Шоу-Парк справа. В воздухе висел густой дым – частично от горящего дерева, частично от марихуаны. Мы осторожно продвигались вперёд. Несколько фонарей высоко над улицей выглядели так, будто в них стреляли из ружья.
Из-за ряда деревьев вышли два малолетних урода с обрезками деревянного бруса. Я не мог впотьмах различить их лица, но было ясно, что они собираются на нас напасть, когда один из них воскликнул:
– Твою мать, это же профессор Марчук!
Они развернулись и бегом скрылись в ночи.
Моё сердце часто билось, а Хизер выглядела напуганной до смерти; мы осторожно двинулись дальше. Лежащий на газоне пьяный помахал в нашу сторону ножом и заорал:
– Сюда иди, придурок, я те яйца отрежу!
Мы никак не могли одолеть десять километров до дома – пешком, с Хизер на высоких каблуках, босиком идти также было невозможно – слишком уж много битого стекла. Однако к югу высилось здание Канадского музея прав человека; до него было всего несколько сотен метров.
Мы продолжали движение, но беспорядки уже охватили и Искчейндж-стрит, и Форкс; я слышал доносящийся оттуда шум, и пламя пылало практически там, где мы с Кайлой не так давно ужинали.
Мы поспешили дальше. Прошли мимо двух парней, дравшихся на ножах, – что напомнило мне ту ночь много лет назад, правда…
Правда, та ночь была плодом моего воображения; эта была реальна – и куда как хуже. Позади нас послышался вскрик, затем кто-то прорычал:
– Будешь знать!
В конце концов мы добрались-таки до длинного каменного туннеля без крыши, ведущего ко входу в музей. Я вытащил телефон и прокрутил список, пока не нашёл номер поста охраны, на который я несколько раз звонил в прошлом, чтобы меня впустили после закрытия.
– Охрана КМПЧ, – ответил мужской голос.
– Здравствуйте. Это Джеймс Марчук. Я из совета ди…
– О, здравствуйте, профессор Марчук. Это Абдул.
– Абдул, слава богу! Я перед главным входом в музей; в городе чёрт знает что творится. Вы можете впустить меня и мою сестру?
– О да, конечно – две секунды, – сказал он и со щелчком отключился. Мы беспокойно ждали; получилось ближе к двум минутам, чем к двум секундам, но нам они показались двумя часами. Наконец Абдул открыл левую из четырёх стеклянных дверей, и мы с Хизер шмыгнули внутрь; охранник сразу же закрыл дверь.
– Мы трижды просили подкрепления у городской полиции, – сказал Абдул. – Они проводят зачистку к югу отсюда: статую Ганди повалили. До утра наружу выходить не стоит.
– Боже, – сказала дрожащая Хизер.
– Давайте я отведу вас наверх, – предложил Абдул. – Там хоть диванчики есть, поспать можно. – Мы кивнули, и он повёл нас по каменному коридору мимо гигантских панелей, провозглашавших по-английски и по-французски: «Все люди рождаются свободными и равными в своем достоинстве и правах». Однако внутреннее освещение было выключено, и я различал слова лишь потому, что уже знал их.
Бо́льшая часть музейных экспозиций была из стекла, поэтому, когда взошло солнце, здание оказалось залитым светом. Я не помнил, как заснул, но, по-видимому, в какой-то момент это произошло, потому что солнечный свет меня разбудил. Я, пошатываясь, выбрался из кабинета куратора, где спал, и пошёл искать Хизер.
Она стояла у перил, глядя вниз на отделанные алебастром мостики, пересекавшие огромное, как пещера, внутреннее пространство музея. Я тоже, бывало, стоял здесь, глядя вниз, и зрелище всегда напоминало мне сцену из «Запретной планеты», в которой доктор Морбиус показывает своим гостям двадцатимильной глубины кубическое пространство мёртвого и похороненного города Крелл на Альтаире-IV. Слова Морбиуса из классического фильма всплыли в памяти: «Каких они достигли высот! Но потом, как кажется, на пороге некоего величайшего достижения, которое увенчало бы всю их историю, эта раса почти богов погибла за одну ночь…»
– Привет, – сказал я, становясь рядом с сестрой на краю бездны. – Как ты?
– В порядке.
– Давай поглядим, сможем ли мы добраться до моего дома, хорошо? – Я попытался превратить это в шутку. – Вчера вечером здесь было довольно мерзко, а ведь утром на экскурсию приедут набитые школьниками автобусы.
– В школах летние каникулы, – сказала она безжизненным тоном.
– Да, точно, – ответил я. – Так и есть. – И только тогда я повернулся и сквозь огромные панели гнутого стекла увидел поднимающиеся на фоне кроваво-красной зари столбы дыма.
Поездка домой на автобусе обернулась шоком. Я привык к тому, что другие пассажиры болтают с друзьями либо сидят, склонив голову и уткнувшись в телефоны, но сегодня все смотрели в пыльные запачканные окна. Многие, включая Хизер, удивлённо пораскрывали рты; и у прохожих, которых я видел, вид тоже был какой-то подавленный.
Конечно, большинство повреждений были чисто поверхностными: разбитые окна, поваленные заборы, непристойные граффити – ровно столько ущерба, сколько могут нанести неподготовленные люди. Тем не менее видеть это было неприятно, а приложение Сиджоб сообщало, что за ночь погибло одиннадцать человек – один из которых наверняка в той схватке на ножах, мимо которой мы с Хизер проходили, – и ещё тридцать попали в больницу.
Я позвонил Кайле из музея сказать, что со мной всё в порядке, но мы поговорили совсем чуть-чуть. Она не знала о здешних беспорядках; мы договорились вечером созвониться через Скайп.
Автобус высадил нас у дальнего от моего дома конца стрип-молла. Мы прошли через его парковку, мимо прилегающего к моему дому открытого бассейна, вошли в вестибюль и поднялись в квартиру. У меня два санузла, но только в одном из них есть душ; нам обоим нестерпимо хотелось вымыться, но я пропустил Хизер вперёд. Пока ванная была занята, я стоял на балконе и смотрел, как внизу неостановимо течёт река. Где-то в пятидесяти метрах вверх по течению, около одного из столов для пикника, рыбачили двое парней.
Мои мысли вернулись в Саскатун, но лишь частично к Кайле; да, я безмерно скучал по ней и после вчерашнего был бы весьма рад её объятиям, но я также думал о «КИС» и о том, есть ли какой-нибудь способ подставить мою сестру под Викин пучок, чтобы доподлинно убедиться, что Хизер – Q1.
Я пробежался по воспоминаниям нашего общего с ней детства: время, когда она смешила меня, и время, когда заставляла плакать; время, когда я беспокоился за неё, и время, когда она вроде бы искренне беспокоилась за меня. Могло ли всё это быть простым следованием шаблонам? Конечно, в детстве и юности у меня не было никаких особых познаний в психологии, но уж сейчас-то я должен быть способен решить, было то одно или другое.
Мы были очень разными в старших классах. Она зависала с популярными компаниями и делала всё, что делают дети, чтобы завоевать популярность среди своих: пила, курила и прогуливала уроки. И она определённо следовала веяниям моды – я до сих пор помню все песни «Спайс Гёрлз» наизусть, потому что она крутила их проклятущие альбомы по сотне раз. Что касается меня, я наотрез отказывался носить джинсы (у меня они впервые появились уже после тридцати) или футболки с любого рода рекламой, а слушал по большей части саундтреки из известных фантастических фильмов – Джона Уильямса или Джерри Голдсмита. Да, училась она хорошо – иногда получше меня, но опять же принимать входную информацию и, не думая, выплёвывать выходную – это как раз то, что эф-зэ предположительно умеют делать лучше всего.
Я едва не подпрыгнул, услышав позади себя звук сдвигаемой балконной двери. Хизер переоделась в свежее.
– Твоя очередь, – сказала она.
Я кивнул и вернулся в квартиру. Было здорово смыть с себя грязь и пот, а после этого я торопливо побрился и прошёл в свою спальню, расположенную рядом с маленькой гостевой комнатой, в которой поселилась Хизер, и переоделся. В шкафу висели мои единственные джинсы. Я носил их иногда, когда преподавал в летний семестр, но сейчас, потянувшись к ним, я остановил себя и вместо них взял бежевые слаксы.
Закончив с переодеванием, я вернулся в гостиную. Хизер по-прежнему была на балконе, смотрела на реку. Я сам часто так делал, но при этом погружался в досужие размышления – что внешне неотличимо от того, как если бы просто стоял на нейтральной передаче и ждал, пока что-нибудь не выведет меня из ступора.
Я вышел на балкон.
– Что делаешь?
– Ничего, – ответила она. И затем, словно это требовало оправдания: – Любуюсь пейзажем.
Я с интересом смотрел на неё. Знаю, знаю – мне и про Кайлу было интересно, но Кайла прошла тестирование у Виктории под пучком, и, кроме того, она продолжала бесконечно меня удивлять. Но моя сестра? О, я сам, по-видимому, удивил её, сказав, что не знал о том, что случилось с нашим дедом, но когда в последний раз она удивляла меня – до вчерашнего вечера, конечно?
Я повернулся и тоже стал смотреть на реку, и…
…и там что-то происходило. Двое рыбаков по-прежнему были там, но появилась также пара полицейских в форме, а ещё два человека по-крабьи спускались вниз по травянистому склону к воде.
– Ну-ка, пойдём, – сказал я, возвращаясь в квартиру. Хизер шла за мной следом, и, спускаясь по лестнице, я задумался, есть ли в этом какое-то отличие от вчерашнего. Выйдя из здания под солнце позднего утра, я решил, что есть: вчера она попала под власть толпы, сегодня же мне просто любопытно.
К счастью, Хизер переобулась в туфли без каблуков, так что нам понадобилось меньше минуты, чтобы добраться до места, где что-то происходило. Мы не были первыми из появившихся там зевак – две бегавшие трусцой женщины в трико тоже остановились поглазеть.
На берег втаскивали что-то большое: свёрток больше метра в длину, нечто, завёрнутое в зелёные мешки для мусора и обмотанное скотчем.
Один из копов держал нас на расстоянии, но мы поискали точку, с которой всё было хорошо видно, и нашли её. Мешки с одной стороны порвались, и из прорехи торчала нога.
– Ох, – тихо сказала Хизер.
Мы стояли там, словно в трансе; люди в штатском явно были криминалистами. Один из них всё фотографировал, другой брал образцы кожи – гладкой, цвета кофе с молоком. Коп в форме тем временем записывал показания рыбаков; я напряг слух. Из того, что мне удалось расслышать, получалось, что они первыми увидели свёрток и подумали, что какой-то козёл выкинул мусор в реку, но, когда он проплывал мимо, один из них заметил голую кожу. На них обоих были болотные сапоги, и им удалось поймать свёрток прежде, чем его унесло течением; они выволокли его на берег и позвонили в полицию.