Однако, пока "архангел" вдумчиво копался на предварительном этапе, а срок тому был не одна неделя, Балашинский получил некоторое, свободное от забот, время. И его вновь стали одолевать изгнанные было бесы. Фома, как назло, постоянно вился возле кругами, покинув любезные сердцу диваны, словно чувствовал опять вернувшееся неладное. Ссориться с ним Яну очень не хотелось, объясняться же – и того меньше. И Балашинский, как бывалый партизан, стал обдумывать возможность побега. Как запудрить мозги заботливому стражу и получить временную от него свободу.
Пока недремлющий Аргус бодрствовал на посту, в общине не переживали о благополучии хозяина. И напрасно. Ян Владиславович сумел отвести Фоме глаза. Поводом послужил все тот же фонд. Фома, хоть не присутствовал и не мог бы присутствовать на "военном совете", далекий от дел боевой группы, однако, наслышан был, вездесущий и всеведающий, о заявлении мадам. Посему, желание Яна самому вникнуть в тонкости благотворительных дел фонда и посетить некоторые организации и нужных людей, не вызвали почти подозрений у недоверчивого, в силу своих природных наклонностей, Фомы.
– Ребят не возьму, не уговаривай. И не смотри, как солдат на вошь. К таким людям еду, что свидетели не нужны. Не поймут. Тата такси вызвала, им и обойдусь, – Балашинский на ходу, надевая заштопанный любимый плащ, скороговоркой кидал слова Фоме, семенящему сбоку. В глаза ему не глядел, головы не поворачивал, – и не ходи за мной тенью! Сам видишь, какие дела пошли, до баб ли теперь!
– Да я и не из-за баб! – Фома все не отставал, вышел за Яном на двор, – я уж и думать про тот случай забыл, а ты все обижаешься. Меня Ирена беспокоит, и, честное пионерское, с каждым днем все больше. Вот ты с проверочкой, да с подстраховочкой, а она возьмет и свинью в отместку подложит. Мадам такая, у нее самолюбие – больное место. А я, как не крути, а все же не психолог, повлиять не могу. Да и руки коротки.
– У тебя коротки, у меня достанут, если будет нужда. Опять же, кроме Ирены, в общине еще восемь братских душ, друг за друга горой, и предательства не простят. Один "архангел" со своей подружкой чего стоит.
– Многого стоит, не спорю. Хитер, умен, стратег от бога, – Фома задержал Балашинского у ворот, за которыми уже ожидало желтое, в шашечках, авто. Ухватил за рукав, невольно заставив Яна повернуться, заглянул в лицо, словно непременно хотел донести до хозяина весь важный смысл следующих слов, – Только подлости в Мишане нет, не было и не будет никогда. А у Ирены этого добра вагон не растраченный. Она вне логики и предсказуемости. Как змея – не заглотит, так хоть покусает. Пусть даже и своих.
– Ты говори, да не завирайся. Сколько я на белом свете живу, а живу немало, сам знаешь, но такого, чтобы вамп на вампа из корысти руку поднял, никогда еще не бывало, – Балашинский садился уже в такси, и перед тем, как окончательно захлопнуть заднюю дверь, наставлял Фому, – Не было такого, даже не думай.
– Не было, – вздохнул Фома, и сказал тихо уже вслед отъезжавшему автомобилю, – Не было, так будет. Все когда-нибудь случается в первый раз, Ян Владиславович. Эх, жизнь наша!
Однако, и происшествие на совете, и напутственная, прочувствованная речь Фомы, зародили в уголке сознания Балашинского смутное беспокойство. Потому, прежде, чем приступить к сердечным своим делам, он все же завернул в офис "Молодых талантов". Зачем, не знал и сам. В бухгалтерии Ян не разбирался, в аудиторских проблемах и подавно, о собственно работе фонда имел самое неясное представление. Но чуткий на смердящие гадости нюх, некий независимый от него потусторонний локатор, уловил тлетворный запашок. Хотя поводов внешне не было никаких. И любезность персонала, от охранника в офисных дверях, до заместителя мадам, чуть ли не шаркнувшего ножкой перед Яном в коридоре. И сама Ирена, выпорхнувшая взбесившейся бабочкой из кабинета навстречу. На личике мадам хорошо читалось: да, знаю, виновата, и дура последняя, сама все заслужила на свою голову, так что проверяйте и не доверяйте, братья мои добрые, так мне и надо. И реакция Ирены была нормальной, вамповской, родной. И преклонение перед хозяином в ней светилось неподдельное. Но все же верный, скрытый прибор показал отклонения. Не в самом месте и не сейчас, а так, словно нынешнее хорошее недолговечно и время его подходит к концу, и никто об этом пока не знает и не подозревает, но прибор, качнувшись стрелкой в будущее, уже определил срок. У Балашинского нехорошими мурашками, какие бывают, наверное, у, внезапно встревоженного охотниками, волка, пробежало неприятное предчувствие. Как у зверя, в чудный и теплый, мирный солнечный день, заскулившего на поляне в ожидании грядущего землетрясения или стихийного пожара.
Но не было никаких, видимых глазу доказательств, только виноватая преданность в голубых, распахнутых по-детски, очах Ирены, и Балашинский подавил нахлынувшее на него беспокойство. Выругал про себя маниакальную подозрительность Неверующего Фомы, и, успокоив мадам, отбыл прочь.
Теперь уже без колебаний называл и новый адрес шоферу. Тот, что без малого две недели носил в голове, хотел выкинуть, стереть из памяти, но потерпел неудачу. И вот теперь, вопреки, а может наперекор, Фоме и ревнивой мадам, наконец, назвал: Воробьевы горы, Московский Университет. Время было подходящее, учебное – около полудня, и Ян надеялся застать.
С полчаса еще проплутал по громадной территории. По недомыслию велел таксисту высадить его у главного входа, прежде чем поинтересовался, где находится нужный ему факультет. Оказалось, что совсем в другом здании и нужно обходить. У студиозуса, объяснявшего дорогу, как выяснилось уже впоследствии, были нелады с право– и левосторонней ориентацией. Оттого Балашинский сначала забрел на противоположный, химический факультет. Когда же, наконец, отыскал требуемый корпус и доску с расписанием в нем, наступило время большой обеденной перемены. Пришлось без дела прослоняться еще час. К аудитории на третьем этаже, где сто четырнадцатая группа должна была постигать на семинаре премудрости математического анализа, Ян подошел загодя. И первыми, кто увидел его, ожидающим у дверей, были, по закону подлости, Нина и Леночка.
– Здравствуйте, а Вы к Маше? – тут же подскочила к нему бойкая и более смелая Леночка, – а она еще обедает. Хотите, я за ней сбегаю в буфет?
Обе девочки замерли в предвкушении ответа, трепеща от острого любопытства. Чтобы избавиться от их, жадного до скандальных новостей общества, Ян охотно откликнулся на предложение:
– Если Вас не затруднит.
– Что Вы? – захлебнулась от восторга Леночка, – Мы мигом слетаем, правда, Нин?
Не дожидаясь согласия во всю глазеющей в сторонке Нины, Леночка метнулась вдоль по коридору. А пять минут спустя уже чинно выступала впереди пунцовой от смущения Машеньки, едва плетущейся за ней следом.
Бедная Маша не в состоянии была и глаза от пола поднять. И не столько из-за любопытствующего скабрезно общества товарок, сколько из-за неожиданно нагрянувшего к ней визитера. Которого уже и перестала ждать и стала забывать потихоньку, как прекрасный, но невоплотившийся сон, и даже грусть-печаль постепенно отпускала ее сердечко. И тут глотающая на бегу слова, запыхавшаяся Леночка: "К тебе! Там! Твой, на мерседесе!" И не ее, и непонятно, при чем мерседес, но Маша сразу сообразила, о ком речь. И покорно пошла за Леночкой.
Отчего-то страшно было именно просто увидеть Его, не так даже, как заговорить. Еще и не дошли до аудитории, а в голове у Машеньки шумело, и мутилась частыми мошками тьма перед глазами, и сердце билось уже где-то в ушах, а сами уши и щеки полыхали малиновым. Так же до смерти хотелось видеть Его, как и немедленно провалиться под землю. А когда наконец увидела – растерялась окончательно, и чуть не расплакалась от неловкости и стыда. Но Ян словно и не заметил ничего. Спросил, может ли она освободиться и составить ему компанию, и Маша ответила безропотным: "Да!", хотя не могла, и сидеть ей было еще две пары. Но примерная ученица внутри нее не стала возражать, и не подала голоса, видя безнадежность попытки.
Занятия она, конечно, прогуляла. И домой тоже не попала вовремя, наврав Надежде Антоновне, что сидит в библиотеке и готовится к коллоквиуму. Мама, услышав только это ученое и ответственное слово, тут же отправила Машу назад, к книжкам, велев заниматься и не отвлекаться на звонки. А Машеньке не стало и на секунду стыдно от своего беспардонного вранья.
Ресторанов на сей раз не было, но сидели в кафе, и не в одном. Маша не помнила где именно, да и все равно. Когда уставали просто гулять, заходили и присаживались за столик. Гуляли сначала по Старому Арбату, а потом, очутились, неведомо как, на перегороженном стройкой Охотном Ряду. И все время говорили. И Маше было страшно интересно слушать, хотя про себя Ян ничего совсем не рассказывал. Но так увлекательно описывал обычаи и достопримечательности Европы и Востока, со знанием дела вдаваясь в исторические подробности, что Маша Голубицкая заподозрила в нем историка по образованию. Или, на худой конец, вдумчивого путешественника. И слушала, открыв рот. Правда, из коротких замечаний, сделала радостный вывод, что кавалер ее холост, но обременен многочисленной родней, перед которой имеет обязательства моральные и материальные. Наличие у Яна большой семьи и обрадовало, и огорчило одновременно. Обрадовало потому, что человек, заботящийся о близких своих, несомненно, человек порядочный и во всех отношениях достойный. Огорчило же тем, что будь Ян совсем одинок, Машенька могла бы его нежно жалеть и испытывать от этого особенное удовольствие. Хотя даже на вид ее самоуверенный спутник и жалость были понятия вовсе несовместимые.
Около восьми Ян по собственному почину проводил Машеньку домой, видимо, помятуя о проблемной маме. Однако, на этот раз заранее сговорился с девушкой о следующем свидании. На следующий день и опять в обеденный перерыв. И Маша опять позабыла о вечерних занятиях, и согласилась. Сообразила только назначить место встречи вне факультетских стен, у памятника Ломоносову.