ы начала поправляться.
Когда вернутся мальчики, ты, я знаю, будешь баловать Борю. Будь также ласкова и с Леонидом; у него много резкости, но ведь и он добрый мальчик. Ничего я так не хочу, как чтобы вы жили дружно... Люби же людей. Сколько бы ни было в жизни неприятного, всё же мы должны верить тому, что есть в мире любовь. И твой папа любит свою девочку». Хрупкая болевшая лечившаяся в Ялте Люба закончила разведшколу НКВД, была направлена в 1921 году на подпольную работу «в тыл к белоэстонцам», как написал в книге своей брат Борис, «трагически погибла в возрасте 27 лет».
Стало быть, подумала я, похолодев, прочтя эти скупые слова о сестре, эпизоды сериала «Охота на дьявола» с тренингом героини фильма в энкаведешной подмосковной школе разведчиков, которые никак не могла я поначалу связать с канвою сюжета, были связаны с ним напрямую, прямее не бывает, ай да сценаристы. Вот только героиня фильма не погибала, смерть ее становилась инсценировкою, ее ждали любовь, замужество, подложный паспорт, жизнь в одной из западных стран и хэппи-энд со спасенной дочерью и победой над главным злодеем, желавшим завладеть изобретением, философским камнем и всем миром впридачу.
«Взрыв-телеграмма» — так называли некоторые современники изобретение Филиппова. «Летом 1901 года глубокой ночью Филиппов провел очередной эксперимент с направленной взрывной волной. Громовые раскаты, ослепительный луч пронзил гряду свинцовых облаков. Утром люди увидели, что огромный валун, лежавший на берегу реки Териоки со времен Ледникового периода, превратился в груду оплавленных осколков», — свидетельствовал друг изобретателя историк Трачевский. «Для сбора порции лучевой энергии, выделяемой при взрыве, использовались специальные зеркала со строго рассчитанной кривизной. Роль зеркал выполняли посеребренные емкости с вогнутым дном». Мне казалось, что воспоминание об «очередном эксперименте» так и осталось витать в здешнем териокско-келломякском воздухе, и раз в лето у залива разыгрывалась гроза с одним-единственным сотрясающим землю громовым ударом. Луч почему-то представлялся мне подобным молнии в картине Бакста с разрушающимся под ударом неведомой стихии или стихиали античным городом. Один из мемуаристов, ассистент Филиппова Всеволод Всеволодович Большаков, вспоминал: «Под Ригой впервые состоялся дистанционный подрыв пороховых зарядов. А у Финского залива поджигались фанерные дома-мишени».
Он снова и снова запирался вечером в своем кабинете-лаборатории, предупредив жену, чтобы его не беспокоили утром, потому что будет он работать всю ночь, и заполдень находила она его бездыханным. «Вызванный вольно-практикующий врач Полянский не смог определить причину смерти и записал в медицинском свидетельстве „Mors ex causa ignota“». В одном из отчетов о происшествии писали о пятне крови на рубашке. Полицейский врач Решетников написал, что всё дело было в органическом пороке сердца. Полковник Гельфрейх заявил о неосторожном вдыхании паров синильной кислоты. Эмигрировавший во Францию Большаков писал: «Мне доподлинно известно, что этот грех взял на себя Яков Грилюк, студент-естественник петербургского университета, молодой человек, называющий себя пацифистом и погибший от открытой формы туберкулеза в тюремном лазарете». Поговаривали и об убийстве, инициированном охранным отделением и явившимся прямым следствием открытого письма в газету.
Рукопись неоконченного труда изобретателя взял у вдовы почитать и скопировать Финн-Енотаевский (сотрудник по издаваемому Филипповым журналу «Научное обозрение»), и рукопись исчезла, а потом в годы сталинских репрессий исчез и сам читатель. Бумаги, записи и приборы конфисковала охранка, говорили, что они сгорели и погибли, когда в послереволюционный год запылал полицейский архив. Впрочем, в середине двадцатого века в коллекции американского патентоведа всплыл листок с фрагментом описания за подписью Филиппова.
Проснувшись поутру я перечитала текст его открытого письма, напечатанного в «Санкт-Петербургских ведомостях» (остальные издания, испугавшись, печатать оное отказались) накануне его гибели: «В ранней юности я прочел у Бокля, что изобретение пороха сделало войны менее кровопролитными. С тех пор меня преследовала мысль о возможности такого изобретения, которое сделало бы войны почти невозможными. Как это ни удивительно, но на днях мною сделано открытие, практическая разработка которого фактически упразднит войну.
Речь идет об изобретенном мною способе электрической передачи на расстояние волны взрыва, причем, судя по примененному методу, передача эта возможна и на расстоянии тысячи километров, так что, сделав взрыв в Петербурге, можно будет передать его действие в Константинополь. Способ изумительно прост и дешев. Но при таком ведении войны на расстояниях, мной указанных, война фактически становится безумием и должна быть упразднена. Подробности я опубликую осенью в мемуарах Академии наук. Опыты замедляются необычайной опасностью применяемых веществ, частью весьма взрывчатых, как NCl3 (треххлористый азот), частью крайне ядовитых».
Позвонив другу нашему, проницательнейшему человеку, прочла я ему эту газетную цитату и спросила: что она означает? приступ безумия, выдающего желаемое за действительное? предупреждение?
И получила ответ:
— Спонсора искал.
В тамбуре электрички на подъезде в Комарову Оля опять расплакалась, сказала, что она устала после наших приключений, хочу домой, домой, твердила она. И они отправились с Толиком в Ленинград, не заходя на нашу дачу.
Я вышла на перрон одна, добрела до своей Лесной улицы, на даче никого не было, бабушка уехала в город, мать с отчимом отдыхали в подмосковном Архангельском. Я уснула не раздеваясь на диване рядом с корзиной грибов.
А Филиппов в обретенном собственном времени возвращался на богомоловскую дачу.
Интересно, думал он, кто увидит меня? кто увидит, как я еду на белом коне по териокской Большой дороге подобно триумфатору? Тут развеселило его название главной улицы. Он хохотнул, вспомнив выражение «бандит с большой дороги». Да и ехал он не на белом коне, то ли на белой кобыле, то ли на сивой.
Почему, подумал он, этот человек из другого времени велел мне остерегаться товарищей моих? А что, если... тут пришел ему на ум пренеприятнейший, какой-то клеветнический роман Достоевского «Бесы», припомнил он и Шатова, и Кириллова, и даже головой затряс, отгоняя от себя образы их.
Ни с того ни с сего, совершенно ни к селу ни к городу вспомнился ему детский стишок от тетушки, надо будет детям прочитать:
Если хочешь быть счастливым,
Ешь побольше чернослива,
И тогда в твоем желудке
Заведутся незабудки.
Он уже знал, что в местах, где проводит он опыты свои, где гремят пока еще невеликие взрывы, вызываемые на сравнительно небольшом расстоянии, потом появляются призраки из разных времен, и догадывался, что каким-то образом искривляются, портятся, обретают незримые окна, двери, щели время и пространство, и в эти прорехи в его «здесь и сейчас» проникают чужие «там и тогда». По своей воле привидений вызвать он не мог, он их не контролировал.
Издалека увидел он идущего на этюды художника, с которым они раскланивались, чьи картины нравились ему, хотя это были просто портреты, пейзажи, никаких жанровых полотен, идейных композиций, важных тем.
Однажды в компании на пляже неподалеку от казино обмолвился он, что род его матушки восходит к Богдану Хмельницкому.
— О, — произнес молчаливый обычно художник, пропустивший рюмочку и внезапно заговоривший, — с такой родословной надо держать ухо востро, ведь вы Гоголя читали, обычная малороссийская печаль: ежели за одним плечом досточтимый философ и богослов Григорий Сковорода, то за другим уж непременно колдун Басаврюк.
Он возвращался в дачные места, где то там, то сям обитали попавшие под полицейский надзор группы лиц из интеллигенции, которые «поставили себе задачу путем устройства вечеринок, чтения докладов и рефератов на соответственно подобранные темы из тенденциозной литературы подготовлять в среде молодежи и рабочих противоправительственных деятелей и агитаторов», как выражался министр внутренних дел.
«Нас в Териоках образовалась целая колония», — подумал он, усмехаясь.
Из Швеции в Петербург (слово «Санкт» давно и постоянно все опускали) через Териоки ввозились ящики, пакеты, корзины нелегальной газеты «Искра», журнала «Заря» и прочих изданий в том же духе. Подпольщики и подпольщицы проявляли невероятную изобретательность в бурной деятельности своей. Знал он двух романтических подпольщиц с близнечными кликухами-псевдонимами, напоминающими прозвища будущих люковок с Лиговки: Фаня Беленькая и Фаня Черненькая.
Через пару лет — этого он уже не узнал — «искровский» период подполья закончился, начался контрабандно-оружейный. В Териоки доставлялись винтовки, револьверы, динамит, была организована лаборатория для изготовления взрывчатых веществ и бомб. За одно только лето уже не наступившего для него 1906 года рабочие-боевики доставили в Петербург из Териок и Келломяк на лодках 800 ружей, 80 пудов динамита, 30 ящиков патронов.
У станции на бешеной скорости его обогнал самый любимый призрак: белокурая красавица за рулем блистательного белого кабриолета (она, в некотором роде, являлась призраком-предзнаменованием грядущего балетного номера социалистического Китая «Трактор обгоняет корову»).
Это была одна из тех женщин, которые возникли неизвестно откуда и исчезли неизвестно куда; она не походила ни на одну из его современниц, да и наши-то современницы, пытающиеся походить на них, будь то известная полуактриса, персонажи «Матрицы», Никитá и т. п. были только тенью бледной, пародией, не более того.
Те красавицы (с тонкими отрисованными бровями, молниеносным бликом из-под длинных ресниц, вампирской помадой на чуть поджатых губах, балетной выправкой движений) на разных широтах и долготах гоняли на лимузинах и гоночных авто, блистательно стреляли в тире, взмывали в небо. Вот садится маленький самолетик, к нему бегут, он всё еще новинка, техническое диво, все хотят видеть летчика, сняты шлем и очки, из авиетки спускается на землю прекрасная дама в кружевной блузке под кожаной курткою, прима-балерина в полу-брюках, полу-рейтузах, она закуривает длинную сигарету в экстравагантном мундштуке, отчаянная храбрость, затуманенный взор из-под ресниц, полупьяный, словно взбрело ей там, под облаками, вне общества чужих взглядов, нюхать кокаин.