ущие стада, идут по кромке рая. Один из моих самых любимых святых, Спиридон Тримифунтский, легко узнаваем на иконах: в иконографии на голове у него корзинка, плетеная пастушья шляпа; а на своем пастушеском плаще переплыл он море.
Киприот святитель Спиридон остановился однажды на ночлег в пути, ариане убили его коней, отсекли коням головы; святитель велел вознице приставить конские головы к туловищам и стал усердно молиться, и вскоре ожили лошади, но то ли торопился возница, то ли ночь была темна, но головы он перепутал, и доехали они со Спиридоном до места на белой лошади с черной головою и вороной белоглавой. Способность воскрешать (скрываемая им) Спиридону Тримифунскому была присуща, он воскресил младенца с его упавшей замертво от счастья матушкой, дочь его Ирина говорила с ним из свежей могилы своей. На Руси день Солнцеворота, поворота с зимы на лето, совпадающий с памятью святителя, называли издревле «Спиридоновым поворотом».
Московская улочка Спиридоновка получила имечко по церкви Спиридона Тримифунтского на Козьем Болоте, построенной в 1627 году и разобранной в 1930-м. В детстве с бабушкой и с матушкой живала я в особняке Рябушинского на Спиридоновке, где останавливались мы у Людмилы Ильиничны Толстой, и с ее половины особняка ходили в гости на половину, где обитала семья Максима Горького.
И страшно мне, что после нападения морозной ночью 90-х ограбленный и смертельно раненый фотограф Борис Смелов добрался, дополз до порога василеостровской часовни святителя Спиридона Тримифунского, чтобы уснуть навеки у ее врат.
Полярник
Зимой в Санкт-Петербурге чувствовалось дыхание полярной ночи: затемно уходили на работу, затемно возвращались. Когда жили мы у Лесотехнической академии и вечерами в парке ходили на лыжах, дважды школьницей видела я северное сияние. А белые ночи, конечно же, были приветом от полярного дня.
Ничто так не приучает человека к мысли о смерти, как полярные широты, длящийся полгода полярный день, длящаяся полгода полярная ночь. Недалеко от нас жил один полярник. Он был похож на привидение. Поговаривали, что у него две жены (для полярного дня и для полярной ночи) и любовница (для любых других широт и долгот мира). Когда он здоровался (не всегда, не во все дни года), я побаивалась его призрачного взора. Граница между внутренним и внешним человеком была в нем стерта, как случается это у праведников, гениев, одержимых и безумцев.
Крестница
Олимпиада Васильевна Владимирская, наша соседка по Комарову, жила в своем белом каменном доме (чем-то неуловимо напоминавшем дома юга) круглый год. Некогда работала она с крупнейшим невропатологом и генетиком Сергеем Николаевичем Давиденковым, была знакома и с дедом моим, патофизиологом Всеволодом Семеновичем Галкиным. Дедом, как многие знакомые с ним дамы, была очарована. «Я однажды Сергею Николаевичу, пожаловавшемуся на головную боль, сказала, что у меня голова не болит никогда. Душенька, отвечал он мне, да чему же у вас там болеть?» Отчим мой, великий нейрохирург Самотокин, весьма разборчивый в своих отношениях с людьми и отчасти, как блестящий диагност, видевший их насквозь, Олимпиаду Васильевну уважал. Я застала ее старой, грузной, она управляла домом, детьми, внуками, невесткой властной рукою Вассы Железновой или одной из женщин Нискавуори. Был момент в ее жизни с предвоенного времени и в военное, когда муж ее (и ее одноклассник) не работал (с эстонской фамилией Ирдт, прибалтийским вариантом немецкого Гердт, лучше ему было сидеть в тишине дома), а ей приходилось держать всю семью, включая старую матушку и няню; да и овдовела она рано, едва успели отстроиться и поселиться в послевоенных Келломяках, Комарове, то есть. После первой блокадной зимы удалось ей вывезти семейство в эвакуацию на Северный Кавказ, да не вполне удачно, там высадился немецкий десант.
В девяностые годы создались у нее сложности с пенсией: была она прописана в Гаграх, где имелась квартира, то ли купленная, то ли вымененная, туда ездили греться летом; поэтому пенсии она не получала, продуктовых карточек (в девяностые звались они «талонами») ей не выдавали, шла грузино-абхазская война, Гагры бомбили. Младшая невестка, всеми любимая маленькая женщина по имени Любовь, рано овдовевшая, как свекровь, держала кур и кроликов, возилась в огороде с картошкой, овощами, клубникою. Потом с большой оказией квартиру в Гаграх продали за гроши.
Дети Олимпиады Васильевны, подобно ей самой, носили ее девичью фамилию, именовались Владимирскими, из осторожности отмежевавшись от звукосочетания Ирдт.
Она мало кому рассказывала о своей семье, о младенчестве своем, в советские годы, особенно с двадцатых по шестидесятые, небезопасные сведения сии держались в тайне. Кажется, был у нее брат, погибший в белой армии.
Дед ее по отцовской линии служил управляющим в петербургском дворце принца Ольденбургского (где ныне располагается Институт культуры, бывший библиотечный, Институт культуры и отдыха, как мухинские студенты говаривали), она была внучка дворецкого; а отец ее помогал принцу налаживать в Абхазии работу учебных заведений. У Александра Петровича Ольденбургского, правнука Павла I, была мечта: создать в Гаграх, самом теплом месте Российской империи, климатический курорт, не уступавший курортам Лазурного берега, русскую Ниццу. В Гаграх осушали болота, высаживая с этой целью пьющие в огромных количествах воду эвкалипты, в чаировом парке сажали пальмы (финиковые с Канар, веерные из Китая, кокосовые из Южной Америки), американские магнолии, гималайские кедры, мексиканские агавы, лимонные и апельсиновые деревья и иже с ними. По аллеям разгуливали павлины, по глади вод плавали лебеди, парковые водоемы представляли собой самоновейшие гидротехнические сооружения, чередующиеся малые и большие пруды, соединенные ручейками. Рай, да и только.
А напротив парка стоял служивший потом десятилетиями эмблемой города блистательный ресторан «Гагрипш», волшебный дом с огромным часовым циферблатом над входом. Дом, построенный в Норвегии из норвежской сосны без единого гвоздя, был куплен принцем на Всемирной выставке в Париже и привезен в разобранном виде в Гагру (или все же — в Гагры?).
И в этом доме, в «Гагрипше», под часами, и родилась малютка, названная торжественным именем Олимпиада; крестным ее стал принц Ольденбургский.
А крестной — красавица Зинаида Юсупова, княгиня Сумарокова-Эльстон, подарившая крестнице великолепную заказную золотую брошь с двумя липовыми листочками (уменьшительное от Олимпиады — Липочка) и бриллиантами, а на один из дней рождений то ли годовалой, то ли двухлетней девчушки — медведя больше ее ростом.
Брошь Олимпиада Васильевна потом снесла в Торгсин.
В последние два года жизни Олимпиады Васильевны ухаживавшая за ней невестка Люба с подругою Ириной Жуковой читали ей вслух по ее просьбе воспоминания Феликса Юсупова, сына ее крестной.
Сон Мурина
Во сне Мурина (который он только что мне рассказал) я рассказываю ему свой новый фантастический рассказ.
В этом моем рассказе из муринского сна к Андропову приходит человек в синем комбинезоне и признается, что он — убийца Кеннеди; подробно рассказывает, как он это сделал. Андропов вызывает бывшего дантиста Сталина Георгия Ивановича Иващенко, чтобы тот пришедшего допросил, при этом допрашиваемый заявляет: «Я не простой смертный, а великий тайный разведчик».
Иващенко, бывший в последние годы службы заведующим челюстно-лицевой клиникой Военно-медицинской академии появляется с моим отчимом, нейрохирургом Самотокиным, чья клиника находилась по соседству.
Тут Мурин, сделав отступление от сна, рассказывает, что Иващенко (натуральным образом) был автором объемного атласа пулевых ранений, иллюстрациями в котором служили двести восковых голов с пулевыми отверстиями: тут пуля вошла, тут вышла. Когда Иващенко, демобилизовавшись, уехал в Грузию (а несмотря на фамилию, был он грузин), в его доме в Тбилиси на втором этаже в специальном зале стояли эти 200 раненых голов из воска.
В следующем за отступлением эпизоде сна в ходе изобретательного допроса неизвестный в комбинезоне сознается, что он лектор-международник из Калуги, недавно бежавший из дурдома.
На этом мой рассказ (пересказываемый мною во сне Мурину) заканчивается, сон завершается, сновидец просыпается в скульптурной мастерской жены своей, где с полок смотрят на него гипсовые головы разных людей, прекрасные портреты ее руки.
Пудель
Костя Афанасьев, когда был маленький, сочинил стихотворение:
Мама стирала в ванной белье.
Пудель сидел и смотрел на нее.
Мама устала, пошла отдыхать.
Пудель взял мыло и начал стирать.
Жакушка
Жакушка, Машин пес, любил привлекать к себе внимание, если хозяйка отвлекалась на телефонный разговор, гостей, телепередачу и т. п.: он рвал газеты, ел тапочки, нападал на свежеиспеченный для гостей пирог, ронял цветы. Костя звал его «Геростратушка ты наш».
Шишки
Валентине Соловьевой дети из художественной школы, ее воспитанники, подарили две кедровые шишки, огромные, высотой сантиметров по восемнадцать, гладкие, прямо-таки мраморные. Ночью в комнате раздался натуральный взрыв, словно ракета взорвалась. Валентина вскочила, зажгла свет, обошла комнату; ничего; наконец, увидела она: это шишки раскрылись.
Родственники и свойственники
Всю жизнь пытаюсь я выяснить, кто родственники, а кто свойственники. По одной из формулировок родство всегда по нисходящей линии древа, свойство — по браку и по линиям боковым. Но вот, скажем, родная сестра моих родных внучек, дочь невестки моей от первого брака, мне родственница или свойственница?
Разбираясь в степенях родства, говорили мы с моей троюродной тетушкой Коринною. Одна из тетушек деда моего Галкина Всеволода Семеновича вышла замуж за человека по фамилии Жданов, мордвина; девичья фамилия Зои Петровны, матушки Коринны Претро, была Жданова. В конце концов разговор перешел на генетическую, так сказать, тему, на личные свойства, передающиеся в семье из поколения в поколение.