Знаете, пустой дом – это самая странная субстанция. Она не поддается понятному описанию. Витиеватое покачивание немых штор. Усталый скрип, иногда даже кряхтение паркетных досок. Засохшие нелепыми кругами следы от чашек на стеклянном кухонном столе. Бумажка, которую Вера ежечасно подкладывала под ножку стола, чтобы тот не качался, ютящаяся в углу кухни. Пара еще не успевших перегореть лампочек на вытяжке. «Спать!» – сказал я самому себе и не сдвинулся с места. «Зачем?» – задал я следующий вопрос и моментально оставил без ответа. Молчит ли пустота? Да нет, никто не отменял удары ветра по открытому окну, раскачивание штор от сквозняка, шипение окурка в пепельнице, грохот закрывающегося холодильника, капли, спускающиеся друг за другом из крана в ванной.
Да. Пропала еда из холодильника. Не включается музыка по утрам, точнее, в то, что мы определяли утром (часто это был вечер). Нет баночек, скляночек – выброшенных денег, расставленных по полочкам. Нет каштановых волос в раковине.
А ложки-вилки те же. Даже ножи.
Когда Вера ушла, я испытал какую-то скрытую радость. Она приходила спонтанная, нарядная, живая. Радость звали Ирой. И соитие с этой радостью не вызывало чувства вины. Мы познакомились в Доме кино – она заканчивала актерский факультет и сыграла в футуристичной короткометражке андрогина.
Ее тело было слишком худым и мальчишеским. Лопатки топорщились, как у узника Освенцима. Ключица выпирали так сильно, что на них можно было повесить крючки для кухонных полотенец. У нее была ровная кожа, без зазоринки – без единой родинки, конопушки, расширенной поры. Когда она красила ногти на ногах, я садился сзади и рассматривал лопатки, напоминающие в этой позе крылья. Я проводил по ровным, но в этом положении выпирающим позвонкам языком. Она делала вид, что не замечает этого. Что это само собой разумеющееся действие. Такое ощущение, что она существовала в астральном мире, лишь изредка обращая внимания на событийный ряд реальности.
Носила короткую мальчишескую прическу. И сколько бы ни обещала мне отрастить их хотя бы пару сантиметров, не выдерживала и стриглась под десять миллиметров. Сама. Машинкой. И это было самым сексуальным, что довелось мне видеть. Не успела она добрить висок, как я уже пристроился сзади, стянул с нее джинсы и впечатал лицом в зеркало. Жужжала машинка, лилась вода в раковину – я не слышал и не замечал. Очутился целиком в ней – по крайней мере физически. В темноте, когда ее лицо теряло свои очертания и лишь глаза переливались и влажно поблескивали, я различал ее ледяной шакалистый взгляд.
Ира наведывалась ко мне не бесплатно. С первого курса брала деньги. За съемки. За съем. Говорила, что не любит ничего бесплатного, даже бесплатной любви, но плата за ее время и молодость не отменяла искренности, с которой она подходила к процессу. Любому.
Как-то во время жаркого секса, прыгая на мне, она вдруг начала читать монолог из фильма «На игле»:
– Выбирай жизнь. Выбирай работу. Выбирай карьеру. Выбирай семью. Выбирай большие телевизоры, стиральные машины… – На электрических ножах, которые надо было выбрать, я скинул ее с себя и отошел к окну. Ира повалилась с кровати и локтем ударилась о тумбу. – Ты в себе вообще? – ядовито прошипел она.
– Прости. Просто подцепила ты меня.
– Чем? – находилась в прострации Ира.
– Выбирай семью, говоришь? – вдруг вспомнил я, как любили мы завалиться с Верой на поздний завтрак к бабушке с дедушкой. Юся делала яичницу с сулугуни, а Максимыч уводил меня курить на балкон и советовал ценить Веру.
– Это цитата из фильма, просто вспомнилась, – терла локоть Ира. – У тебя троксевазин есть? Или лед?
– Пачка замороженных пельменей подойдет?
Ира была удивительная. В чем-то еще более удивительная и особенная, чем Вера. Но Иру я не любил. Да и не старался. Мне хватало пару раз в неделю. Примотав замороженные пельмени скотчем к локтю, Ира засобиралась домой, учуяв наэлектризованность в воздухе. Я даже не вышел в прихожую ее проводить.
– Илюх, – послышалось из дверей, – к тебе тут, кажись, очередь выстроилась. Следующая пришла. Принимай гостей.
Вера стояла на пороге и колким взглядом водила по Ире, будто пытаясь содрать кожу или хотя бы снять скальп.
– Это Вера, я тебе рассказывал, – представил я их друг другу, выйдя в неглиже из комнаты.
– Нас теперь трое, – сообщила она.
– Э, нет, вы как хотите, но я на групповуху не подписывалась. – Ира выскочила, потеребила кнопку лифта и ринулась вниз пешком.
– Не понял, ты о чем? – уставился я на Веру. – Мы вроде как расстались, имею право стресс снять, как хочу, – отчего-то оправдывался я.
– Идиот, я беременна! – перешла на ультразвук Вера и наворачивала круги по комнате так, что даже меня начинало подташнивать.
– Мы же с тобой больше двух месяцев не спали. От кого ты беременна? – вдруг накрыло меня праведным гневом.
Вера достала из сумки бумаги и кинула мне в лицо.
– Срок – одиннадцать недель. Твою мать, уже не сделаешь ничего. – Она взяла подушку и начала шпынять ногами. – Все твои ушлые сперматозоиды.
– И чего ты только на одиннадцатой неделе опомнилась?
– Да у меня месячные были, тебе календарь показать?
– Как месячные? – не вязалось у меня в голове. Я тогда не знал, что в редких случаях во время цикла могут созреть несколько яйцеклеток, и оплодотвориться только одна из них.
– Вот так. А тошнота и слабость – думала, что стрессую. Или гастрит на нервной почве. Потом задержка, но поскольку после менструации я ни с кем не спала, списала опять же на наше с тобой расставание. А тут грудь начала наливаться, пошла к врачу, и вуаля.
Спустя неделю, взяв справку от врача, мы поженились и въехали в квартиру моих родителей в Милютинском переулке, что оказалось роковой ошибкой.
Рвать руками лакомые куски, увиливать от ответственности, сочинять байки и мечты. Просачиваться в душу незнакомым женщинам, чтобы впоследствии, не ощущая внутри ни толики эмпатии, стирать их телефонные номера из записной книжки. Я был другим. Я и телефоны-то никогда не записывал.
И, пока Вера была беременна, ни разу ей не изменил. Не столько потому, что боялся подцепить заразу и усложнить роды, а просто потому, что начал пахать как проклятый.
Мы с бурятом, чей дед распоряжался недвижимостью ЦАО, наконец провернули несколько феерических афер, и в нашем распоряжении оказался особняк в переулках Маросейки и здание бывшего НИИ на Таганке. Позже мы по откатанной схеме заграбастали чердачные помещения на Малой Дмитровке, ангары завода недалеко от Курского вокзала, ну и так, по мелочи. Понятное дело, что мы орудовали чужими деньгами, но брали нехилый процент за свои услуги, знакомя рестораторов и арт-директоров с недоступными простым смертным помещениями. Нам фартило – мы беспрестанно оказывались в нужное время в нужном месте. Про мечту собрать рокеров под открытым небом и выпустить под занавес группу Metallica я вскоре позабыл. Потому что когда я понял, что этот головастик внутри Веры – мой сын, приоритеты сразу поменялись местами, и трехчасовой сон казался мне нормой – в иное время я носился по городу, как саранча по кукурузному полю. Из роддома Вера со Степой отправились в мою квартиру в Милютинском переулке. Мы могли больше ничего не сдавать, чтобы выкрутиться в финансовом плане. Когда мать Веры вернулась из Вильнюса, чтобы помогать с ребенком, мы ей выделили квартиру И.В. из «жилищного фонда».
Другое дело, что Вера даже не заметила, что я пахал как лошадь. Она искренне была уверена, что ночами я гульбаню, и верить мне отказывалась. С одной стороны, я понимал, что многими своими поступками подорвал доверие, с другой – невозможно же каждый день оправдываться. Если какой урок я и выучил из прошлого, так это «что бы ни происходило, как бы тебя ни разводили словами «я все знаю», даже если стоят с горячим паяльником возле глаза, никогда не сознавайся в измене». Ничего глупее быть не может. Ибо ни одна честность не останется безнаказанной. Аминь.
Степа меж тем лепетал первые невнятные слова. А я, наивный идиот, все время ждал, когда же он повзрослеет и с ним можно будет поговорить по-человечески. Все эти «аки дада» (не надо) и «синёник» (синий слоник) меня раздражали. Почему не придумали переводчика с младенческого лепета на наш человеческий? Как всегда, ни черта не ценил.
С Верой мы ссорились ежедневно. Обычно женщины после рождения детей мякнут, как хлебный мякиш, брошенный уткам в воду, а Вера, наоборот, почерствела. Как-то мы поехали выгуливать Степу к Новодевичьим прудам и шли по Большой Пироговской.
– Хорош толочь воду в ступе! – рявкнула она на мои рассуждения о том, стоит или не стоит растить ребенка в центре Москвы и не хотят ли они уехать в Литву к Вериной маме. – Одно и то же по кругу! Бу-бу-бу! Я городская девчонка, и смог мне слаще кислорода! – отбрыкивалась она, пока ловко не сменила тему. – Ты, кстати, знал, что памятник великому Пирогову – профанация? – замерла она возле восседающего в кресле врачевателя. – На самом деле скульптор хотел изобразить Пигмалиона, в руках которого скальпель и череп. Потому что он сотворил Галатею из кости.
– Ты что, двадцать пятым кадром канал «Культура» смотришь, когда Степе мультики включаешь? – Я потянул ее в сторону парка.
– Чтоб ты знал, – переключилась на новую тему Вера, – двадцать пятый кадр – миф, афера Джеймса Викери. Он развел компании на четыре миллиона долларов и отчалил к островам Зеленого Мыса.
– Вер, – посмотрел я на монастырь в отдалении, – ты только в храм не иди рассказывать, что свет в конце туннеля – это поезд. Там за такое и побить могут, – иронизировал я над ее всезнайством.
– Кстати, свет в конце туннеля – действие вещества диметилтриптамин – иначе D.M.T. Защитная галлюцинация головного мозга, а вовсе не отделение души от тела.
– А любовь тогда что? – схватил я ее за капюшон балахона и притянул к себе.
– Нейромедиаторы. Не более того, – продолжала она умничать.