Иногда я устаю настраивать струны своего «я», чтобы приспособиться к этой странной компании, где идет непрерывная война. В ней не стреляют более резкими словами, чем «сало» или «вульгарно», но тот, кто знаком с нами, понимает, что слова эти куда грубее, чем «идиот» или «ублюдок». Я сам по себе готов к поражению, только бы не волочить за собой многие годы тяжкое бремя неурегулированных конфликтов. Иногда мы похожи на группу сумасшедших, заключенных в одной комнате. Нас не выпустят, покуда мы не сумеем извлечь из себя чистого прозрачного звука. Смешно, что посторонним мы представляемся исключительно сплоченным коллективом. Эва никогда не забывает напомнить нам на репетиции оркестра время нашей следующей репетиции, как будто ей необходимо, чтобы люди завидовали тому, что у нее есть квартет. Быть предметом зависти, видно, немалое удовольствие для женщины, нуждающейся в изрядном количестве возбуждающих средств. Но ей нет нужды так стараться. Довольно только приподнять два свои погасших вулкана — красивей в жизни не видал, — и всякая женщина в поле зрения тут же выйдет из борьбы.
Да, как бы нас ни сочетать, получается непременно и гармония, и резкий диссонанс. Мы с Розендорфом ценим друг друга, но и опасаемся. Мы превосходим остальных членов квартета с профессиональной точки зрения, нечего скромничать, но и опасны для квартета больше двух других. Мы оба еще не отказались от мысли занять подобающее нам положение солистов международного класса. Сегодня мы предпочитаем квартет всем прочим местным «халтурам», которые бы, возможно, дали больше денег, но если тучи над Европой рассеются, я ни за Розендорфа, ни за себя не поручусь, что нам не захочется вновь попытать счастья. Правда, мы, может быть, уже упустили время. Мир любит вундеркиндов, а мы приближаемся к сорока. Не успеем оглянуться, как станем стариками. Розендорф оскорбился, когда я намекнул, что квартет для него перевалочная база. Если завтра Гитлер исчезнет, Квартет Розендорфа исчезнет вместе с ним.
Эрец-Исраэль — неплохое место, чтобы переждать здесь до подходящего момента. Хоть сам я не слишком доволен оркестром — разница уровня между исполнителями слишком велика, — он все же сумел за сравнительно короткое время добиться весьма прочного положения. Готовы приехать первоклассные дирижеры. Пусть некоторые из них приезжают к нам в знак протеста против Муссолини и Гитлера, но и то благо. Они здесь, и это главное. Они замечают лучших из нас, даже когда мы сидим в оркестре. И если тебе выпадет играть соло под их управлением, то много шансов за то, что тебя пригласят выступать за границей.
По правде сказать, и Эва, если бы она с большей наглостью пользовалась своими женскими достоинствами, могла бы считаться одной из тех, кому суждена карьера солистки. С этой точки зрения не могу не согласиться, что поведение ее безупречно. Она судит себя трезвым взглядом, зная и о тех своих ограничениях, которых другие вовсе не замечают. Каждый раз, как ей предлагали играть соло, она предпочитала произведения для двух инструментов, наподобие Концертной симфонии Моцарта, чтобы опереться на лучшего, чем она сама, музыканта. Она хорошо знает себя и понимает, что ей необходим вдохновенный партнер, способный и ее зажечь. По мнению Фридмана, ее ограниченность состоит в том, что она не любит тысячеголовое чудище, сидящее в темном зале. Без способности всей душой полюбить тех безымянных людей, которые кашляют в перерывах, нельзя быть настоящим солистом.
К игре Эвы в квартете у меня нет претензий. Не скажу, что она холодна или что в ней не хватает искры. Она прекрасно сливается с ансамблем и иногда извлекает из своего инструмента чудесные звуки. Но это потому, что мы увлекаем ее за собой. Если бы мы оставили ее в одиночестве, она играла бы, как примерный ученик — и не более. Будто что-то останавливает ее изнутри. Может быть, страх выставить себя напоказ. Честно говоря, я думал, что приключение на берегу моря поможет ей немного раскрыться еще и потому, что теперь мы все знаем, и она уже не сможет изображать перед нами Святую деву, но ничего не произошло. Она снова сомкнула губы, словно и не открывала никогда рта ни для чего, кроме приема пищи, уселась на своем стуле, точно воспитанница монастыря, протискивающаяся в толпе, выставив локти перед грудью, чтобы к ней, не дай Бог, не прикоснулись чужие руки, а играет она со своим сугубым чувством меры, будто никогда не выходит из себя, будто даже в минуту подлинной радости инструмент никогда не издаст под ее рукой ни единого скрипучего звука.
(Здесь мне вспомнилось, как она смеется над шутками, — очень редко, только когда анекдот действительно удачный, смеется с сомкнутыми губами, как ребенок, отказывающийся раскрыть рот перед зубным врачом, в глазах выражение страдания, точно ее заставили сделать что-то помимо ее воли, как у того, кто упорно торговался и все же был вынужден заплатить полную цену.)
Фридман с Эвой союзники и соперники одновременно. С точки зрения верности квартету у них есть определенные преимущества перед Розендорфом и мной. Для них обоих квартет — дом, а оркестр — место работы. Говоря «дом», я имею в виду родной дом, семью. Фридман остался один на свете после того, как отец его покончил с собой, а Эва разорвала всякую связь со своим многочисленным семейством. Для них обоих квартет — возможность полностью реализовать свои силы. Без квартета они тонут в пучине оркестра и потому должны оберегать квартет всеми силами (они также знают, что нам будет нетрудно найти им замену). И несмотря на это, они идут на риск, споря из-за каждого знака над нотой, хотя и Розендорфу, и мне это может, наконец, надоесть, а тогда — прощай совместная работа.
Интересно, что именно в технических вопросах мы с Эвой часто заодно. Розендорфа здорово злит (хоть он это и скрывает), что мы всегда спорим с ним и с Фридманом по вопросу о характере spiccato у Моцарта, которое у них, на наш вкус, выходит слишком остро и больше подходит эпохе виртуозов девятнадцатого века. Этот союз басов против скрипок Розендорф воспринимает как бунт против его руководящей роли. Боюсь, он немного ревнует к тому, что Эва поддерживает меня в борьбе против него. В таких случаях он может полагаться только на преданность Фридмана, старающегося подражать первой скрипке.
К. величайшему удивлению, между Фридманом и мною тоже есть некоторые точки соприкосновения. Я уважаю и нем постоянное стремление к пониманию технических компонентов. Он не удовлетворяется расхожими выраженными типа «мягче», «матово» или «с чувством» и прочими туманными формулировками, а старается дойти до более точного определения длины смычка, его положения на струне, участка соприкосновения со струной, тина вибрато. Тут я с ним. Но если что мне действует на нервы, так это непрерывные попытки Фридмана поставить всякую строку в широкую систему, прицепить к каждому аккорду важные идеи, носившиеся в воздухе, когда композитор, не имевший подчас никакого формального образования, сидел за фортепьяно и сочинял свою дневную норму — полквартета или полтора мадригала. Такой скрипач, как Фридман, никогда не будет солистом, и не только потому, что он боится выступать на публике (в первые минуты любого выступления он сидит на сцене, точно его поймали без штанов, и все время ищет как бы сесть таким образом, чтобы прикрыть срам…). Не раз ловил я себя на том, что несколько перебарщиваю по части иронии над этим человеком, который с поднятым знаменем выступает на борьбу за музыкальные принципы и сдается при первом выстреле, но не могу не подсмеиваться над его потребностью высказать свое мнение при всякой возможности.
Нас объединяет также отношение к политическим вопросам. Не знаю, сходны ли наши взгляды — собственные я, по понятным причинам, предпочитаю не афишировать, но мы сходимся на том, что политика — вещь исключительно важная. При всем своем уважении к музыке, мы с Фридманом не говорим, подобно Розендорфу и Эве, что нас не интересует ничего, кроме музыки. Я не люблю выражение «связь с жизнью», к которому Фридман так часто прибегает, но другой формулировки у меня нет, и потому приходится процитировать его: Розендорф полагает, что он человек нравственный, поскольку не берет чужого добра и не соблазняет замужних женщин, но в наше время этого недостаточно. С той минуты, как Гитлер пришел к власти, человек аполитичный стал человеком безнравственным — так говорит Фридман, имея в виду, что мы не выступили со всей решительностью против тевтонского помешательства, не примкнули вовремя к сионистскому движению, а также и то, что не сумели, положив музыкальные инструменты в ящик, приучиться к какому-нибудь полезному труду.
Чудесным образом Фридману удается быть и пламенным коммунистом, и сионистом-мессианцем. Внутренние противоречия, как видно, естественное положение, при котором он выжимает из себя самые блестящие идеи. Он способен на одном дыхании сказать, что музыка — высочайшее из искусств и что камерная музыка — развлечение аристократов, которому буржуазия придала ценность святыни; что неслышный звук — самый чистый из звуков и что музыка не приятнее для его слуха, чем шум машины, производящей что-то полезное для людей. Во всяком случае, когда я говорю о связи с самой жизнью, я имею в виду не только участие в политике. С моей точки зрения, это и спорт, а для Фридмана это пустейшая трата времени. Я готов затратить массу энергии на то, чтобы только ощутить, что я жив. Усилий, которые я вкладываю в игру на виолончели, для меня недостаточно. Кроме того, это занятие искривляет мне спину — этому способствуют и поза и положение рук. И чтобы выглядеть как человек, я должен напрягать правильные группы мышц, не дать им атрофироваться. В сущности, не будь я евреем, не знаю, выбрал ли бы я вообще музыку. В школе у меня были хорошие отметки и по математике, и по литературе. При небольшом усилии я мог бы выйти в первые ученики по этим предметам. Но мне было трудно решить, а пока суд да дело, я упустил несколько важных лет. Еще в довольно молодом возрасте я выучился на примере родителей, что если не хочу быть таким, как они, я должен добиться в какой-то области блестящих успехов, и побыстрее. Я тогда мечтал стать офицером немецкой армии, причем именно в кавалерии, и