Дневник — форма разговора с неизвестными. Всякий дневник предназначен для незваного читателя. Это послание тому, кто согласится нас любить и после того, как мы выскажем правду. В дневнике ты освобожден от страха, что переполнил свое произведение фактами, отнюдь не необходимыми для развития сюжета. Анархия празднует здесь прекраснейшее из своих празднеств. Ты свободен в дневнике и от ответственности за четкую организацию материала. Дневник хранит лишь то, что истинно, что само выплескивается, требует выражения. Дневник — дверь в душу, через эту дверь входит лишь правда.
Впрочем, и мелочи тоже. Ведь события, происходящие вокруг нас, получают полноту значения только после того, как мы их мысленно выстраиваем, чтобы рассказать друзьям, — так звуки наполняются теплом, когда кто-то им внимает. Друзьям? Не обязательно. Ведь если мы представим себе друга Икс, то, пожалуй, начнем беспокоиться из-за всякой несущественной подробности: как бы друг этот не стал недоумевать, с чего это вы сочли нужным ввести рядового в офицерский клуб. А ведь именно за маловажные вещи, которые мы вытеснили из сознания, потребуют от нас отчета, когда подойдем мы к вратам небесным.
Тель-Авив — пригород несуществующего города. Ему еще не исполнилось тридцати, а в нем уже есть здания, источающие запах ветхости. Большинство домов побелено, точно в честь отделения от Яффы — уныло-грязного, но оживленного средиземноморского городка, куда нас не пускают по соображениям безопасности[79]. «Первый еврейский город» — так принято здесь именовать Тель-Авив — знал недолгий свой век совсем мало спокойных дней. Он уже успел повидать, как отправлялись в изгнание его жители — в период войны между Англией и Турцией, видел и междоусобные свары. Есть в этом городе горячее желание быть столицей счастливых евреев, но он пропитан горечью. В нем не затухает ожесточенное соперничество между разными сионистскими направлениями, одно другого фанатичней, впрочем есть в нем и какая-то приятность. Бедность здесь тиха, да и богатство не кричит о себе. Пристанища бедноты не намного страшнее, чем скромные квартирки людей, принадлежащих к среднему классу. Кое-кто из зажиточных жителей выстроил себе дом так, как мечталось в северном климате. Для рабочих строят многоэтажные дома в стиле «баухауз», вроде тех, что возводил Веркбунд[80] в Вайсенгхофе и Зидлунг в Штутгарте (подходишь и удивляешься, что говорят тут не по-немецки, что слышится мешанина языков — русский, польский, идиш, иврит, — до того напоминают они рабочие районы в Германии, до того, что щемит сердце).
Европейцу немного странна провинциальная гордость, отличающая здесь всех от мала до велика. В любой обыденной мелочи им чудится шелест крыл истории. Каждый дом здесь — квартал, каждый квартал — город, а каждая рощица — лес. Перекресток двух улиц, где изредка проедет машина, — уже площадь. На фоне стального каркаса нового здания фотографируются инженеры, мастера, рабочие и все, кому пришлось держать лопату или кинуть горсть раствора при закладке первого камня. Здесь строят не дома, а Родину. Здесь не книги пишут, но создают культуру. Школы, в каких повсюду просто преподают арифметику и грамматику, здесь превращаются в «мастерскую, где выковывается народная душа». Потребность в высокопарности граничит с истерией. Любая глиняная статуэтка желает быть монументом, всякая трудовая песня метит в собрание Псалмов грядущего дня. Пишущая братия говорит на пяти или шести языках, но упрямо старается писать на иврите, которого по-настоящему не знает (здешний национальный спорт — исправлять друг у друга грамматические ошибки), и пребывает в уверенности, что творит новый свод Библии.
Порой я завидую убежденным сионистам. Правда, иногда закрадывается мне в душу подозрение, что сионизм для них — некая разновидность вериг, которые надевают, дабы снискать душевное спокойствие. Но приходится признать — они добились своего. Изо дня в день встречаюсь я с людьми, вызывающими во мне тревожное удивление своей искренней верой в то, что каждый их поступок знаменует начало Геуллы[81]. Полторы дюжины жалких поселений, которым без поддержки со стороны не прокормиться своим трудом на земле, — это поселенческое движение; маленькая чулочная фабрика (носящая название польского города) — еврейская промышленность; еврей из Салоник, основавший банк, — местный Ротшильд; несколько десятков парней, тайком обучающихся в парке стрелять из старых пистолетов, — костяк еврейской армии. Неудивительно, что иные из них искренно верят, будто могут бросить вызов Великобритании. Находятся и такие, кто считают, что фашизм может стать союзником сионизма: сионисты помогут фашистам вывезти евреев из Европы, а фашисты, со своей стороны, помогут сионистам изгнать Англию с Суэцкого канала… Какое сумасшествие!
Иногда я спрашиваю себя: разве они не видят, что все это убого и безнадежно? Горстка евреев никогда не сможет создать независимого государства, даже в стране праотцев. Сюда приедет крохотное меньшинство евреев, остальные предпочтут жить в любом другом месте, где им предоставят равноправие. Кто согласится променять европейскую культуру на провинциальную импровизацию — чтоб не сказать хуже. Да разве арабское национальное движение позволит чужеродным саженцам произрастать на своей земле! Лишь под эгидой Великобритании можно создать нечто вроде Национального очага для еврейского народа — очага, который никогда не будет ничем иным, кроме временного пристанища. Преследуемые найдут здесь убежище, но уедут отсюда в ту же минуту, как откроются за морем соблазнительные возможности. Евреи никогда не умели и никогда не сумеют жить с мечом в руке. Попытка вырастить здесь узколобую молодежь, которая согласится стать пушечным мясом ради осуществления мессианских идей поколения отцов, обречена на неудачу. Сделавшись, в свою очередь, отцами, эти молодые люди взбунтуются. Тем временем арабы, у которых тоже хватает своих сумасшедших, укрепятся и сотрут с лица земли неокрепшие побеги еврейской надежды.
Я не верю, что интеллигентные люди этого не видят. Но они предпочитают грезить наяву и верить в чудеса. Сколько несчастий им еще нужно, чтобы понять: чудеса творились в прошлом, ради предков наших[82], но не ради нас. История не знает снисхождения. Подобно Господу Богу, она взыскивает за грехи отцов с детей и потомков их до третьего и четвертого колена. Небольшая историческая ошибка развивается до колоссальных масштабов. Так и это собирание рассеянных на вулканической лаве. То же и с возрождением иврита — оно оторвет целое поколение евреев от европейских языков, на которых родились новейшие научные открытия, современная литература и политическая мысль.
Из окна, выходящего на восток, я могу видеть горы Иудеи и Самарии — голубоватая стена, где в ясный день можно различить две антенны радиостанции «Голос Иерусалима» возле Рамаллы — так прозрачен здесь воздух. Иерусалима, таинственного этого города, я еще не видел. Дорога туда опасна — проходит через десятки арабских деревень и поселков. Арабские подпольщики часто нападают на еврейские машины, проезжающие по их территории. Правда, полицейский и военный конвой сопровождает транспорты, направляющиеся в Иерусалим, но я не стану рисковать жизнью ради того, чтобы утолить любопытство. Я могу подождать более спокойных времен. Говорят, осенью, в сезон сбора цитрусовых, террористические акции прекращаются. Арабы заинтересованы в сбыте яффских апельсинов, являющихся главным экспортным товаром этой бедной страны.
Быть может, я просто избавляю себя еще от одного разочарования, быть может, Святой город — еще один грязный городишко, где местные бедняки продают любопытным и восторженным туристам, охочим до библейских редкостей, обычный камень за обломок Иерусалимского храма.
Мне ничего не остается, как жить в этом еврейском городе, где нет вдохновения, посещающего лишь великое. Слоняюсь из одного кафе в другое, но ни одно не походит на «Кафе де вестенс», известное в богемных кругах Берлина под названием «Кафе мегаломания». Приятелей здесь не нахожу и утешаюсь кофе со взбитыми сливками — он тут совсем не плох. Заплатив за один кофе, можно прочесть изрядное число иллюстрированных изданий со всего снега, а если попадается статья, необходимая для работы, я ее потихоньку вырезаю. Сразу после полудня в кафе ни души. Все истово соблюдают средиземноморскую сиесту.
Есть здесь и два-три артистических кафе, но посетители их орут друг на друга по-русски или на иврите. Большинство из них никогда не слышали моего имени, а те немногие, кому привелось прочесть несколько написанных мною строк, не лопаются от нетерпения узнать, как мне тут живется. Они люди слишком серьезные, чтобы интересоваться писателем, который на противном языке сочиняет вещицы, пронизанные берлинским юмором. Разве Берлин не завершил своего исторического поприща, став центром погромщиков? А вот здесь — международный центр культуры. К тому же опасно интересоваться, как поживает позабытый писатель в обтрепавшемся пиджаке, а то как бы не оказалось, что ему надо перехватить немного деньжат взаймы, чтобы уплатить за выпитый кофе.
Самое серьезное культурное начинание в Палестине — это созданный здесь симфонический оркестр. Одна из причин тому — универсальность языка оркестра. Это ирония, которую предпочел бы игнорировать еврей, стремящийся к культуре. Созданное на иврите не способно выдержать проверки европейскими критериями. Но быть может, в переводе не удается передать какое-то редкостное свойство языка. Я прочел несколько рассказов, переведенных доктором Шолемом, — особого впечатления они на меня не произвели.
Создавая оркестр, его основатель, польский скрипач Бронислав Губерман стремился «укрепить связи между Эрец-Исраэль и Европой» с тем, чтобы, как он говорил, «нам не пришлось жить здесь в культурном изгнании». Губерман хорошо понимал, что означали эти слова.