Было тихо, луна переходила с одной остекленной плоскости на другую, скользили лучи ее там, на улице, по обоим куполам соборов, золотому и синему, осязали расцветшие дынные грозди сансеверий, и он тотчас уснул снова, в другие морфеевы пьесы, которых утром не вспомнил.
Безмолствовали все картины квартирной развески, разве вдруг всплеснет еле слышно вода на берегу этюда Волхова и ответит ей неведомого леса ручей; пребывали в счастливой тишине папки акварелей, гербарии зим и лет, кунсткамеры и оранжереи дней, оплотнившаяся память о временах и сновидения о них.
СОЛОВОК
Они спасают нас в море и играют с нашими детьми у берегов.
В земной жизни все наши желания исполняются, но каким-то диким образом. Я мечтал жить в монастыре — и живу в монастыре, но на Соловках. Я в детстве мечтал жить на острове, видеть отливы и приливы — и я живу на острове, но в лагере. Еще я мечтал возиться с водорослями, изучать их. Может, сбудется и это.
Полоса окраинных новых домов с одной стороны отчерчена была насыпью железнодорожных путей, с другой — проспектом, в этой части своей уже не бывшим таковым: своего рода шоссейка, где стоят четные строения, а вместо нечетных — заброшенная трансформаторная станция, немножко лугов, чуть-чуть пустырей.
Трансформаторная станция обнесена была высоким забором. Никто не знал, под током ли спутанные наподобие елочных гирлянд провода, или давно превратились они в тихий памятник довоенным годам электрификации всей России плюс советская власть, загадочному уравнению растаявших в воздухе пятилеток. В центре инсталляции возвышалось черно-серое здание, казавшееся выше и уже на полосе лугов и пустырей, творение какого-то местного Беренса, ипостаси Руднева, адепта канувшего в Лету конструктивизма, давно побежденного, разбитого наголову сталинским ампиром. В некоторые особо темные вечера, особо черные ночи в узких, напоминающих бойницы окнах то там, то сям загорался, возникал, мелькал, маячил фосфорецирующий изумрудно-зеленый огонек неуместной лампы с зеленым абажуром или сигнального — с цветным лепестком фильтра — трофейного фонарика в дланях призрака из неведомого, готического, что ли, романа электрического жанра; привидение при зеленом светце, возможно, читало «Баскервилльскую собаку».
Теоретически полупроспект был параллелен скрывающемуся за отдаленными жилыми массивами проспекту меридианному, Московскому; но большой вопрос, может ли быть чему-нибудь параллелен меридиан, если все они имеют как минимум две точки схода в лице Северного и Южного полюсов, и вопрос перспективы их, которая не прямая и не обратная, а глобальная, спорен. Именно по этой причине улицы вокруг мередианных проспектов расползаются, все лоскуты пространств их сшиты кое-как, в лучшем случае на живую нитку.
Вечерами, когда тьма, не побеждаемая слабыми огонечками унылых редких фонарей, или туман, щупавший местность, вызывали в воображении романтических беглецов из троллейбусов к парадным своим образы запутавшихся в такелаже заброшенной электростанции пиратских скелетов, остановленных током навеки, с неизвестной целью перебравшихся при жизни через бетонный древний забор, взалкавших, может быть, несуществующих кладов или возжелавших обрести приют в пустующем доме-призраке.
Коробочки пятиэтажек спального района, именовавшиеся «хрущобами» в честь придумавшего их для простых граждан своей загадочной державы премьера Хрущова, стояли в пустотных околотках, созданных милитаристскими нормами застройки, для всех архитекторов обязательными: при атомном ударе они не должны были валиться друг на друга, а надлежало им рухнуть каждому в своем отведенном для того в планировке пространстве. Странен потому был вид местности с птичьего полета, да кому было дело до птиц.
На пустырях, соединявших заплатами околотки, петляли тропы, цвели дикие цветы и сорняки самоопыляющегося самосада русского газона советских лет.
За железной дорогой, в двух шагах, протекал ручей, крошка-река с маленькими лужками, зарослями лютиков, купавки и незабудок. За рекою между нею и сверкающим на западе мередианным предпулковским простором перекликались неслышными волнами эха редкие доты.
Зато из окон верхних этажей последнего дома городского рубежа (уже готового сменить дислокацию, застроиться далее, выставить форпост или аванпост станции метро) видно было восхолмие Пулковского астрономического храма науки, а в бинокль, особенно в военно-полевой, вбирались в око, волновали душу серебристые купола обсерватории. Проспект и сам-то имновался проспектом Космонавтов, чем намекал невольно на космические дали неосваиваемых планет, на инопланетян, НЛО и прочие детали духовной жизни местного разлива. А последняя городская улица, перпендикулярная нашему проспекту, называлась Звездной. На ней находилось кольцо троллейбуса, в ранние утренние часы толпа стремящихся на службу шла на приступ оного, на первой от кольца остановке редкие отчаянные пассажиры могли втиснуться в набитый под завязку салон (у метро «Парк Победы» конгломерат пассажиров редел, а к Сенной площади все сидели в полупустом транспортном средстве, глядели в окна).
Району, состоявшему из честно собравшихся рухнуть по планировочной разнарядке хрущоб и длинных и высоких (по сравнению с ними) восьмиэтажек-кораблей, были не чужды акустические игры в духе лемовского «Соляриса». Белой ночью плач какого-нибудь приболевшего младенчика из рупора приоткрытой балконной двери будил весь околоток трубным гласом, метался над пустырями. Равно как и полуночное пение подвыпившей очередной компании, «слушай, слушай все», как военные трубачи спокон веку имели честь выражаться, и просыпались, и поневоле слушали все. В дни ветров, малых ураганов, осенних наводнений (хотя все реки пребывали на севере, в центре города) воздух наводняли волны звуков, гудело и завывало не только на чердаках и в подвалах, — стонало, металось эхо в дотах, трепетали, отдавая звуки, подавая их ввысь, щиты пустырей, удесятирялся, приближался стук колес проходящих поездов, гудели эоловыми арфами провода заброшенной электростанции. В жаркие дни лета усиливались, царя, повторы несносных гамм, впрочем, обучающихся музыке детей и собственно роялей тут было немного.
Тут не было ни театров, ни библиотек, ни музеев, даже и кинотеатры отсутствовали. Никому не приходило в голову поставить скульптуру, памятник, возвести строение не по номиналу. Из общественных точек наличествовали продуктовые магазины, в промтоварные уже надо было пробираться к мередианному проспекту или в обжитый гигантский микрорайон за железной дорогою. Читали подобно жрецам знаки судьбы: свет фар единственного троллейбуса, направления троп на пустырях, вечера и ночи зеленого призрачного огонька, траектории самолетов, болидов, спутников, предполагаемых НЛО, аэродром был недалеко, неба было много.
Отслеживались весенние внезапные визиты долгожданного человека в белом с серебристой бочкой кваса, бочку на колесах привозил грузовик, отцеплял, оставлял между домами на счастье. Злые языки болтали: не пейте, не пейте квас, в бочке внутри все стены облеплены белыми червями. Все чихали на белых червей, пили с наслаждением — по столько-то копеек маленькая кружечка, столько-то большая. Человек в белом был здешний квасной жрец-благодетель.
В выходные дни и в праздники те, кто почему-то не уехал в центр, шли гулять, навещали магазины, слонялись по пустырям, огибали электростанцию, но как-то странно гуляли, броуновским движением, как-то толклись мошкарою, отчего в воздухе возникали энигмы скуки, корпускулы тоски и вирусы печали, поэтому со вздохами облегчения возвращались, внезапно устав, в обретенные отдельные гнезда своего спального района, где не всегда после прогулок спалось по-человечески.
Перманентно пьющие компании были у всех не столько на виду, сколько на слуху. В последней восьмиэтажке городской черты таковая обитала на седьмом этаже третьей парадной. «Когда человек пьет, значит, он протестует», — утверждал умный психолог с первого этажа. Протестанты с седьмого протестовали против всего: холодного и жаркого лета, гриппа, осенних ветров, внезапной апрельской метели, сугробов на пустырях, сломавшегося единственного на нетелефонизированный район телефона-автомата, телепрограмм, закрывшейся лавчонки в соседнем доме, троллейбуса, фабричной неудобной обуви, происков дяди Сэма, капиталистов, классовой борьбы, чертовой интеллигенции, хреновой зарплаты, потерянных ключей, короткого отпуска, коварных баб, лживых мужиков, враждебных ментов, невкусной колбасы, цен на водку, железнодорожной станции, отсутствия воблы, — в общем, перечислить поводы протестов их не смог бы никто, даже и сами они не сумели бы, если бы захотели.
На том же предпоследнем этаже рядом с протестантами обитали два невзрачных человека небольшого одинакового росточка, походившие на стертые монеты, одетые в старые серые одежки. Были ли они родственниками, братьями, приятелями, закадычными друзьями, никто не знал. Каким-то образом оказались они в однокомнатной квартире на пару, может, купили ее вскладчину, дом-то был кооперативный. Звали их Петя и Коля; впрочем, откликались и на имена Гоша и Миша, и когда один из соседей снизу поинтересовался, идучи под мухой из гостей, почему они и на вторую пару имен откликаются, получил ответ: Гоша и Миша наши любимые друзья, с ними иногда переписываемся, когда почта есть, и при последних словах неожиданно оба рассмеялись, что было для них совершенно не характерно, а характерна была озабоченность сосредоточенных маленьких грызунов.
В какой-то момент Петя и Коля впали в суету, ежевечерне неустанно таскали в квартиру свою узелки, пакеты, емкости, невесть где почерпнутые (может быть, даже краденые) стройматериалы. Перетаскав рулоны обоев, пакетики обойного клея, пачки линолеумных и кафельных квадратиков, банки с краскою и т. п., стали они делать ремонт. Шкрябали, стучали, скрипели, воняли то скипидаром, то битумом, шерудились по ночам, наконец, труд их благополучно завершился, стали выносить небольшими мешками мусор, и в дверь нараспашку увидали все, мимо проходившие, сияющие белизной потолки, кухоньку с рыжим линолеумным полом, оклеенную обоями «под кирпич» крошку-прихожую и прочую красотищу. Протестанты были совершенно потрясены увиденным, даже на неделю совещаний бросили петь, пить и протестовать, в итоге, поторговавшись, пообещав на время ремонта съехать на дачу, заказали Пете и Коле ремонт.