емного шара! Я это знаю. Никто не понимает. Деда, надо бороться со злом. Мы должны его остановить.
— Думаю, что «Графа Монте-Кристо» он не читал, — возражал я. — Читающие люди чаще всего такими не вырастают. Председателем Земного шара был поэт Велимир Хлебников. Второму не бывать.
— Бороться со злом? Остановить? — говорила мне Нина. — Она метит уже и не в правозащитницы, а в террористки. Феденька, что нам делать?
— Успокойся, дорогая. Не плачь. Что-нибудь придумаем. Не худо бы посоветоваться с нашей психиатрессой.
Речь шла о славной докторше, которая очень помогла Нине после травмы.
— Ты думаешь, она больна? И ее пора сажать на психотропы и нейролептики?
— Всё, всё, перестань, не убивайся раньше времени. Сменим тему. Сменим пластинку?
— Пластинку?
— Расскажи мне.
— Про что?
— Про лося. И про «никогда».
Лось и никогда
Наши рассказы друг другу о детстве начинались со слов: «Когда я был маленький» и «когда я была маленькая».
Кроме ее коротенького рассказа про «никогда».
— Наша детдомовская воспитательница, женщина тихая, строгая, могла бы показаться суровой, если бы мы не чувствовали, как она любила нас. Она старалась по всякому поводу поговорить с нами, внушая нам правила жизни. Но одно присловье повторяла она время от времени без повода вовсе: «Никогда не лгите, дети. Кто лжет, тот ворует; кто ворует, тот убивает. Не лгите никогда!»
— Теперь лось.
— Когда я была маленькая, наш детдом во время ремонта переехал на полгода в старую дачу на Карельском перешейке. Воспитательницы и повариха топили изразцовые печи, снега окружали наш временный дом, но в нем было тепло и чисто, хоть бедно и пустовато. Мы не были голодны, но не были и сыты, всегда хотелось чего-нибудь погрызть. Хотя нас не посещали мечты, навязчивые образы сыра, колбасы, котлет, сосисок, возникавшие в начале девяностых у всех и каждого, кроме жуликов и начальства. Однажды ночью я проснулась, может быть, что-то снилось. Может, что-то почуяла. Тихо, бесшумно, чтобы не разбудить всех девочек нашей спальни, проскользнула я к окошку. Полнолунный свет лежал на пушистых снегах, на отороченных белым елях и соснах. И тут я увидела его. Ограды вокруг нашего стоявшего чуть на отшибе от поселка, чуть дальше околицы, дома, не было, то ли ее давно сдали в металлолом, то ли старинные хозяева предпочитали живую изгородь. Он вышел из леса, шел к дому, лось с великолепными рогами, скорее, подросший лосенок. Я уже читала «Серебряное копытце» Бажова, он показался мне героем сказки, я вспомнила, как Серебряное копытце высекал, стукнув ножкою, россыпи драгоценных самоцветов, стояла, завороженная. И тут пришло мне на ум: если, подобно мне, проснется кто-то из взрослых, его поймают, убьют, мы будем есть лосятину и лосиную колбасу. Я решила спасти лося. Тихо, тихо спустилась я со второго этажа по деревянной скрипучей лестнице, ступени были за нас, не скрипнули. У входа висел ватник поварихи, ее огромные валенки, в рукаве ватника старый оренбургский платок. Я оделась, валенки были огромные, у меня ноги сводило от того, что я старалась удержать их на ногах. Отодвинув засов, я вышла в лунный снег. Лось стоял и смотрел на меня. Я не боялась его, хотя была девочка трусоватая, не отчаянная, и он меня не боялся. Я подошла. Он стоял, чудные рога, глаза с ресницами. Я, осмелев, потрогала его, он дался потрогать, не убежал. Я стала толкать его, гнать в лес обратно. Он не хотел уходить, как упрямый ослик. Я сорвала с маленькой ели ветку, стала гнать его, как гонят коров. Наконец, он пошел в лес, в свое царство, обратно. Перед тем, как скрыться в лесу, он остановился, обернулся, смотрел на меня. А потом исчез в лесу. Сердце мое колотилось, я вернулась в спальню залезла под одеяло, я спасла его, спасла, его никто не съест. Утром меня едва добудились. Я никому не рассказала про ночное приключение свое, а в конце ночи стал валить снег, и снега покрыли наши следы, мои и лося, словно их и не было. Я было подумала — уж не приснилось ли мне все это? Но на прогулке увидела я сломанную мною ночью еловую ветку, хворостинку в иголочках, и счастье снова охватило меня. Пока длилась наша зимняя жизнь в покинутом особняке, всякий раз на ночь я вспоминала лося, желала ему счастья и засыпала блаженным сном.
Уезжайте!
— Вот! Вот! — кричала Капля, вбежав и потрясая своей досьеподобной тетрадкою, — вот еще доказательства! В сентябре Начальник Всего собрал на своей загородной вилле заговорщиков-единомышленников, обсудить, как выгнать нескольких президентов, начиная с нашего, чтобы захватить власть. Это пишет один из заговорщиков. Их было пятеро за столом. А осталось трое: одного отравили, другого застрелили среди белой ночи прямо в центре города! Теперь четвертый про всё рассказал, он боится, что и его НВ прикажет прикончить, он в бегах!
Тут швырнул я об пол коробку с чешскими карандашами (разлетелись в разные стороны дротиками) и закричал:
— Да это черт знает что! Раньше ты писала романы, приключения, пираты, сокровища, когда твой китайский император припарковал коня у пещеры волшебника, я душой отдыхал! Ты могла бы сочинять чудесные истории о королевстве жабцов, республике ос, древнеегипетских царствах термитов и мурашей, о перелетах птиц, о жуках-оленях и жуках-носорогах! Так нет! Твои герои — не семья Адамсов или Хогбенов, нет, это мафия, крестный отец, братья-преступники, сестры с гранатами, шурин свата с кодлой и теща-подельница! Нашла чем интересоваться. Мало дерьмовых детективов наснимали киношники по заказу мафии, которая, вишь ли ты, бессмертна! Какая новость: мафиози лгуны, воры, убийцы, мочат всех подряд, своих и чужих, плетут интриги, баламутят, мутят воду, подстрекают к войнам, чтобы было кому сбывать оружие, которое варганят ради денег, или наркотики, убивая толпы людей на всех широтах и долготах! Это давно известно, никакие доказательства тут не нужны! Носишься как курица с яйцом с жакомаром хитрозадым, обокравшим всю страну, чтобы трясти своими нахапанными деньгами, живущим за счет грабежа и лично за мой счет! Я больше этого слушать не желаю!
Капля и Нина смотрели на меня разинув рты. Услышав мои вопли, вышел из угла своего потаенного кот, сидел как статуя, неотрывно глядя на меня. Шапку в охапку, куртка нараспашку (шарф висел как у мафиози), вымелся я из дома, трахнув дверью, французский замок щелкнул наподобие курка.
Уже на улице набрал я номер нашей знакомой психиатрессы и через час сидел у нее в кабинете при новомодной получастной поликлинике, где консультировала она всех желающих с поехавшей крышей. Со стен строго и с сожалением смотрели на меня столпы психиатрии, все незнакомцы, кроме Юнга, которого знал я в лицо.
Она слушала меня спокойно, у нее таких рассказчиков на дню сиживало человек по пять не один год. В какую-то минуту мне показалось — она и ко мне присматривается, не сыпануть ли мне в кулак вместо семечек каких-нибудь транквилизаторов таблетированных и не плеснуть ли в стакан граненый брома либо валерьяночки.
— Прежде всего, успокойтесь. У девочки вот-вот начнется первый переходный возраст, он у среднестатистического ребенка наступает около десяти лет. Она, конечно, скучает без родителей, совершенно неосознанно, ее воспитывают дедушка с бабушкой, она одновременно под большой опекой и преувеличенным вниманием — и чувствует себя младше, чем есть, и отчасти лишенной самостоятельности. Плюс компьютер, нагрузка на глаза, врожденная повышенная эмоциональность... Где у вас дача? Какое там окружение?
Я сказал, где. Три часа на машине, телевизора нет, интернета нет, мобильник не работает, — только на холме у моста в двух километрах точка есть, мне одному известная. Иногда к деду-соседу внук приезжает, иногда художники с детьми. Медвежий угол, полузаброшенное село.
— Замечательно! — воскликнула она. — Вот и уезжайте. Прямо на днях. Она ведь отличница? Отпустят пораньше, до начала лета. А мы ей справочку напишем. Что вы так вздрагиваете? Не про психиатрические отклонения справочку, докторов знакомых полно. Слабые легкие, сотрясение спинного мозга после травмы: придумаем что-нибудь. За справкой заедете послезавтра. Надо сменить обстановку. Коренным образом. А осенью посмотрим. Думаю, всё наладится.
Юнг смотрел мне вслед. И вдруг на улице вспомнился мне один эпизод из Свияжских рассказов, промелькнувший в разговоре вне рамок семинара. Речь шла о девушке из России, почти подростке, привезенной в Швейцарию на лечение; истерия? Шизофрения? Юнг лечил ее, у них начался роман, она вылечилась... Ее звали Сабина.
Кот падчерицы. Воспоминание о Сабине
Я приходил к ней на Гаванскую. Из покоев выползал кот, подобранный на кладбище.
Из подзабытого растворенного времени семинаров Свияжска выплыла сценка, разговор на берегу неподалеку от косы Тартари. Хотя, возможно, память подводила меня, — все просто вышли в перерыве между сообщениями передохнуть, перекусить, посидеть на солнышке; а где сидели? на завалинке? На скамье, на который некогда сиживал Иван Грозный? И почему вдруг всплыла фамилия Троцкого? Впрочем, она тут так и плавала в воздухе с незапамятного года его блистательного появления здесь, вот явился, не запылился, чтобы открыть столетие расстрелов, произнести речь с балкона, поставить памятник Иуде, тотчас же унесенный одной из рек.
— Троцкий увлекался психоанализом и покровительствовал психоаналитикам, — сказал Филиалов.
Энверов тотчас уши навострил и пересел поближе. Все, что касалось Троцкого и Гурджиева, вызывало в нем живейший интерес.
— Да с чего вы взяли?
— Мне это рассказал кот падчерицы Сабины Шпильрейн. Одному из своих гостей падчерица эта, известная ленинградская переводчица из Санкт-Петербурга (к тому же еще и однофамилица крупного чиновника армейского политотдела, за что советские издательства ее жаловали и уважали), сказала, что кота подобрала на кладбище. Не знаю, не вкралась ли тут ошибка. Мне рассказывали, что последний кот падчерицы Сабины был дареный, а никакой не кладбищенский. С которым общался я, когда был в доме в гостях? Может, с предпоследним? Или кот был точной копией увиденного хозяйкой на одном из кладбищ, петербургском или ростовском? Короче говоря, кот мурлыкал, передавал на кратчайшем расстоянии мысли, истории, эпизоды жизни, чувства и тому подобное. Хотя я не исключаю, что даритель дареного кота подобрал его именно на кладбище (возможно, на Смоленском).