Шепот:
— Белку, лису и каракуль в наборный шкаф, соболя и мерлушку в дальний.
Повороты ключей в шкафах, щелк, щелк.
Шепот:
— Наборный не закрывайте, сейчас серебро принесут.
— Белье будет?
— Кажется, да.
— Тогда и дальний пока не закрываю.
Несли ворованное серебро, целый клад, должно быть, чарки, чашки, подстаканники, вилки, ложки, ножи увязали в узел, серебро позвякивало в узле особым серебряным сухим и легким звоном, как не звенят ни мельхиор, ни алюминий, ни бронза, ни сталь.
Шепот:
— Чемодан со свадебным постельным...
Щелк, щелк, шкафы на ключ, тихими шажками бабушка в соседнюю комнатушку, а эти по коридору в столовую, дверь за собой притворили.
В дедовом окне двигались тени, фигуры. С колотящимся сердечком, всё босиком, пробралась, таясь за занавесками, глянула. В кабинете дед говорил с чужими, они сновали по-свойски, принесли какие-то книги, которые дед ставил во второй ряд, пряча их за книжками большого книжного шкафа.
«Воры! те самые воры, что грабят в городе! Мы теперь храним краденое. Как они вовлекли бабушку с дедушкой в шайку? Может, шантажом?»
Лампа на дедушкином письменном столе высветила бандита, поставившего на стол шкатулку, настоящий разбойник Кудеяр, в восточном красном халате, узколицый, один глаз под черной повязкой, ужас.
Второй, седой, благообразный, подал дедушке два кинжала в серебряных ножнах, поставил вторую шкатулку, открыл ее, сверкали грани драгоценностей.
Дедушка внезапно посмотрел в ее сторону, словно почуял ее взгляд, она метнулась в простенок ни жива ни мертва: «Уж не убьют ли как свидетельницу? Нет, дедушка не выдаст!» Когда скользнула она обратно к наблюдательному пункту, щели межзанавесочной, обнаружилось, что пьеса стала невидима, театр окончен: дедушка задернул шторы окна кабинета своего.
Отмелькали тени, затихли голоса, шорохи, позвякивания, шаги, дед закрыл входную дверь, замок, крючок, цепочка, затворил кабинетные двери, погасил свет.
Было тихо, сон окутывал полумглою, и тут в ее обострившийся от страха слух влился звук мотора. По дворам ездил грузовик, остановившийся в выступе дворовом, внизу, под окнами, где машины не останавливались никогда. Прыжки людей из кузова, слова команды, стук подкованных металлом копыт-сапог. Она прокралась на кухню, к туалету; ей слышно было, как по черной лестнице взбегали, стучали в двери этажом ниже: «Открывайте!» Расхрабрившись, она глянула в замочную скважину двери черного хода. Люди в форме поднялись на их площадку, стояли молча. «Облава на воров! Сейчас и к нам придут, найдут краденое!»
Промчалась ветерком в ночной рубашонке, скорее под одеяло, укрыться с головой, спастись.
Но никто не пришел, отзвучали пугающие шумы, отходили, цокая, по черной лестнице, укатил грузовик.
В ее сне в маленькой библиотеке, отгороженном хвосте прихожей, открылись две секции полок подобно тайной двери, вошел одноглазый, спрятал в бюро мешочки с пиастрами и со слитками золота, закрылись за ним книжные полки, упал занавес морфеева кинотеатра.
Часы пробили раз. Засыпая снова, она изумилась: так разбойничья встреча вместе с облавой длились полчаса?! ей показалось — целую вечность.
Утром бабушка уходила на Кузнечный рынок, иногда в этот поход и девочку брала, через три двора с разными запахами (пекарни, благоухающей свежеиспеченным хлебом, прачечной, чье белье в любое время года пахло снегом, гаража в облаке бензина) и через четвертый двор кинотеатра без запахов и примет, из которого можно было выйти на Невский и по Марата дойти до Кузнечного рыночного переулка. Рынок был дорогой, покупали корешки-зелень, хозяйский творог (переболевшей внучке), квашеную капусту, в месяц телятины — телятину, но месяц этот еще не настал. Бабушка собиралась зайти к машинистке на Поварской за дедушкиными статьями.
Шептала Клава:
— Говорят, ниже этажом ночью хозяина арестовали...
«Да неужто и хозяин ниже этажом тоже из шайки?»
— Никому, Клава, не открывайте. Сегодня у нас котлеты, мясо висит на окне на морозе в форточке, там еще пельмени, я вчера накрутила, не спутайте, когда будете доставать, не уроните. Тата пусть играет в столовой и в нашей комнате, в ее комнате краской пахнет, после кашля нечего краской дышать.
Ушла бабушка.
Клава звенела посудой на кухне, крутила мясорубку.
Девочка повернула ключ в наборном шкафу. Краденые шубы, прекрасные огромные звери. Она трогала легкую шелковистую беличью, тяжелую глянцевую толстую неведомого меха, кудрявую веселую мерлушку. Под шубами лежал узел с воровским серебром, она случайно задела узел, серебро ответило легким звоном.
Во втором шкафу висела накидка — соболь, что ли? — с множеством веселых хвостиков, а рядом с нею чернобурка, завораживающая с первого взгляда, огромадный черносеребристый хвост, коготки на лапках, мордочка, глянувшая из темноты сверкающими стеклянными янтарными глазами.
В библиотеке не нашлось никаких следов отворяющейся двери в соседнюю квартиру, из которой то ли во сне, то ли в полудреме, то ли и впрямь выходил со шкатулкой одноглазый бандит с лицом как нож.
В маленьком бюро в торце библиотеки, рентгеновском бюро-ролике на четырех тонких высоких ножках с бронзовыми копытцами, был тайник, отец когда-то ей его показал, она вынула дедовы записные книжки из центральной ниши, вытащила нишу-ящик, положила на столешницу и сдвинула заднюю стенку ящика точно крышку пенала.
Блеск драгоценных камней, блики золота ослепили ее, она чуть не вскрикнула, но удалось ей сдержаться.
Груда драгоценностей переливалась, искрились камешки горсткой немеряной сокровищницы халифа, появившись из тьмы на свет. Некоторое время она глядела на всё это великолепие неотрывно, не шевелясь, как зачарованная. Однажды отец сказал ей: человек может бесконечно смотреть на три вещи: на огонь (а в тот момент сидели они в столовой перед горящим камином, растапливаемым бабушкой угольными и торфяными брикетами), на воду (особенно если это проточная вода ручья, порогов, водопада) и на игры котят или щенят, детей животных. И вот сейчас она поняла, что бесконечно можно смотреть и на драгоценности, просто это мало кому удается. Отец подарил ей книгу Ферсмана «Занимательная минералогия», читал ей на ночь отрывки, читала и она сама, смотрела картинки. От дедушки в подарок получила она маленькую друзу кристаллов горного хрусталя, волшебный любимый предметец. У бабушки было несколько брошей, камеи, эмали, и несколько колец. У красавицы матушки два старинных браслета, топазовые и бирюзовые серьги. У нее самой в ящичке маленького полудетского бюро вместе с горным хрусталем и черной бронзовой собачкой лежали коралловые бусы. Но такого богатства, как этот воровской клад, она и представить себе не могла.
Камни привлекали ее, притягивали, о, любимая книга Бажова «Малахитовая шкатулка»! с Хозяйкой Медной горы, волшебным оленем, высекающим копытцем из земли и снега искры самоцветов, цветные сияющие россыпи.
У нее не было ни времени, ни охоты рыться в открывшемся ей кладе, она и так словно видела всю груду насквозь, взгляд смешивался с воображением, со строками ферсмановских и бажовских страниц.
Вишневые капли гранатового крестика. В Валдайском озере находила она обкатанные водою (грани чуть стерты) шарики гранатовых кристаллов, но те светились темно-розовым, темно-лиловым. Как-то отец взял ее на рыбалку на Вуоксу, там прибрежный песок отливал фиолетовым, это потому, сказал отец, что в песке полно измельченного, перемолотого временем и волной речного граната. Она мечтала попасть на Урал, в черноморскую Сердоликовую бухту, в Коктебель, где собирали на пляже сердоликовую, яшмовую, хрустальную гальку.
Сами камни нравились ей больше ювелирных поделок, как геологам; как садовникам нравятся не срезанные, не собранные в букеты цветы.
Лиловое крупное око аметиста смотрело на нее из серебряной брошки. Цветные картинки из «Минералогии» материализовались, она могла потрогать то, что прежде было доступно только взгляду. Ощутить холод ожерелья горного хрусталя, острую огранку сапфира, трогательно неправильную огранку жемчужин. Все были тут: лалы, смарагды, небесной синевы лазуриты, неровно окрашенная афганская бирюза, хризолиты, хризопразы. Александрит, у которого — по словам Лескова — «утро было зеленое, а вечер красный», этот маленький хамелеон менял цвет при дневном солнечном освещении и при ночных лампочках да свечах.
Всё слилось воедино: геология, география, исторические экскурсы из рассказов деда и отца (грабежи крестоносцев, мародеров, революционеров, простых разбойников), истории ферсмановской книги, ночные тени, призраки богатства, злоключения Маленького Мука и калифа-аиста.
Рубины, яхонты, шпинель, саамская кровь эвдиалита, алые альмандины посылали из глубины воровского клада сигналы алых марсианских искр. Гиацинт и гелиотроп подсказывали цветочные имена свои. «И венец на челе его лалами ал», — повторял Фирдуси. Может, тут можно было найти, порывшись, лалы из копей Пянджа с вершин Памира, из россыпей Герата или Кабула?
Оттеняли их алость, карминовую красноту, зеленые изумруды, смарагды, змури. «Смарагды блеск свой распространяют далеко и как бы окрашивают собой воздух, — читал ей отец, — и в сравнении с ними никакая вещь зеленее не зеленеет. Они не переменяются ни на солнце, ни в тени, ни при светильниках, и, судя по толщине их, имеют беспрепятственную прозрачность».
Светились золотисто-зеленые хризолиты, с Урала ли, из Скифской ли страны.
«Много есть сортов изумруда, — читал отец, — силки, зеленый цвет которого похож на ботву свеклы; зенгари, зелень которого похожа на медянки; зубаби, похожий по цвету на крыло мухи, в котором просвечивает зелень; сайкали — похожий на цвет полированного железа, способного, как зеркало, отражать в себе предмет; рейхани, зелень которого по оттенку подобна цвету базилика; аси, цветом похожий на листву миртового дерева, и, наконец, курасси, цветом похожий на цвет лука-порея...»