Перебравшаяся из аристократического дома в Ирландии в Париж маленькая баронесса Эйлин Грей вращалась в лесбийском обществе Гертруды Стайн и ее окружения, ее видели за рулем в черном авто, в котором каталась она по улицам столицы искусств в компании знаменитой шансонье Дамии, любившей разгуливать с ручной черной пантерой на поводке.
— Черной пантерой? — произнес за моей спиной Филиалов. — Однако, эти нетрадиционно ориентированные дамочки отличались храбростью. Но я надеюсь, это не было намеком на Жозефину Бейкер?
Почему-то образ Дамии с пантерой запал мне в голову, и когда через много лет увидел я фотографию Сальвадора Дали с муравьедом на сворке, стал преследовать меня цепкою из сна наяву, возникшей в воображении моем: Дамия с пантерой на одной стороне узкой улочки, Сальвадор Дали с муравьедом на другой, они смотрят друг на друга не вполне гендерными взорами эпатажника и эгоцентристки.
— Около 40 лет, — продолжала Тамила, — Эйлин Грей влюбилась в румынского архитектора, писателя и прожигателя жизни Жана Бадовичи, который был на 17 лет моложе ее. Походя, он произносит фразу о собственном доме с сугубо личными предметами — и она строит для него дом на Лазурном берегу, буквально строит, спроектировав, — своими руками, с помощью двух рабочих. У дома есть имя, в котором зашифрованы инициалы любовников, Е — это Эйлин, 10 — это J, Jean, 2 — В, Badovici, 7 — G, Gray. Дом, белый корабль, выброшенный на скалы, окруженный пиниями, оливами, камнями. Ветром колеблемы парусиновые занавески, блестит металл стульев, столов, перил, то там, то сям лежат отмели ковров с морскими рисунками. На одной из стен — огромная карта с надписью, строкой о плавании из стихотворения Шарля Бодлера; ночью карту освещает настольная лампа. Кожаное кресло Transat с металлическим каркасом напоминает шезлонг трансатлантических лайнеров, всё, что осталось от «Титаника». Мебель Грей сделала сама. Столы ездили по рельсам, табуретки служили лесенками, полки вращались на петлях, шкафы прятались и появлялись, с помощью зеркал и ширм одна комната превращалась в несколько, зеркала играли в операционную и в обсерваторию, всё напоминало декорацию с превращениями, исчезновениями, метаморфный мир пьес Карло Гоцци. Три изречения встречали входивших: в прихожей «entrez lentement», входите медленно; на кухне «sens interdit», запретные чувства? запретное направление?; под вешалкой «défense de rire», смеяться воспрещается.
Среди комнат для одного и одной заблудились две комнатушки для прислуги (или неведомых спутников? незваных гостей?)
Они прожили в доме несколько лет. Всё время приходили гости, друзья Жана. Когда приходил Ле Корбюзье, Эйлин пряталась, она то ли стеснялась, то ли боялась его, то ли терпеть не могла.
А самого мэтра с возникновения дома на утесе преследовала, словно амок, безумная страсть к Е-1027 и неприязнь к его создательнице.
В какой-то момент Эйлин Грей, вместо дома любви на двоих оказавшаяся в архитектурном салоне, собрала одежду и ушла, захватив с собой только маленький столик Е-1027.
Грей увлекалась работой и статьями Лооса, сторонника минимализма, чистых стен, полупустых комнат. В своей работе 1908 года «Орнамент и преступление» Лоос писал: «В основе потребности расписывать стены лежит эротическое начало. Современный человек, ощущающий потребность размалевывать стены, — или преступник или дегенерат».
После ухода Эйлин то ли по просьбе Бадовичи, то ли с его разрешения, Ле Корбюзье расписывает стены, корабль перестает быть чистым и белоснежным.
Эйлин приходит в ярость, пишет ему отчаянную открытку, называет происшедшее актом вандализма, она оскорблена.
На фресках — эротические сцены, иногда это двое любовников, иногда — то ли гарем, то ли бордель. На большой фреске в гостиной две обнаженных женщины с парящим между ними ребенком, у одной из женщин на груди свастика.
В 1948 году Корбюзье пишет в статье: «Дом, который я оживил своей росписью, был довольно мил и вполне мог обойтись без моих талантов. Для больших фресок были выбраны самые бесцветные и непримечательные стены».
Через несколько лет Корбюзье приобрел участок возле Е-1027, построил на нем свой знаменитый домишко «Cabanon», а после смерти Жана Бадовичи выкупил через подставное лицо виллу Эйлин Грей, он приходил туда, прокрадывался, его притягивало магнитом, он видел белый пароход на скале со своего крыльца, но жил у себя.
Потеряв жену Ивонну и любимую мать, он стал угрюмым, замкнутым и как-то сказал: «Как славно было бы умереть, плывя к солнцу».
Есть подозрение, что гибель Корбюзье во время одного из дальних заплывов в чудесный августовский день была самоубийством. Его выкинули волны на пляж под виллой, столько лет мучившей его. Он лежал, словно загорая на песке.
— Утоп утопист, — произнес за моей спиной Филиалов.
— Может быть, — сказала Тамила, — есть на самом деле кельтские чары, ирландское колдовство, существовал когда-то ирландский бог Тевтат, жертвы которому топили в воде, и негоже было сыну швейцарского часовщика оскорблять ирландку. В квадратном дворе Лувра греки посыпали гроб Ле Корбюзье землей с Акрополя, а индийцы окропили водой из Ганга. Корбюзье похоронили рядом с Ивонной на сельском кладбище Кап-Мартена неподалеку от его «Cabanon» и от белого дома Грей. Дом несколько раз переходил из рук в руки, последний хозяин был убит, зарезан в его стенах, после чего Е-1027 опустел и стоит по сей день заколоченным.
А теперь несколько слов о Лили Райх, женщине четвертого из «четырех великих», Миса ван дер Роэ.
Вот он перед вами, немецкий архитектор Мария Людвиг Михаэль Мис, соединивший аристократическим «ван дер» отцовскую голландскую фамилию Мис с материнской Роэ. На этой фотографии он улыбается, у него близко поставленные светлые глаза, он похож на инка или ацтека, морщинки на лице словно прорисованы стеком или стилом по глине, словно у одного из божеств дождя, чак-мооля древней Мексики. Подобно Корбюзье, он приезжал в Россию, но не в Москву, а в Петербург, где в 1912 году руководил строительством спроектированного Беренсом здания немецкого посольства на Исаакиевской площади.
Когда в нацистской Германии закрывают всемирно известный Баухауз, которым управлял он, последний директор, до 1933 года, после нападок со стороны национал-социалистов, называвших институт еврейско-коммунистическим гнездом, Мис эмигрирует в США. Тоталитарному государству чужд баухаузовский стиль ясного мышления и функционализма, архитектура съезжает к гитлеровскому и муссолиниевскому ампиру; с ним будет схож и наш сталинский ампир, знакомый всем нам по построенным в Москве зеками высоткам и домам для государственной элиты.
Дизайнер и архитектор Лили Райх работала с Мисом ван дер Роэ тринадцать лет, они не расставались, она проектировала мебель в его домах, вела дела, была его секретарем, делопроизводителем, его женщиной.
Теперь вы видите ее лицо. Я не знаю подробностей биографии Лили. Она могла быть кем угодно, немкой, еврейкой, австриячкой. Женщина с таким лицом могла бы жить в Ленинграде, в Боровичах и в Иркутске.
Когда Мис ван дер Роэ уехал в Америку, Лили Райх осталась в Германии, однако, и оттуда продолжала вести его дела, ему помогать. Потом она поехала в Штаты к Мису, но пробыла там неделю, вернулась на родину. В сорок третьем она попала в концентрационный лагерь, в сорок пятом ее освободили вошедшие в Германию войска, а в сорок седьмом она умерла.
Всем нам известны построенные Мисом ван дер Роэ здания, «стеклянный дом» хирурга из Чикаго Эдит Фарнсуорт, Сигрэм Билдинг, павильон Германии в Барселоне, вилла Тугенхагт, Нью-Йоркские высотные дома: стекло, сталь, избыточная инсоляция; его работы определили стиль архитектуры XX века.
В быту этот революционер архитектуры, один из «четырех великих», был традиционалистом, ему нравилась старая деревянная мебель времен модерна, его личное гнездо напоминало дом его детства. О нем говорили, что у него нет ни приятелей, ни друзей, ни привязанностей, одни сотрудники. Он слыл брюзгой и нелюдимым. И до конца дней своих не мог себе простить, что отпустил Лили Райх, допустил ее возвращение в Германию.
Все они остались в девяти рядах до Луны, теперь человечество исчисляется в других цифрах, рядов стало больше, раз людей больше, а эти поддерживают свою Луну, чей светильник высвечивает блики на стеклах домов их великой архитектуры, на стальных деталях фурнитуры, мебели, человеческих светцов, на ожерелье из шарикоподшипников. А у нас сейчас уже стемнело, вышла наша сегодняшняя луна, и я закончила свое сообщение.
С этими словами Тамила забрала свои бумаги и сошла со сцены, а зал устроил ей овацию, точно певице.
Человек из полночной тени
После доклада, как всегда, расходились быстро, почти разбегались, как птицы разлетаются, только что была стая, а вот и нет никого.
Я вышел на улицу, собираясь проводить Нину, она говорила, что хочет услышать доклад об основоположниках, но Нины не было, и я пошел пройтись перед сном.
Обгоняя всех, прошли к спуску к воде, видимо, к своей косе Тартари, Тамила и Энверов, и он сказал ей:
— Не отставай от меня, будь со мной, когда-нибудь я построю тебе в подарок дом для траханья на Лазурном берегу.
Она засмеялась, они сошли с высокого берега, пропали из виду.
— Интересно, — сказал уходящий Времеонов, — что кроме формулировки «отстань от меня» существует и «не отставай от меня»...
— Нельзя построить дом для траханья, — сказал я вечернему воздуху, — разве что публичный.
— Собственно, и для любви нельзя, — откликнулся Филиалов, резко поворачивая налево, чтобы исчезнуть за углом.
— Вот с этим я согласен, — сказал некто невидимый, курящий в тени сиреневого ночного куста. — Для чего дом? Достаточно тьмы под кустом южной ночью, фрагмента луны, стога сена, топчана любого, расстеленного плаща.
Тут сделал он шаг, луна осветила силуэт его, он был высок, костист, худ, широкоплеч, волосы с сильной проседью, сначала я подумал, что передо мной Титов.