Машенька же и вовсе не мыслила свою нынешнюю жизнь без этих встреч-свиданий, без милого своего Яна, человека, загадочного и сурового порой, но единственного и безоговорочно любимого. И нежное сердечко ее, чуткий и верный барометр, подсказывало, замирая стрелкой на "ясно", что мужчина, так искренне любимый ею, тоже сделался слугой жестокой Венеры, даже и против своего желания. И принял какое-то решение относительно нее, Маши, и теперь это решение выполняет. Машенька, с истинно женской мудростью, откуда что берется!, события не торопила, а терпеливо выжидала. Как каждый чистый и неискушенный жизнью юный человечек, только-только нащупывающий в лабиринте событий свой единственный путь, Машенька ниоткуда не ждала лихой беды, потому как ни разу по-настоящему беды испытать ей не довелось, а ждать и представлять неведомое трудно, если не невозможно. Для нее собственные юность и неопытность и были самыми надежными залогами спокойствия и душевного здоровья. Любовь в представлениях Машеньки мало чем отличалась от тех счастливых романов, развивающихся по классическим канонам галантной литературы, читанных ею в недалеком прошлом и казавшихся ей эталоном любовных отношений. Ведь было и обязательное вызволение рыцарем своей дамы из рук разбойников, и изысканное ухаживание без постельных притязаний, и почти театральное объяснение в испытываемых чувствах. Оттого, поглотивший ее мысли и воображение Ян вытеснил из Машенькиной головы былую осторожность.
Балашинский в этом смысле тоже не составлял исключения. Как и всякая другая подлинная любовь, его чувство к Маше, которое он упорно продолжал именовать "увлечением", постепенно дополнялось беспокойством и заботой о благополучии дорогого существа. Тогда и был выдан Машеньке связной номер телефона, конечно, не самого Балашинского, попросту не имевшего мобильной связи и не желавшем таковую иметь, а доверенного лица Макса Бусыгина. Макс был предупрежден, хотя и без подробностей, но в случае непредвиденном передал бы что надо тому, кому надо.
Свидание втроем нисколько не обескуражило Машеньку. Напротив, давно имелась у нее мечта узнать своего любимого и с другой, "домашней" стороны, взглянуть на дом его и близких его, этот дом образующих, быть в этом доме представленной и принятой, но просить о приглашении Яна Маше не хотелось. Пусть додумается сам, сам захочет и сам скажет. Тем более, что Максима, Макса Бусыгина она уже видела и знала. И оттого не испытывала неловкости, смело и приветливо посмотрела, даже и руку протянула:
– Здравствуйте, Максим, – и увидела, что тому приятно ее узнавание, тем более по имени, которое Маша и слышала только один раз, а все же запомнила.
– Здравствуйте, Маша, – сказал в ответ Макс. Он тоже запомнил ее имя, еще бы не запомнить, если с утра до вечера в большом доме только и пересудов, что о загадочной девушке хозяина. А поскольку лишь Сашок и он удостоились чести лицезреть эту неведомую Машу, то и от расспросов было не уйти. Макс и отвечал, конечно, в рамках дозволенного. Ни то, ни се, девушка как девушка, совсем еще молоденькая, руки-ноги и все, что полагается на месте. На вопрос "красива ли?" только пожимал плечами, хотя с первого взгляда на Машу решил, что та определенно хорошенькая. А это со стороны Макса, совершенно женским полом не интересовавшимся, было полновесным комплиментом.
Разговаривали будто бы наспех, стоя у машины, у открытой до упора задней дверцы. Макс тактично не стал мешать, сел за баранку и включил погромче стереосистему. Демонстрация безучастия, собственно, предназначалась исключительно для Маши, Макс сквозь стекло и музыку не пропускал мимо ушей ни звука. С его-то абсолютным слухом "вампа"!
На улице стояла холодина, Машенька прятала предусмотрительно носик в высокую стойку воротника серебристой финской пуховой куртки, чтобы не покраснел и не засопливился. Сморкаться при Яне в платок, пусть и безупречно чистый, ей не хотелось. А с Балашинского ноябрьский промозглый холод был как с гуся вода. Как ходил в неизменном кожаном плаще и без намека на головной убор, так и стоял сейчас, словно на дворе май месяц, и даже руки не прятал в карманы, а был он без перчаток.
– Маша, ты извини меня, но гулять сегодня не получится, – слегка наклонив голову, словно бы извиняясь, сказал Балашинский. Уже третий день, как они были на" ты", но Маша еще не обвыклась. Когда приходилось обращаться ей к Балашинскому, то стоило немалых сил не запнуться на этом "ты", хотя именно такое обращение было ей сладостно и приятно.
– Ничего, не страшно. После обеда порадую физкультурника своим приходом. Я уже, наверное, сто лет в манеже не была. А у тебя, наверное, дела?
– И очень важные. Я заехал потому, что не мог хоть на минутку тебя не повидать, – Балашинский сказал и сам опешил от своей откровенности. И постарался отчасти оправдаться в собственных глазах, – к тому же, надо было тебя предупредить, что все отменяется. Чтобы ты напрасно не ждала на морозе.
Конечно, это было беспардонное вранье. Что на сегодня назначена операция Ян Владиславович не мог не знать, сам же ее и назначал. И Машу он мог преспокойно предупредить еще вчера. Однако же, не сделал этого. А потащился в город и теперь валял дурака перед самим собой.
В Большой дом вернулись, когда уже начало темнеть. Но время было еще не позднее, около шести часов. Мадам вот-вот надлежало выезжать. В холле собрались все действующие лица. Ян перед отправлением отечески чмокнул Ирену в напудренный лоб, словно перекрестил благословением. Двинулись со двора на двух машинах след в след. Впереди мадам, оседлавшая черную спортивную "тройку" "БМВ"-купе, позади в зеленом четырехдверном "Паджеро" ехала боевая группа подкрепления. Макс, Сашок и Рита. Миша пока оставался в доме. Связаться с Шахтером он должен был не раньше, чем получит подтверждение от группы. Все равно: о провале или об удаче. Покинет ли Чистоплюев сей мир нежно и бескровно или с большим ба-бахом.
Чистоплюев, как и было договорено, ровно в восемь уже сидел за "их" с Иреной столиком в ресторане "Метелицы". По раннему времени посетителей почти и не было, хотя день был пятница. Замороченный депутат недоумевал, отчего его киска-затейница выбрала для свидания столь необычно раннее время, но вскоре нашел для себя удовлетворительное и лестное объяснение. Наверное, соскучилась без него за целый-то день, вот и звонила даже сегодня раз пять. Все ворковала, когда увидит наконец своего дорогого папочку. На папочку Чистоплюев не обижался, Ирена и сама поди не юная девица. Юной девице за такое обращение Чистоплюев, пожалуй, и в морду бы дал. А от кисоньки ничего, можно. Это она так ластиться, ему ли не понять, шутка ли, сколько баб повидал на своем веку. А сколько прошло через его руки и не пересказать. Но такой! Такой ни разу не было, подумал Чистоплюев и ни капельки не покривил душой. Такой опытной, такой разгульной, такой капризной, такой бесстрашной, такой щедрой, неутомимой и бурной на ласки. И главное ведь, ничего у него не просила, и, вот удивительно, чувствовал, что и не попросит. А на эти вещи у Чистоплюева был как раз отменный нюх.
Когда мадам появилась в дверях, учтиво сопровождаемая метрдотелем, Чистоплюев аж привстал от восхищения. Ирена и всегда-то одевалась нарядно и к лицу, являя собой венец претенциозного стиля и новорусского шика, но сегодня она была поистине ослепительна. Длинное в пол черное платье, расшитое черным же ярким стеклярусом по краям извилисто обрезанного подола и обширного декольте, обольстительная ножка в чулке с намеком на ажурность, выглядывающая то и дело сквозь прорези прозрачного шелка, туфельки с вытянутыми носами, кокетливо обтекающие высокий, зазывный подъем. И огромные голубые глаза, почти синие в тенях косметики, и карминные, подчеркнутые умело карандашом губы, и прическа, замысловато вечерняя с локоном, падающем на розовое ушко. Банальная, эталонная, ресторанно парадная, мадам была убойна для жаждавшего ее Чистоплюева.
А дальше все пошло, как в импортном кино. Ни одного блюда на столе дешевле пятнадцати баксов. Столько стоил креветочный салатик, так и не съеденный под закуску. И, король банкетов – коньяк-флибустьер. Стрекало для мужчин и убивец слабого пола. Был он мягок и великолепен. Чистоплюев принял за раз двести "Реми Мартин" и под триста за вечер "Хенесси ХО", зачем мешал разные погреба, несчастный избранник и сам не понял. Оправдался перед собой гусарским куражом. Мадам хохотала и задевала ножкой под столом. Чистоплюев мечтал уже и об укромном уголке под ниспадающей тяжестью ресторанной занавеской, но в клубе было полным-полно народу, и лихорадочные мечтания пришлось придержать. А местные "хачики", бесцеремонные и горяче-южные, строили Ирене многозначительные глазки, у Чистоплюева непроизвольно сжимались кулаки. Но статус не позволял встать и набить морду – в кураже Чистоплюев ощущал способность на многие поступки. А Ирена, гордая, будто королева на рождественском балу, и головы не повернула, хотя не могла не осязать их липких взглядов. И за ее пренебрежение к их кавказским капиталам Чистоплюев был особенно ей благодарен.
Когда ее полнокровный кавалер в очередной раз, мучимый начинающейся аденомой, отбыл в уборную, мадам приступила к плану ликвидации. Полукруглое, стеклянное лоно подогретого фужера переливалось коньячной, неотпитой массой. В которую мадам, помавав изящно ручками, скучая и закуривая, пересыпала содержимое пробирки, с невидимым логотипом "Мейд ин Фома лаборатри". И, конечно, возвратясь, Чистоплюев ухарски опрокинул бокал за здравие присутствующих здесь дам.
Народ в ресторанной зале все прибывал, уже образовалась и шеренга ожидающих места за барной стойкой. В казино во всю гремели фишками, вот-вот должна была начаться эстрадная программа. Ожидали Губина и "Стрелок", пока же гремел приличный джазовый квартет. Но мадам, томно закатив глазки, весомо двинула коленкой посоловевшего и опухшего от похоти и коньяка Чистоплюева. Дескать, бог с ней с программой, есть занятия и поинтересней. Тем более, что часовой механизм был запущен и время поджимало. Чистоплюев с энтузиазмом потребовал счет.