большое. Революция была большой. Ублиетт большой. Никто не может встать у него на пути. Что-то грандиозное, с гогол-пиратами и зоку, и восстанием, и большим шумом.
— Ублиетт-панк, — говорю я.
Она как-то странно смотрит на меня, потом качает головой.
— Называй как хочешь, но я хочу это создать.
С нашей скамейки можно увидеть парк Монгольфье, расположенный на другом краю парка, надутые шары вырисовываются над горизонтом, словно разноцветные фрукты. Она жадно рассматривает их.
— А ты никогда не думала о том, чтобы отсюда уехать? — спрашиваю я.
— А куда? Я знаю, существует бесконечное множество возможностей. Конечно, думала. Но я большая шишка на ровном месте и предпочитаю такой и остаться. Здесь, как мне кажется, я могу хоть что-то изменить. В другом месте — не уверена.
— Мне знакомо это чувство.
К моему собственному удивлению, это действительно так. Так соблазнительно остаться здесь, сделать то, что в моих силах, что-то построить. Вероятно, он чувствовал это, когда приехал сюда. Или она внушила ему это чувство.
— Конечно, это не означает, что я лишена любопытства, — говорит она. — Может, ты покажешь мне, что значит жить там, откуда ты приехал.
— Не думаю, что это интересно.
— Ну же, я хочу посмотреть.
Она берет меня за руку и сжимает пальцы. У нее теплая, немного липкая от мороженого ладонь. Я роюсь в своей фрагментированной памяти в поисках видов. Ледяной замок в облаке Оорта, кометы и ядерные реакторы, связанные между собой в одну сверкающую космическую систему, и следующие за ними крылатые люди. Город Супра, где здания своими размерами не уступают планетам, а купола и башни вздымаются до самого кольца Сатурна. Миры-пояса, окрашенные дикими синтбиотическими организмами в коралловый и красно-желтый цвета. Мозги губерний Внутренней Системы — алмазные сферы, украшенные ликами Основателей, полные бессмертия и интриг.
Как ни странно, но все это кажется менее реальным, чем то, что я, изображая из себя незначительного человека, сижу рядом с ней под марсианским солнцем.
Она впитывает воспоминание, прикрыв глаза.
— Не знаю, может, ты все это только что придумал, — говорит она, — но ты заслуживаешь небольшой награды.
Она целует меня. В первое мгновение я пытаюсь угадать, какой вкус был у ее мороженого. А потом растворяюсь в ощущении ее губ, ее языка, прикасающегося к моему. Она посылает мне откровенное совместное воспоминание, поцелуй в ее ощущениях, что-то вроде обмена мнениями.
Сервер пиратов в моей голове издает радостный возглас: он нашел лазейку, воспоминание обо мне, прореху в ее гевулоте, открывающую пропасть дежавю. Еще один поцелуй, на этот раз более продолжительный, совмещенный с поцелуем из прошлого. Химера прошлого и настоящего. Я игнорирую торжествующий рев пиратского сервера и отвечаю на поцелуй, тогда и сейчас.
— Расскажи мне о наставниках, — говорит Миели.
Она могла позволить гоголу-хирургу это сделать. Но на самом деле считает это безнравственностью. По крайней мере, она полна решимости нести это бремя в одиночестве.
— Аномалии, — с готовностью отвечает василев. — Наши худшие враги. Технологии зоку. Здесь идет яростная невидимая борьба между скрытыми и зоку. Наставники — это оружие. Квантовая технология. Театральность. Здешние жители им доверяют. По возможности мы пытаемся их уничтожать, но они искусно скрывают свои личности.
— Кто они?
— Скрытность. Безжалостный. Эффективный. Футурист. Быстрый. Лукавый.
Василев радостно подбрасывает красочные определения и образы. Фигура в маске и синем плаще; красный расплывчатый силуэт, движения которого не уступают Быстрым с Венеры. Гипотетические личности, возможные цели, виды агоры и фрагменты экзопамяти.
— Джентльмен.
Человек в серебряной маске. А позади него…
— Нет, нет, — шепчет Миели. — Проклятье.
Она пытается добраться до вора, но биотическая связь молчит.
Уже становится поздно, когда мы добираемся до ее квартиры. Мы смеемся, спотыкаемся и останавливаемся, чтобы поцеловаться под пеленой гевулота, а иногда и открыто. Я пьянею от эмоционального коктейля: страсть, смешанная с чувством вины и ностальгией. Все это толкает меня на путь, который ведет к столкновению с жесткой и безжалостной поверхностью настоящего.
Она живет в одной из перевернутых башен, под городом. Мы спускаемся вниз на лифте, и в кабинке я целую ее в шею, а руки проникают под блузку и гладят шелковистую кожу живота. Она смеется. Пиратская программа впитывает каждое прикосновение, каждую ласку, которой позволено отложиться в памяти, и безжалостно вгрызается в ее гевулот.
В квартире она освобождается от моих объятий и прикладывает палец к губам.
— Если уж мы собираемся запомнить этот вечер, — говорит она, — пусть он будет этого достоин. Устраивайся поудобнее. Я сейчас вернусь.
Я сажусь на ее кровать и жду. Комната высокая, заставлена стеллажами, на которых разместились произведения марсианского искусства и артефакты старой Земли. Они кажутся мне знакомыми. На застекленной полке лежит старинный револьвер. Он вызывает неприятные воспоминания о Тюрьме. Еще здесь много книг и старый рояль. Красное дерево резко контрастирует с металлом и стеклом. Все это она позволяет мне увидеть и запомнить, и я чувствую, как приближается к критической массе улов пиратской программы, почти готовой высосать ее воспоминания до последней капли.
Слышится музыка, сначала очень тихая, потом громче и громче; это фортепьянная пьеса с красивой мелодией, прерываемой мучительно размеренными диссонирующими тактами.
— Итак, Рауль, скажи, — говорит она, усаживаясь рядом со мной в черном шелковом халате и с двумя бокалами шампанского в руках, — что же здесь неправильно?
В синей темноте под нами светятся неяркие огоньки Спокойных, тысячи больших и малых огоньков, словно перевернутое звездное небо.
— Абсолютно ничего, — отвечаю я.
Мы сдвигаем бокалы, и ее пальцы соприкасаются с моими. Она снова целует меня, медленно и неторопливо, легонько поглаживая одной рукой мой висок.
— Я хочу это запомнить, — говорит она. — И хочу, чтобы ты это запомнил.
Я ощущаю на себе ее теплую тяжесть, ее духи окружают нас сосновым лесом, ее волосы щекочут мое лицо, как
капли, когда мы напились вместе с раввином Исааком и пели под дождем поздней ночью, по пути домой, и я тащил ее на себе, глядя на тучи сквозь ее промокшие волосы.
И пока музыка окружает нас, я вспоминаю,
как она, обнаженная, в первый раз играла для меня после того как мы любили друг друга и ее легкие пальцы медленно порхали над черно-белыми клавишами,
Ее руки чертят линии на моей груди,
планы, эскизы, схемы следуют одни за другими, и она поднимает один из моих набросков и говорит, что он похож на партитуру.
— Расскажи мне, — говорит она,
и я рассказываю о том, что я вор, и о маленьком мальчике из пустыни, мечтающем стать садовником, о желании начать новую жизнь, и, к моему удивлению, она не убегает, а просто смеется
негромко,
словно шаги танцующего кота в широкополой шляпе, Кота в сапогах, вышедшего из сказки в коридоры замка…
— Ты мерзкий ублюдок. Грязный мерзкий ублюдок! — кричит Раймонда.
Настоящее обрушивается на мою голову бутылкой шампанского. Я на мгновение отключаюсь, а когда прихожу в себя, оказывается, что я лежу на полу, а она стоит надо мной со старой тростью в руке.
Ты. Представляешь. Что ты наделал?
Ее лицо закрывает серебряная маска, голос становится неприятно резким. Я только успеваю подумать, какое место в этом мире занимает полиция, а потом, почти не удивившись, вижу, как в окно врывается Миели.
Миели разбивает крыльями псевдостекло. Осколки, медленно кружась прозрачными снежинками, разлетаются по комнате. Из метамозга выплескивается поток информации. Вор здесь, наставник там — ядро из человеческой плоти, окруженное облаком боевой утилитарной пыли.
Она отказалась от всякой деликатности в поисках вора и, несмотря на риск обнаружения корабля, приказала «Перхонен» вычислить место, где был потерян сигнал биотической связи. А потом взмыла в небо под прикрытием пелены гевулота, не забыв бегло просмотреть имеющееся на корабле досье этой женщины. На то, чтобы составить полную картину, казалось, ушла целая вечность, но она не удивилась, выяснив, что наставник увел вора к себе домой.
Она пытается схватить вора и умчаться с ним как можно скорее, но пелена тумана опережает, покрывая крылья слоем густого геля, едва не проникая в легкие и блокируя гостганы. Она стреляет вслепую. Снаряд вылетает миниатюрным солнцем. Но туман действует быстрее. Она собирается вокруг яркой точки белым непрозрачным облаком, приглушая свет до мощности обычного гелевого светильника. А затем выходят из строя радиаторы ее крыльев, и Миели приходится возвращаться в реальное время.
Усиленный утилитарным туманом удар наставника не легче, чем столкновение с оортианской кометой. Он отбрасывает ее на застекленный стеллаж, за которым стоит стена. Она пробивает и то, и другое, штукатурка и кирпичи плотные, как мокрый песок. Броня стонет от напряжения, и ребро, усиленное текучим камнем, все-таки ломается. Метамозг подавляет боль; она поднимается из груды обломков. Это ванная комната. Из зеркала на нее смотрит ангел-чудовище.
Снова сыплются удары. Она пытается блокировать выпады, но они проскальзывают между ее руками. Наставник остается вне досягаемости, фоглеты образуют аморфные щупальца, подчиняющиеся ее воле. Миели сражается с призраком. Ей необходимо больше места. Она направляет поток энергии из ядерного реактора на бедре к микровентиляторам крыльев. Поднимается сильный ветер. Фоглеты рассеиваются. Она хватает воздух ладонью и глотает его, предоставляя работать гоголу. Вот оно. Вышедший из употребления боевой туман времен Протокольной войны. Гоголу потребуется несколько мгновений, чтобы определить оптимальные контрмеры.