим усилием удержался, чтобы не выпить все яйца сразу – уже после четырех штучек жизнь заиграла совсем иными красками.
Наконец-то я заметил чудесные, горящие как настоящие оранжевые факелы кончики сосен, подсвеченные с севера вроде бы давно ушедшим за горизонт солнцем.
А затем судьба подкинула новую путеводную речушку{186}, не широкую, но и не ручей, способный потеряться в болоте. Хотя надо признать, что данный подарок оказался на любителя.
Нетронутая природа радовала шикарной рыбалкой, спокойным отдыхом, даже ночевкой у теплого костра… Вот только жалкие пятнадцать километров я продирался – другого слово не найти – аж двое суток!
Основная причина задержек – скалы и каменные сыпухи, через которые приходилось искать проходы или устраивать настоящие альпинистские восхождения, причем обычно к ним прилагались опасные, зажатые в теснине пороги, не дающие ни малейшего шанса пройти по реке вброд или вплавь. Однажды – видимо, для разнообразия – в единственном проходе попался ельник, да такой густой, что я не смог протиснуться между ветвей и дорогу пришлось буквально прорубать.