– Что случилось? – мама и не собиралась ограничиваться одним только вопросом, – Я же вижу – на тебе лица нет.
Вот незадача! А Маше казалось, что смогла она принять веселый и беззаботный вид. Плохая из нее актриса, но что поделать. Да и как тут притворяться, когда звонит самый, наверное, дорогой и долгожданный человек. Но, придумать проблему – это не проблема, пошутила Маша про себя. Мало ли какие огорчения может обрушить на голову студента собственный его куратор. Тем более, если он – она, и к тому же, препротивная баба. Читает морали о пропусках и опозданиях, а сама, как ученый, полный ноль. Оттого и поставлена возиться с первокурсниками. И имечко у нее под стать натуре: Аделаида Гавриловна Штырько.
– Случилось, – Маша вздохнула с притворной, но выразительной скорбью, – мне отказали в дополнительном компьютерном времени, хотя я так просила. Говорят, первокурсникам не положено.
– А зачем тебе это время? – Надежда Антоновна словно и сочувствовала, и не понимала сути несчастья.
– Как зачем? – совершенно искренне удивилась Маша, – мне в декабре зачет сдавать по программированию. Дома у нас компьютера ведь нет, а учебных часов не хватает.
– Детка, ты уж прости, но у нас нет возможности пока купить компьютер. Вот, разве позже, – было видно, что мама не на шутку расстроилась. Но пусть уж лучше расстраивается по этому поводу, а, не дай бог, по всамделишней причине Машиных переживаний.
– Ничего, мам, это не катастрофа. Перебьюсь, – ответила как можно непринужденней Маша.
– Может мне сходить к твоему куратору или к тому, кто решает этот вопрос? Если я объясню и попрошу..?
Только этого не хватало, и Маша почти закричала:
– Н-е-е-т! Ни за что! – и осеклась, увидев в каком изумлении смотрит на нее мама, но пришлось продолжать для правдоподобности, сочиняя на ходу, – Я большая уже, а ты за меня…, как в детском саду… Стыдно ведь.
– Доченька, вовсе это не стыдно. Вот если бы мы украли компьютер… – но Надежда Антоновна, видя перед собой не на шутку расстроенное лицо Маши отказалась от мысли читать проповедь, – а, впрочем, как скажешь. Я только хотела помочь.
– Спасибо, мам. Но просить никого не надо. Проживем и без компьютера, – тихо, но твердо ответила Маша, – ерунда это все.
– Ну, ерунда, так ерунда, – и Надежда Антоновна отвернулась к плите за котлетой.
Напрасно, однако, Маша думала, что ей удалось заговорить в матери змею сомнений. Неудача постигла ее впервые в жизни, но и влюбляться в кого-то всерьез Маше еще не доводилось. А, быть может, Маша, привыкшая с детских лет кормить мать враками, утратила бдительность и добросовестность в этом нелегком искусстве, позволила себе расслабиться. Но и Надежда Антоновна в свою очередь прожила жизнь долгую и богатую разочарованиями. Оттого в серьезном деле и не купилась до конца на придуманную Машенькой легенду.
Надежда Антоновна слишком хорошо знала свою дочь. Не все поступки Маши и их последствия, конечно, становились ей известными, но то были несущественные знания. И Машина скрытность и обман затевались лишь с самыми благими намерениями и имели целью оберечь Надежду Антоновну, любимую маму, от нервных расстройств по пустякам. Если мать о чем-то и догадывалась, сердцем чуя недоговоренность или ложь, то виду не подавала, отчасти даже довольная заботой со стороны Машеньки. К тому же сама понимала, что страхи и боязни за дорогую свою девочку чрезмерны и болезнены, потому и получалось, что Машино предусмотрительное вранье компенсировало собой издержки характера матери. Подобное равновесие, пусть и шаткое, позволяло обоим женщинам, пожилой и юной, мирно сосуществовать под одной крышей. Но до поры до времени.
Наступил уже и вечер. За ним своим порядком пришла и ночь. Надежда Антоновна уже несколько часов никак не могла заснуть, но лежала тихо, как мышка, не ерзая и не переворачиваясь от бессонницы волчком с бока на бок. Телефонный звонок все не шел у нее из головы. Надежда Антоновна могла и была готова поверить во многое. В переставшие ходить на маршруте троллейбусы, в потерянные случайно, а не украденные, деньги и вещи, в забывчивых учителей и в заболевших подруг. Но никогда и ни за что ее единственная дочка не стала бы так волноваться, бледнеть и заикаться в телефонную трубку из-за каких-то компьютерных часов. Ведь Машенька держала себя в руках и даже ни разу не заплакала, когда узнала, что Александр Данилович, родной отец, навсегда уезжает в заокеанскую эмиграцию. А ведь любила она отца. Очень любила, и был его отъезд для Машеньки нешуточным ударом. Надежда Антоновна это знала наверняка. Хотя Маша никогда ей об этом не говорила. Но так радовалась каждой встрече с ним, хотя и пыталась скрывать свои чувства от матери. И ничего, не плакала и не убивалась горем. Пережила и приняла отцовский отъезд, хотя была еще совсем ребенком. И тогда, и всегда, как помнила Надежда Антоновна, дочь ее отличалась удивительным, не по годам, самообладанием. И чтобы прийти в такое смятение из-за звонка куратора и дурацких компьютеров! Для ее Машеньки это было невозможным и невообразимым.
Объяснений у мающейся без сна Надежды Антоновны было два. Одно утешительное, второе кошмарное. Конечно, сама она, человек от суровой физико-математической науки далекий, и может до конца не понимать важность этих проклятущих, компьютерных часов. Может, для Машеньки компьютерные часы сейчас самое главное в жизни и без них наступит настоящая катастрофа в учебе. Может, Машенька делала на этом компьютере что-то очень важное, хотя бы для нее самой, и хотела отличиться, а теперь ее планы рухнули. Может, все может. И этот первый вариант Надежде Антоновне установить и проверить будет легко. И если все дело в злополучных часах, то, так и быть, бог с ними с деньгами на черный день. Купит она Маше компьютер, самый лучший, какой только позволят средства.
Но, если причина Машенькиного беспокойства никак с компьютерами не связана, то вывод оставался только один, и холодящий сердце. Звонил не куратор, а кто-то совсем другой. Кто и зачем? Этот-то вопрос и не давал спокойно заснуть Надежде Антоновне. Кто-то из преподавателей давал нагоняй дочери за плохою успеваемость? Но университет ведь не школа. Тут родителей не вызывают и о студентах особенно не беспокоятся. Хочешь – учись, не хочешь – иди на все четыре стороны. Никто не держит и не уговаривает. Тем более что убираясь на Машином письменном столе, Надежда Антоновна нет-нет, а и сунет нос в толстенные тетради и набросанные без порядка, исписанные листы бумаги. Может мать и не поймет ни слова из написанного, но поставленную красным жирным фломастером пятерку или стремительно выведенное "отлично!" распознать сможет. И в журнале лабораторных занятий и на отдельных листках с контрольными работами выведены почти одни красные цифры "пять". Значит, нет никаких проблем и неудач в учебе.
Думала Надежда Антоновна и о сердечном увлечении. И новая обстановка, и умные ребята-ровесники, и опять же возраст у дочери для первой серьезной любви самый подходящий. Однако, было и существенное "но". Она, хоть и строгая мать, но все же не зверь, и Маша это знает. И, если приглянулась какому-то мальчику, а он ей, то давно бы все рассказала и познакомила, и с маминого разрешения привела бы в дом. И ничего удивительного и сверхъестественного тут нет. И Маша не постеснялась бы познакомить приличного, понравившегося ей паренька с мамой. Нет в ней ложного и глупого стыда, она разумная и серьезная девочка. Значит – мальчик не приличный. Или не мальчик вообще. Дальше и додумывать не хотелось. Но и сидеть сложа руки тоже нельзя. Придется Надежде Антоновне потихоньку выяснять все самой, пока с дочерью не стряслось уже настоящей, не надуманной, беды. Впервые в их совместной жизни она не решилась спросить Машеньку напрямую, побоялась спугнуть, заставить уйти в подполье. Рассчитывать Надежда Антоновна могла только на себя и свое чутье. Что нисколько ее не успокоило.
А Маша уже успела и отойти впечатлениями от звонка, и сны видела ангельские и блаженные, какие бывают только на пороге некоего неосознанного перехода из несведущего детства в искательную юность. Даже в сумраке без образных сновидений была она вся полет в завтра, в долгожданную встречу. От ночи требовалось лишь одно – пролететь незаметно и невидимо во времени.
Встреча с Яном после недолгой разлуки неожиданно вновь привела Машу в смущение. Словно недельное расставание оборвало некие связи, тонкие ниточки узнавания, успевшие протянуться между ними. Впрочем, это касалось одной Маши. Ян и раньше не испытывал в ее обществе никакого смущения и вряд ли вообще был способен на подобное чувство. А Маше приходилось теперь заново обвыкаться со своим кавалером и новым положением девушки, за которой, пусть и ненавязчиво, ухаживает взрослый мужчина.
Балашинский, хоть и не смущался и не впадал в сантименты, на свидание ехал с радостью. Хотя, благодаря миру, подписанному с Фомой, уже не испытывал и захватывающего чувства, которое возникает от сознания, что ты тишком воруешь запретные яблоки в чужом саду. Выходило, что встречи с Машей были Яну нужны. И не из-за мальчишеского задора и не из баловства. Но и понимал, что в то же время продолжает он дразнить гусей, пусть и других. И более опасных, чем одомашненный Фома.
Гулять с Машенькой Ян Владиславович, как у них и повелось, отправился пешком. Никогда не ощущавший усталости, он находил особое удовольствие при таком способе передвижения, когда не мчишься, сломя голову, в железной колымаге, не успевая толком оглядеться по сторонам, или, того лучше, без толку не стоишь в нудной, автомобильной пробке. Машенька, было видно, радовалась и просто идти рядом с ним, не заикаясь ни о чудном его "мерседесе", ни о иных, престижных средствах для городского путешествия. Однако, считаясь с невеликими ее силенками, часто ловил и машину, проехать до места их прогулки. Больше всего притягивал их обоих Старый Арбат. Балашинского, скорее от того, что, мощенная камнем, эта улица пробуждала в нем ностальгические воспоминания о похожих улочках ушедшей в прошлое Буды, где шествовал он гордо, на пике своей дворцовой карьеры, богатый и знатный господин, и верный Михай, оруженосец и друг, был еще жив. И неважно, что те полузабытые улочки были куда шумнее и грязней, и ходили по ним совсем иные люди. Главное, что, неизвестно как, но присутствовал незримый на нынешнем Арбате, все тот же знакомый ему с детства средневековый дух. Машенька же, с присущим юности символизмом, считала эту старейшую московскую улицу местом романтическим и судьбоносным, и оттого приятно загадочным.