Мы пошли к заливу, был отлив, пространство парка отделяла от линии пляжа подпорная стенка из гранитных, диоритовых и диабазовых массивных камней, прилив был отгорожен от прогулочных троп, а на полосах вдоль воды лежали раковины жемчужниц, я надеялась найти в них жемчуг, внутренние створки отливали перламутром, но жемчугов не было, он водился в совершенно других ручейных моллюсках, дед повел меня по прибрежной, перешедшей в лесную, дороге-просеке, где мы набрали сморчков, а это что за гриб? светлый сморчок? нет, отвечал дедушка, улыбаясь, это чертова баня, он наступил на светлый шарик гриба, тихий щелчок, и словно дымок во все стороны из-под ботинка. Шли долго-долго, временами дед нес меня «на закукорках», оказались возле дачи с верандою, на крылечко вышла тонкая красивая хозяйка, она улыбалась, а дедушка сказал — Танечка, Татьяна Николаевна, вот мы вам сморчки принесли, не напоите ли нас чаем? чай помню, варенье помню, земляничное, с земляничной, что ли, поляны, а обратную дорогу запамятовала, словно ее и не было.
Дедушка называл место, где мы жили, не Зеленогорском, а Териоками, по старинке. Териоки — это берег залива, полоса песка с водорослями, древнеегипетским тростником, раковинами, подпорная стенка грубой крупной кладки, фиалки в заброшенном парке, взрыв в ручье.
Сериал с поисками алхимического философского камня, который надо было поставить в адскую машину подобно сим-карте, дабы запустить ее, закончился. Как многие зрители сериалов (или вообще все?), лишенные каких-либо впечатлений, углубленные в добывание хлеба насущного и житейскую суету, я долго не могла уснуть после последней серии, прокралась в комнатушку с компьютером, стараясь никого не разбудить, гадала на гугле, выпали мне кое-какие карты из колоды его. В частности, выяснилось, что в давнее лето, заведшее нас, заблудившихся грибников, в неведомые лесные кордоны перешейка, в Зеленогорске на одной из териокских дач у залива (поблизости от натуральной дачи Богомолова, где обитал Филиппов с детьми и женою во время оно) снимали фильм «Гиперболоид инженера Гарина» с любимым актером Олегом Борисовым в главной роли. А одна из краеведческих книг поведала мне: на подготовительных курсах некоего профессора математика Войтинского в Териоках 1901 года учился будущий автор «Гиперболоида» Алексей Толстой.
— Когда в доме на берегу залива снимали фильм про инженера Гарина, — сказала мне моя одноклассница Наташа Королева, — мы уже там не жили. А вообще, сколько себя помню, мы снимали дачу именно в этом доме. Теперь там ресторан «Наша дача». А это и была наша дача, дом с башенкой. Дед мой, Петр Григорьевич Королев, в числе прочих прорабов и инженеров (а по образованию был он инженер путей сообщения), строил Кронштадтский собор. Волею судеб накануне расправы с офицерами на главной площади Кронштадта матросы посадили деда с семьей (женой и двумя маленькими дочерьми, будущей матерью моей и будущей тетей и крестной, которую всю жизнь я звала Кокой) на баркас и вывезли в Петроград. Моя матушка не была замужем за моим отцом, дед удочерил меня, я ношу его фамилию. Мы снимали второй этаж подле башенки, в погожие дни из наших окон виден был купол собора.
Всплыла с гугловского дна исчезнувшая в недрах хранилищ конфискованных при арестах рукописей книга Голосовкера о безумном изобретателе аппарата с лучами смерти. А также легенда о Тесле, занимавшемся передачей тепловой энергии на расстояние, по ошибке с севера Америки перебросившего через полюс (а собирался удивить таинственным небесным явлением одну из полярных экспедиций) с одной из своих грандиозных установок огненную корпускулу, взорвавшуюся в районе Подкаменной Тунгуски, поименованную Туруханским или Тунгусским метеоритом, спалившим российское время и изменившим всё русское пространство от Кушки до Чопа. Кстати сказать, Тесла был большой любитель гетевского «Фауста», знавший большую часть текста его наизусть. В Америке единственными близкими друзьями Теслы были Джонсоны, американский поэт-демократ Роберт Андервуд (взявший фамилию жены) и его жена красавица Катарина Джонсон. Джонсон, редактор журнала «Сенчури магазин», увлекался изучением народной поэзии, литературы и истории Сербии, что сблизило его с Теслой. А Никола Тесла влюбился в Катарину, и эта влюбленность, очарованность длилась долгие годы. По странной случайности Джонсон в сорокалетней переписке с Теслой подписывал свои письма именем главного героя поэмы любимого обоими поэта Иована Иовановича Змая: «Лука Филипов»; а жену свою в этих посланиях именовал «госпожа Филипов». В начале 1920 года Джонсоны уехали в Европу. Роберт сначала был представителем США на конференции в Нью-Йорке, затем американским послом в Риме. Катарина уговорила мужа посетить Сербию, родину своего голубоглазого гения. «Вот мы и в Белграде, — писала она Тесле. — Мы приехали из Рима с господином Весничем, который в последнее время является там представителем Сербии. Представляю, как горели Ваши уши, так как мы разговаривали о Вас и о Риме, о Вас и о Сербии, о Вас и о науке, о Вас и о Вас. Боюсь, что я больше всего говорила о Вас».
«А что, если?» — подумала я, пребывая в полусонном гипнозе постсериальных видений, а что, если кто-нибудь из шпионов, гонявшихся за филипповским «лучом смерти», отчасти преуспел? И отголоски шпионской удачи видим мы в засекреченных экспериментах Теслы, в уничтоженной случайным (?) пожаром его главной лаборатории? и последующим взлетом на воздух его любимого детища, башни Варден? Недостроенная башня, которая должна была сделать Лонг-Айленд столицей мира, опутать всю землю незримой паутиной, связующей все страны, была взорвана по распоряжению властей со странной формулировкой «чтобы никто не мог использовать ее в шпионских целях», ее постигла судьба всех вавилонских башен, а гипотетический взрыв Константинополя был отложен еще раз.
После гибели Филиппова полиция, по версии нескольких статей интернетного всезнайки, конфисковала в квартире-лаборатории на Итальянской (Жуковского...) улице все бумаги изобретателя вкупе с устрашающими приборами, окутанными парами ядовитых химикатов; и куда всё это подевалось? стало пеплом да обломками в огне, когда спалили революционеры полицейский архив? переехало в таинственный форт «Петр Первый», где занимались исследованиями взрывчатых веществ и игрались в напалм?
А что, если, думала я, засыпая (о, главное, чтобы кошмары не снились!) на одной из териокских, келломякских, куоккальских, приветненских и иже с ними, дач устроен был М. М. Ф. тайник с дубликатами чертежей и заметок? И тайник то ли ищут, то ли хотят предать огню (присоединить к лаборатории Теслы и к архиву полиции), потому и пылают одна за другой прекрасные дачи со шпилями, навершиями, резьбой балконов да галерей?
Сон не шел, в пасьянсе полуразрозненных текстов Филиппов показывал детям своим (детей было трое, но почему-то в справочниках всемирной паутины значился только старший) фокусы с пиротехникой, писал письмо Льву Толстому (и встречался с ним в Хамовниках), публиковал статьи Циолковского в журнале, беседовал с Менделеевым, читал повесть отца «Полицмейстер Бубенчиков», показывал стихи свои Маяковскому, играл на рояле Бетховена, переводил Дарвина, писал памфлет «Дьявол в конце XIX века», печатал свое последнее открытое письмо в «Санкт-Петербургских ведомостях», предназначенное всем и никому.
Детей было трое: два брата и сестра.
О, эти братья и сестры, затерявшиеся в потаенных и распахнутых настежь рельефах местности эпохи, в ее пустошах, пустырях, чащобах, пещерах, норах, отнорках, воронках, нишах, шахтах, отвалах, ямах, рвах, щелях, комнатушках, кулисах, развалинах, стройках.
— Я видел его сына, — сказал тогда Толик в тамбуре электрички. — Такой веселый, круглый. Он был директором московского ЦДЛ. Ты была в ЦДЛ?
— Нет, — отвечала я.
Старший сын, Леонид, необычайно подвижный, резвый, моторный, как теперь бы сказали, мальчик, оставил воспоминания о жизни в Териоках, куда сослан был за неблагонадежность отец; друживший с Филипповым Лесгафт занимался с детьми русской колонии лыжами, велопробегами, гимнастикой, маленький Леня был одним из самых бойких «лесгафтят». Когда после гибели отца матушка поехала в Ясную Поляну переговорить со Львом Толстым о переиздании «Осажденного Севастополя», она взяла мальчика с собою, ты побегай, побегай по травке, сказал Толстой, видя, что ребенку на месте не сидится, маме букет цветов нарви, цветочки можно рвать, они Божии; и пока говорили о книге, пока Толстой расспрашивал о странных обстоятельствах гибели Филиппова, мальчонка носился по усадебным газонным лужкам. Ничто не предвещало, что станет он впоследствии участником революционных событий, пролетарским поэтом, публиковавшим стихи под псевдонимом Красный Боян. По правде говоря, разные источники трактуют псевдоним его по-разному, и мне неведомо, называл ли он себя Баяном, то есть, красным аккордеоном или красной гармошкою, или имелся в виду, Бояне бо вещий, древний рапсод.
Младший Борис, родившийся за полгода до смерти отца, человек был известный, сперва завлит Большого драматического (будущего Горьковского) театра, потом основатель и директор московского Центрального дома работников искусств, затем директор Центрального дома литераторов. Не стоит забывать, что все три должности связаны были с идеологической сферой.
Прозвище его, веселого, контактного, заводного, в возглавляемых им домах было Домовой. Он написал несколько книг, в том числе «Тернистый путь русского ученого» об отце и прожил долгую счастливую жизнь. В книге об отце вспоминает он большую петербургскую квартиру на Итальянской, запретные кабинет и лабораторию отца, книжные полки с прекрасными изданиями Брэма и Фабра; хотя игру отца на рояле, химические фокусы, показываемые им детям и прерываемые матерью, боявшейся пожара, пороха, искр и фейерверков, а также гостей отца, описаны им со слов старшего брата и старшей сестры.
Сестре, любимой дочери своей Любе, написал Михаил Филиппов предпоследнее письмо в своей жизни. Ему оставалось жить три дня, он писал девочке в Ялту: «Дорогая моя, крошечная моя девочка. Не думай об этом Петербурге, расстроившем твое здоровье. Поправляйся в хорошем климате. Я еду на днях за границу, вернусь 25-го, и мама тогда приедет к тебе с мальчиками. Я тоже непременно постараюсь собраться к вам. Петербург и мое здоровье расшатал: ты помнишь, как я был болен в то лето, когда жил в Териоках, да и теперь я себя здесь неважно чувствую. Когда вполне окрепнешь, тогда приезжай сюда, а теперь, чем дольше ты пробудешь с мамой в хорошем климате, тем лучше. Береги себя, моя дорогая девочка: помни, ты для меня утешение и радость, и ничто так не радует, как то, что т