Квартирная развеска — страница 8 из 94

писал он, — можно спорить долго, они не отпускают (не дай Бог начать чтение вечером — как в детстве, до утра читать придется!) — и после прочтения тоже не отпускают».

Молодая женщина и молодой человек, «банковские клерки» (как называл свою компанию Новоселов) из двух белорусских городов обсуждали «повествование в историях» — «Ошибки рыб». То была беседа в духе появившейся в конце девятнадцатого столетия и во времена Серебряного века импрессионистической критики, ряд свободных ассоциаций на избранную тему. Как всегда, читатели мои замечательно владели стилем, литературу, должно быть, преподавали им отменно, да и собственная одаренность налицо. Одному из собеседников — или то была собеседница? к сожалению, почтовый ящик тех времен из прежнего переносного компьютера был мной утерян по техническим причинам, я не могу процитировать их переписку, но общий смысл ее передаю правильно — «Ошибки рыб» многоголосицей своей напоминали звуки времен года, плеск волны, пение птиц, завывания ветра, шум и шорох осенней листвы, стаккато капели, тишину снега; тогда как второму человеку их диалога полифония повествования казалась городской симфонией в духе Пендерецкого, вот колеса и моторы машин, звон редкого трамвая, гудок, лязг стройки, звуки музыки из одной из форточек, вскрик ссоры, лай собак, ночной кошачий концерт, гудящая под порывами норд-оста жесть городских крыш, а вот промчался мотоциклист.

А в конце их диалога ожидало меня открытие, большой сюрприз.

Я-то думала, что речь идет о перекидываемых по интернету текстах моих; ничуть не бывало! банковский курьер, развозивший документацию и прочие пакеты по разным городам банковских филиалов, возил с собой и книги мои; привозил, скажем, очередную книгу в Гродно, оставлял ее там для читателей, забирал в Кобрине уже прочитанную, чтобы передать ее в банк Минска и так далее. Сюжет был необычайный, неожиданный, поразил он воображение мое.

Нехватало только того, чтобы курьер передвигался между городами не на поезде, не колесным транспортом, не самолетом, а на коне. Несколько позже, впрочем, возник и конь, в поэме десятилетнего Новоселова-младшего под названием «Приключения императора» (китайского). Император «припарковал коня» возле пещеры мудреца Ми-цзу. Я передала, грешна, этого левушкиного припаркованного коня своей маленькой пишущей романы героине «Начальника всего»...

В отличие от меня, прикованной к дому из-за болезни младшего моего аутиста, книги мои вообще тяготели к перемене мест, к географическим названиям, к путешествиям. Знакомые знакомых купили «Хатшепсут» в Нью-Йорке (мне ее один из интернетных книжных магазинов откопал в Ростове-на-Дону), а давно живущая в Дании дочь бывшей сотрудницы моей сказала по телефону, что в одной из библиотек датской столицы видела две русских книги, одна из них была моя, я только не знаю, которая.

Были среди моих читателей и писатели.

Олег Базунов (чьи произведения называл Дмитрий Лихачев «великолепной русской прозою», а самого его «замечательным мастером камерного жанра») стихи мои любил, а к поэмам относился поначалу настороженно и сказал мне про «Возвращение доктора Ф.»:

— В этой вещи боль жизни перекрывает ее глубину.

Подумав, добавил:

— Настоящая машина времени — это искусство.

Лет через пять он внезапно мне позвонил:

— Я прочитал твои поэмы.

Я, опешив, сказала, что думала — давно прочитал...

— Глазами давно, но теперь прочитал на самом деле. И почувствовал в них современную музыку, настоящую, неоклассическую, сложную, как у Шнитке, например, или у Тищенко, или у Уствольской.

— Губайдулиной поэмы нравятся больше стихов.

— Нет, мне стихи твои все равно милее, хотя, возможно, поэмы лучше.

Я постоянно возвращаюсь к мысли — что бы он сказал про мою прозу? Не без страха возвращаюсь, сознаюсь. Однажды Базунов гнался за молодым автором, у которого в рассказе герой погибает, с криком: «Негодяй, что ты сделал?! Ты убил человека!»

Прочтя «Виллу Рено» Борис Стругацкий сказал мне:

— У вас там столько глав, сколько недель в году.

— А сколько недель в году?

— Пятьдесят две, — не без удивления отвечал он.

— Я не знала.

А относительно моей повести «Пенаты» поведал он мне тоже мной не замеченный (!), кстати, момент: у главного героя нет имени, о нем говорится «он»; у остальных героев — у кого отчество, у кого фамилия, у кого прозвище, и только антагонист героя, изобретатель, — обладатель имени, отчества и фамилии.

Я ходила на его семинар, прозу там и начала писать, он читал ее всю.

— Почему вы слушаете меня с таким выражением лица? Я мало кому говорю такие слова, какие вам о вашей прозе.

— Я вообще не уверена, что это проза.

— А что же еще?! — вскричал он. — Ведь рифм-то нет!

— Вы прямо как мольеровский Журден: нет рифм, — значит, проза.

Позвонив мне по телефону, что бывало крайне редко, сказал он:

— Я так обрадовался, что ваша «Вилла Рено» вошла в шортлист «Букера», что на минуту забыл, что я сам туда не вошел.

Обрадовался? Вот тут мы во взглядах разошлись, я считала литературные премии институтом нечестным, недостойным, и мне казалось, когда вошла я в шорт-лист, что мне вымазали дегтем дверь.

Геннадий Гор высоко ставил мои поэмы, считал, что я могу в этом жанре написать всё, что угодно, любая тема сгодится; благодаря беседам с ним — а мы были соседи по Комарову — написана была поэма «Возвращение доктора Ф.». После его слов про «что угодно» начала я писать маленькую поэму «Фрак Ухтомского», не дописала, потом она стала главою «Виллы Рено».

Другой сосед мой по даче, дядя Саша, тренер, игравший когда-то с нашими мальчишками в футбол на комаровской околице, подозвал меня к забору и сказал:

— Я прочитал вашу «Виллу Рено». Политически я не во всем с вами согласен, но по-человечески я с вами.

А Олег Балмасов, живший на другой стороне Комарова, над обрывом, на морской стороне в отличие от нашей лесной, закончивший школу для детей с ограниченными возможностями (хотя мы наблюдали и его неограниченные, столько раз, приезжая зимой, откапывал он от снега бабушкино крыльцо и входную дверь, чтобы могла она выйти из дома, такие горы дров колол он ей на зиму, столько воды натаскал из старого колодца), любитель литературных и музыкальных вечеров, на которые постоянно сопровождал бабушку, и паломнических поездок, один из солистов церковного хора (на одном хоровом концерте посчастливилось и мне побывать, был он солистом романса Баснера «Белой акации гроздья душистые» из фильма «Дни Турбиных»), читал своей бабушке, Людмиле Владимировне Балмасовой, Милочке, любимой внучке Ивана Петровича Павлова, мои книги вслух.

А маленькая комаровская поселковая библиотека во главе с Еленой Цветковой, где все встречались, виртуально ли, реально ли, писатели и читатели, достойна, по моему разумению, какого-нибудь подпункта в книге Гиннеса, поскольку по личной инициативе собрала сто пятьдесят тысяч рублей и переиздала «Виллу Рено». С чудесной зимней фотографией зимних кованых ворот (фото краеведа Александра Браво) виллы, то есть, с уже несуществующим пейзажем; с видом станции Келломяки с жителями, героями произведения, и с застольем в саду Виллы Рено, где пьют чай персонажи, стоит Татьяна Орешникова, а сестра ее Маруся смотрит читателям в лицо.

Одна из «книг вслух» была записана для Общества слепых по просьбе Общества, но я не знаю, как она звучит, знаю только, что ее читают.

Мне остается поблагодарить тех, кто выставил в интернет мои тексты, благодаря им смогла я выпустить свой двухтомник («Корабль и другие истории» и «Архипелаг Святого Петра»), у меня в компьютере некоторых электронных версий не было.

А также повиниться перед писавшими мне письма, я никогда на письма не отвечала, не только потому, что в сутках моих на то времени отпущено не было, но и потому, что меня бесконечно смущали высокие слова, которые обращали ко мне читатели мои.

Чужие тексты

В одной из старых папок с записными книжками нашла я этот автограф и приведу его, сохраняя орфографию автора.

ОТЗЫВ

О профессоре В. С. Галкине, участнике конкурса на замещение кафедры патологической физиологии с клиникой в Московском Институте для усовершенствования врачей:


Профессора В. С. Галкина я знаю: 1) как студента медицинского факультета Томского Университета, 2) как штатного ординатора вверенной мне Факультетской Хирургической клиники при Университете, 3) по его последующей работе в хирургических клиниках профф. В. А. Оппеля и С. П. Федорова (Нейро-хирургический институт), 4) как самостоятельного больничного специалиста-хирурга и, наконец, в 5) по его работе в течение последних лет в лаборатории А. Д. Сперанского.

Такое близкое и непрерывное знакомство с проф. Галкиным на протяжении всей его научно-практической карьеры дает мне основание и право характеризовать его как исключительно работоспособнаго, высокоодареннаго и талантливаго молодого ученого, имеющаго за собой значительную и высоко-качественную научную продукцию, доказавшаго на деле выдающиеся хирургические способности, равно и преподавательские навыки. Не может подлежать сомнению, что в лице проф. Галкина мы имеем одного из наиболее достойных представителей молодого поколения научно-образованных хирургов, имеющаго все данные к занятию клинической хирургической кафедры и к дальнейшему продвижению на путях научно-практической хирургии. Новосибирск 5 апреля 1935 г.

Заслуженный деятель науки проф. Вл. Мышъ

Отзыв этот на пожелтевшей веснущатой бумаге написал лиловыми чернилами острым четким красивым почерком великий сибирский хирург Владимир Михайлович Мыш.

Моя американская невестка Анка дружит в Америке с Наталией, женой правнука Владимира Михайловича: мир тесен.

Владимир Михайлович, человек храбрый и благородный, заступался за репрессированного и сосланного в Туруханский край архиепископа и блистательного хирурга Валентина Феликсовича Войно-Ясенецкого, писал письма советской власти, однако, безрезультатно. Войно-Ясенецкий не погиб в острогах и ссылках, прошел все круги ада, получил за свои научные труды Сталинскую премию, был архиепископом Крымским и Симферопольским, ныне архиепископ Симферопольский Лука прославлен и причислен к лику святых Новомучеников и исповедников Российских. Вспомнив его еще раз, понимаешь снова, что святые среди нас, как и в прежние незапамятные времена.