ампанского и катала его по небу, пытаясь разобрать вкус, а после продолжила: – Из школы возвращалась на метро и шла через подземный переход. А там торговые ряды, палатки. Одна из них – с косметикой. Такой красочный бесконечный ряд лаков для ногтей. Дорогих и не очень. Я всегда останавливалась и так долго, как позволяло мне время, рассматривала. Выбирала. Мечтала. Месяц ела исключительно бесплатные завтраки в школе, наконец скопила. Пришла покупать. Сердце так билось, думала, оно выпрыгнет у меня из груди и поскачет по переходу, как теннисный мячик! То была инициация. Я стала баночно-скляночным маньяком, – созналась она и снова занырнула под воду.
– Какого цвета лак был?
– Не помню! Я разбила его через пару дней. Случайно, – равнодушно рявкнула Вера и отвлеклась на собственную грудь.
Бордовые кончики пальцев пробивались сквозь пену. Кровь с молоком. Играл джаз из старой коллекции ее матери. На виниловой пластинке. Мы вместе ездили к восьми утра воскресного дня на загадочную железнодорожную платформу «Марк», чтобы купить патефон. Он стоял на полу, пыльный. Одинокий и никому не нужный в обиходе. Скучал и ждал своего часа.
Как ни странно, час настал.
Вера потянула меня в воду.
Мы лежали в ванне, как всегда в позе валета. Я положил левую руку ей на коленку, правую пытался дотянуться до сосков, но она увиливала. Дразнила или, как всегда, сама не знала, чего хочет.
– Ты будешь рядом со мной всегда? – прошептала Вера, задержав дыхание, чтобы не расплакаться.
«Опять бабская истерика от недосыпа», – уже приготовился я к очередному всплеску эмоций.
– Да, – успокаивал ее я, надеясь поскорее перейти к соитию и отправиться на боковую.
– Даже когда я перестану этого хотеть? – допытывалась Вера.
– Обещаю, – кивнул я.
– Ты пойми, я же кроме тебя никакой жизни не знаю. Что было у меня в жизни? Ты. У меня себя-то нет. И себя я не знаю. Знаю, что вот ты уйдешь, и меня совсем не станет. Ни капельки, – вдруг посмотрела она на свою жизнь с высоты птичьего полета.
– Никуда от тебя не денусь. Даже не надейся, – соврал я в очередной раз. Я не знал срока годности нашей любви, но зачем-то обозначал вечность.
В этот момент я пожалел, что заставил Веру завязать с работой. Она пошла по стопам отца, закончила журфак с отличием и устроилась корреспондентом в новостной отдел культуры. Носилась по филармониям и музеям с микрофоном в руках. Ее исполнительность и безотказность сыграли дурную службу: ее вечно вызывали срочно на работу кого-то подменить, поднимали с кровати посреди ночи, а после штрафовали за непотребный вид, что появилась в кадре в футболке с «американщиной» под строгим пиджаком. Как-то на нее почти час орали за то, что она трижды неправильно поставила ударение в имени человека, у которого брала интервью, хотя сами заставили сигануть с места в карьер, не дав никаких вводных и времени подготовиться к интервью. Вера не умела перечить, вставать в позу, не пыталась родить истину в споре и отбиваться от взрослых женщин с большим опытом. И потому вернулась домой в слезах, смотрела в одну точку и роняла слезы в ромашковый чай. Тогда я не выдержал и отправился с ней на утро увольняться по собственному желанию и забирать трудовую. Так она начала писать книги и стала зависимой от меня.
Я же тогда не знал, что отниму кислород, отучу ее от жизни, лишу умения выживать.
Ждать меня. Открыв от изумления рот, выслушивать мои рассказы про именитых рокеров и британских диджеев. Закрывать глаза на юношеские измены. Верить голословным оправданиям. Да, не самая завидная перспектива, но Вера, как мне казалось, была по-настоящему счастлива. В то время наши сверстники суетились, что-то искали, сомневались, она точно знала, с кем и как хочет провести жизнь. Довольствовалась тем малым (а давал в то время я ей действительно мало), что у нее есть.
Мы любили смотреть фильмы Кустурицы и Бергмана в ночи, валяться в ванне, сидеть на широких подоконниках и говорить ни о чем. Как, где, что. Одним словом, не важно. Я строил на ее груди домики из пены и посыпал их цветной солью, которая разводами уходила под толщею воды. Я щекотал ее пятки, стягивал с нее свои носки, которые она так любила экспроприировать, и прятал их по карманам джинсов. Знал, что второй такой хорошей мне не найти.
Я ее любил. До какого-то момента это были просто слова. Я врал, говоря, что понял это в первую встречу. Я врал постоянно, но это не мешало мне ее любить.
С пониманием любви пришло ужасное – страх. Страх ответственности за свой выбор, за решение взять под опеку человеческую жизнь. «Куда она без меня?» – постоянно волновал меня вопрос. Но был еще один. Куда более сложный и бескомпромиссный. Куда она со мной?
За спиной у меня особо ничего не было. Так, детский лепет на транспарантах. Забыли. Я понимал, что Вера хочет лучшей доли своим детям, о которых без конца говорила. Мол, надо родить до двадцати пяти, а то потом в медицинской карте пишут «старородящая». Да я ей сам был готов написать все что угодно, лишь бы она прекратила беседы о них. Одну человеческую жизнь я еще мог потянуть, но вот две, а не дай бог и все три за раз, нет – к такому повороту событий я готов не был.
Рядом с Верой хочется спать вечность. Можно две. Она делает это бесшумно, почти не ворочается. Сворачивается клубком. Утыкается в подмышку. С ней не тяжело. Не жарко. Если я отворачиваюсь от Веры во сне, то уже через несколько минут чувствую, как она обнимает меня сзади. Носом утыкается в плечо. Иногда берет за руку. Спонтанно. Увидев страшный сон или замерзнув. Она сама толком не знает.
Ах да, предыдущий абзац нужно перевести в прошедшее время.
Мы не спим рядом много лет. Может, она храпеть начала или, еще чего хуже, скрипеть зубами? Это бы меня успокоило.
Хотя я все равно бы ее любил.
Надя
А кофе можно? А кофе нельзя
Надя никогда в жизни не фантазировала о знаменитостях, не писала тайных валентинок и не знакомилась в интернете. Все, что интересовало ее в жизни, обычно находилось в шаговой доступности или сопело на соседней подушке. Для Нади разница ритмов жизни относилась к нестерпимым обстоятельствам. Расстояния – поводом для стоп-крана мыслей. Но тут спустя щепотку глав до нее вдруг дошло, что она целиком и полностью окутана сигаретным дымом мужчины, написавшим этот текст. Незнакомец очаровал ее своей искренностью, человечностью и открытостью. Никаких загадок, недомолвок или исчезновений. Рядом, любит, изменяет. Все как у людей. Не то, что этот… именующийся Игорем.
Даже если рукопись написал дилетант, все равно он моментально оказался в разделе «Творческие мужчины». Обычно подобные разделы Надя предпочитала обходить за сто километров или объезжать по границе соседних государств. Но тут, то ли от душевной пустоты и отсутствия своей жизни, то ли от тщетных попыток выкинуть из головы и выдохнуть из сердца Игоря, Надя заочно заинтересовалась автором текста. Неужели мужчины умеют чувствовать? Неужели они умеют еще пальпировать чувства и выражать их открыто? Пусть запоздало и не с глазу на глаз, а в виде литературного опуса, но все же пересиливают себя и открываются.
Ближе к вечеру, листая одну за другой прохладные страницы, Надя начала ловить себя на том, что уже нарисовала в воображении портрет этого мужчины, наделила его бархатистым прокуренным голосом, едва колкой щетиной, волосатой грудью и гренадерской статью. А вдруг он низкорослый плюгавенький очкарик, который просто влюбился в писательницу и отправил ей свой роман в надежде на публикацию? Вдруг это все вообще не про Веру?
Да, Надя понимала, что ее засосала квартира, и осознавала, что пора выбираться на свежий воздух или хотя бы в прокуренное соседнее кафе на аперитив.
Старая приятельница, с которой они были дружны еще со школьной скамьи и курилки за гаражами, разделила с Надей желание высунуть нос на свет божий, и они отправились в кафе, где Вера обычно встречалась с выпускающим редактором и где, возможно, бывал ее бывший муж, предположительно написавший текст. Надя даже не стала надевать верхнюю одежду, а быстро перепрыгнула переулок одним движением. Прохожие, увидев женщину в одном шерстяном платье посреди зимы, почему-то не удивились. Возможно, даже не приняли за городскую сумасшедшую.
Внутри кафе не было ничего примечательного. Полумрак. Дамы полусвета. Стаканы резные, у кого наполовину полные, у кого наполовину пустые. Пальцами теребят – женщины волосы, мужчины смятые сигаретные пачки, шуршат целлофаном. Целуют в горьковатые и сухие губы, почесывают носы. А тот престарелый усатый рыжеволосый франт в углу сморкается и потирает глаза. Видно, аллергия на сигаретный дым. Еще и иностранец.
Нет, если бы автор книги был сейчас здесь, Надя почувствовала бы это кожей.
Ее приятельница, Катька, хрупкая и тоненькая брюнетка с плотоядной улыбкой, казалась настолько миниатюрной, что ее с самого детства зазывали в цирк акробаткой, однако она стала оперирующим хирургом, шесть лет проработала в НИИ Склифосовского, а потом открыла частную клинику и с тех пор вела лениво-довольный образ жизни в центре Москвы. Трое детей в анамнезе, инфантильный муж – компьютерный гений, золотистый ретривер – все это доставляло ей радость, особенно когда она оставляла всех подопечных дома и выбиралась на встречу с подругой.
Надиному переезду из загородной сказки в суровую городскую действительность она радовалась, как ребенок Новому году. Втайне надеясь, что сможет скидывать своих подросших спиногрызов на выходные.
– Знаешь, мне кажется, я кое-кем очаровалась, – поделилась Надя, когда принесли антипасти на закуску.
– Все? Прошла твоя годовалая трагическая влюбленность в провинциала? – уже обрадовалась Катька.
– Удивишься – не прошла. Но это не помешало мне впасть в экзальтацию. Этот мужчина идеален. Я тебе на полном серьезе говорю, – от спокойной и уравновешенной Нади подобные заявления были тревожным симптомом. Катька вжалась в стул и напряглась, продолжая слушать. – Мне тут в руки попала рукопись неизвестного автора. Текст не для публикации, а для одного-единственного читателя, – делилась Надя последними событиями. К тому же это было единственное, что могло ее спасти от обсуждения позорных подробностей своего развода.