ие должно было пополниться палачом с профессиональными хирургическими навыками.
Ритка в Москве даром времени не теряла. Нанесла визит и родителям, представила им и Мишу. Пока в качестве перспективного и богатого жениха. Ничего не подозревающие ее родители были рады и ее возвращению, и серьезному молодому кавалеру. А, когда от Ритки потекли неиссякаемым ручейком деньги, и вовсе стали молиться на дочь.
Обещания же Фомы устроить для самообразования семьи насыщенную культурную программу отзвучали и остались сотрясением воздуха. Премудрый идеолог и сам выбирался из дома в исключительно редких случаях, а мысль о коллективных образовательных походах и вовсе выводила его из себя. Фома так и остался бы декоративной барской фигурой, дополняющей диванные подушки, когда бы не его недреманное око и не всеслышащие уши. Однако, он всегда оказывался в нужном месте и в нужное время, хотя его собственные передвижения и были сведены к минимуму. Но Фома увещевал, разъяснял, одергивал, спорил и выходил победителем. При этом не стравливал и не доносил. Потому в общине с ним делились, хоть и не принимали всерьез. Все, за исключением хозяина и, быть может, отчасти, "архангела". Но последнему было все равно.
На следующий день в Большом и малых домах спали заполдень. До обеда резиденция напоминала неспешное сонное царство, и не потому, что братья так уж нуждались в долгом отдыхе после разнообразной ночи. А только дел по выходному времени не было ни у кого, разве что у Таты. Да и она не торопилась, лениво возясь на кухне.
Ян по случаю праздничной неспешности выходить в столовую не пожелал. И Тата отправилась к нему с обедом. Подав все, что полагается, оглянулась в спальне в поисках непорядка. Так и есть – одежда разбросана как попало, значит раздевался прямо здесь, не в гардеробной. Но ничего, сейчас она скоренько все соберет и унесет. Тата подхватила с полу кожаный плащ и охнула:
– Батюшки светы! Ну и дырища! – Тата разглядывала вчерашнюю прореху, единственный видимый результат вечерних развлечений, – Ян, где это тебя так угораздило?
– Ерунда. Убегал вчера от милиции и зацепился, – Ян на секунду оторвался от суповой тарелки.
– И что теперь с этим кошмаром делать? Может, охране из поселка отдать?
– Не вздумай, я к нему привык, – прогудел с полным ртом Балашинский, – отдай в починку.
– Зачем это? Я и сама прострочу, – горделиво ответила хозяйственная Тата. И стала выкладывать на прикроватный столик содержимое хозяйских кожаных карманов, – А это что за обрывок? И на нем телефон. Без имени. Выбросить?
– Выбрось… Хотя нет, погоди. Дай-ка сюда.
Тата протянула криво оторванный кусок обертки и Балашинский сразу вспомнил, кому принадлежал безымянный номер и при каких обстоятельствах он был получен.
Не то чтобы Ян Владиславович имел жалобы на память, скорее сознание его, чтобы не переутомляться многовековой ненужной и лишней информацией, действовало избирательно. Вчерашний инцидент был доведен до логического завершения, последствий не имел и иметь не мог, а, посему, был безжалостно вычеркнут, вытерт, выкинут вон. И бумажку следовало отправить в мусор там же на месте, сразу после звонка, да и звонок был лишним, нелепым сантиментом. Однако же позвонил. И бумажка по рассеянности не выброшена, вот она лежит. Конечно, можно это сделать сейчас, просто отдав Тате. Но Ян знал, что это было бы уже бесполезно – дважды попавшись ему на глаза этот проклятый номер намертво впечатался, врезался в память, так что его символическое уничтожение будет бессмысленным и бесполезным.
– Положи на стол. Рядом с деньгами, – Балашинский сделался внезапно хмур и раздражен, – а что, Ирена вернулась?
– Вернулась. Уже восемь утра было, когда они изволили пожаловать, – ехидно и с шутовскими нотками в голосе отвечала Тата, – еще не вставали и будить не велели. Или все же разбудить?
– Не надо. Пусть себе спит. Надоела, – к чему или к кому хозяин отнес последнее слово Тата не поняла. Но ясно, что не к ней – Ян смотрел мимо нее и взгляд его был беспокоен, – Тата, ты вот что. Ты тарелки уноси. Я вставать буду.
– Хорошо, – Тата положила стопкой собранные с полу вещи и приняла у хозяина поднос, – Из одежды что принести? Для выхода или по-домашнему?
– Как хочешь, – не вникая в суть ее вопроса, ответил Балашинский, но увидев недоуменное выражение Таткиного лица, опомнился и сказал, – Давай для выхода.
– Ты в город, что ли, собрался? – поинтересовалась Тата, – Так, может, вызвать такси или ты с кем из ребят поедешь? Только учти – еще никто не обедал. Ты первый.
– Подожди, Тата, не наседай, – Ян досадливо сморщил лоб, – я еще сам ничего не знаю. Поеду – не поеду. А если и поеду, то куда?
– Как это так? – совсем растерялась Тата.
– А вот так, – отрезал Балашинский. В спальне на минуты повисла неподвижная тишина. Потом Ян, словно очнувшись от задумчивости, попросил, – Подай мне телефонный аппарат, пожалуйста. А сама иди.
Когда нагруженная посудой и одеждой заботливая Тата, наконец, закрыла за собой дверь, Ян снял трубку. Но на кнопки нажимать не стал, держал трубку на весу, словно удивляясь тому, зачем она вообще в его руке. Потом сказал сам себе: "Глупость какая. Это все от скуки". Однако, встал, взял со стола найденную Татой бумажку, посмотрел в нее, словно проверяя себя. Подумал, постоял, выругался в сердцах по-мадьярски и набрал номер, не зная зачем и что будет говорить.
ГЛАВА 12. МАШЕНЬКА
Нервное возбуждение отпустило девушку только на пороге дома, когда, в ответ на дребезжащее курлыканье звонка, за дверью послышались торопливые, шаркающие тапками, шаги матери. Словно добралась до безопасной гавани: войди и спасись. Но еще не провернулся до конца замок, по ночному времени запертый на два оборота, как тревожный бесенок толкнул Машеньку в бок – никак маме не надо знать, что приключилось давеча с единственной дочкой. И Маша повела плечиками, выпрямилась бодро и загодя широко улыбнулась.
Мама резких слов говорить не стала, хотя Маша видела – до ее прихода было волнительное ожидание и много сигарет. В большой комнате, читай гостиной, меньшая, смежная – спальня, накурено и сизо. Маша открыла балконную дверь настежь и после вышла на кухню:
– Мамуль, давай чайку попьем. Я чайник ставлю, – позвала Маша, а мама, Надежда Антоновна, уже тут как тут, зашла следом и взгляд все еще цепкий, встревоженный, – давай прямо здесь и посидим. Я тебе про новых подружек расскажу… Я по тебе соскучилась ужас как. Раньше всех ушла.
И не покривила душой. Не часто, но бывало, не то, чтобы Маша, не видя мать целый день, а на больший срок они и не разлучались, испытывала всамделишную тоску и грусть, а все же щемило сердце, если мама, особенно вечерами сидела дома одна и ждала, ждала. Маша, находясь в такие минуты далеко от дома, будто кожей ощущала ее ожидание и почти истеричную тревогу и боязнь за дочь. И если по возвращению случались резкие монологи и укоры и иногда слезы с неисполняемыми никогда угрозами, то Маша не пререкалась и не выражала обид. Она была уже большая, чтобы понять – это мамин неистребимый страх выходит наружу. Потому что, откричав и отплакав, Надежда Антоновна прорывалась ласками и счастьем, что ненаглядное ее дитя цело и невредимо и у нее под боком, и повезло, и на этот раз тоже волнения были напрасны.
На сей раз, увидав в дверях дочь, с личиком, сияющим улыбкой, Надежда Антоновна и вовсе воздержалась от высказывания тревог. Хотя Машенька, сообщив по телефону, что вот-вот едет домой, задержалась на добрых полчаса от самого оптимистичного, предполагаемого времени своего прибытия. И опоздание ее, как всегда, стоило Надежде Антоновне седых волос, трясущихся рук и полфлакона валерьянки, подкрепленного десятком сигарет. Но не хотелось именно сегодня портить дочурке настроение. Тем паче, что вот уже Маша и студентка. Вырастила, выпустила, довела ее до порога взрослой жизни и теперь, хочешь не хочешь, а терпи. Нельзя же доченьке все время быть подле ее юбки. Не станет матери, совсем пропадет. Через материнскую боль и литры отравленной страхом крови пусть вкусит самостоятельности – с другой стороны в этом есть будущий покой для Надежды Антоновны.
Маша, чтобы увлечь маму на иную, приятную дорожку, начала неспешный, подробный рассказ, как была в гостях и как живет новая сокурсница и какие милые в их группе подобрались ребята. Словно и не было кошмара у помойки и ночного спасителя и угрозы страшной беды. Разливая по тяжелым, фаянсовым кружкам чай и выставляя из шкафчика-пенала баночку покупного джема и блюдце с шоколадным печеньем, Маша говорила не умолкая. Мама слушала, почти не перебивая вопросами, и видно было, отходила, оттаивала душой.
Про обещание своего спасителя-провожатого позвонить и узнать, все ли с ней в порядке, Маша позабыла, как только переступила порог родной квартиры. Нужда в чужой помощи и заботе улетучилась подле матери, и ее ночной заступник начисто выветрился из Машиной головы, тем более, что она даже не знала его имени и в глубине души не ожидала никакого дальнейшего в ней, Маше, участия с его стороны. Звонок был, собственно, уже ни к чему, но тем не менее, прозвучал.
Девушке и на ум не пришло, что телефонное сиплое треньканье может быть адресовано ей, и потому Маша, прервав свое занимательное повествование, равнодушно ждала, пока мама снимала трубку с параллельного кухонного аппарата. Надежда Антоновна сначала слушала, чуть посуровев, потом просветлела, отвечала тепло, рассыпаясь в благодарностях и извинениях за беспокойство, после чего, мило попрощавшись повесила трубку. Маша была уверена, что это звонила сочувствующая Лиля, ближайшая мамина подруга и поверенная всех ее тревог. Наверняка мама, дожидаясь любимую дочь, оповестила Лилю о своих ночных страхах, и вот теперь верная подруженька сделала дежурный осведомительский звонок. Но Надежда Антоновна обратилась к дочери с совершенно нежданными словами.
– Какой все-таки милый человек, – и горестно, против воли, вздохнула, – везет же некоторым женщинам… и детям. Надо же: чужой ребенок, первый раз в доме и так беспокоится. Что же ты мне не сказала, что отец Нины тебя проводит, – в голосе мамы зазвучала запоздалая досада, – я бы не изводилась так из-за тебя. Какая же ты, Маша, жестокая!