писал он, — можно спорить долго, они не отпускают (не дай Бог начать чтение вечером — как в детстве, до утра читать придется!) — и после прочтения тоже не отпускают».
Молодая женщина и молодой человек, «банковские клерки» (как называл свою компанию Новоселов) из двух белорусских городов обсуждали «повествование в историях» — «Ошибки рыб». То была беседа в духе появившейся в конце девятнадцатого столетия и во времена Серебряного века импрессионистической критики, ряд свободных ассоциаций на избранную тему. Как всегда, читатели мои замечательно владели стилем, литературу, должно быть, преподавали им отменно, да и собственная одаренность налицо. Одному из собеседников — или то была собеседница? к сожалению, почтовый ящик тех времен из прежнего переносного компьютера был мной утерян по техническим причинам, я не могу процитировать их переписку, но общий смысл ее передаю правильно — «Ошибки рыб» многоголосицей своей напоминали звуки времен года, плеск волны, пение птиц, завывания ветра, шум и шорох осенней листвы, стаккато капели, тишину снега; тогда как второму человеку их диалога полифония повествования казалась городской симфонией в духе Пендерецкого, вот колеса и моторы машин, звон редкого трамвая, гудок, лязг стройки, звуки музыки из одной из форточек, вскрик ссоры, лай собак, ночной кошачий концерт, гудящая под порывами норд-оста жесть городских крыш, а вот промчался мотоциклист.
А в конце их диалога ожидало меня открытие, большой сюрприз.
Я-то думала, что речь идет о перекидываемых по интернету текстах моих; ничуть не бывало! банковский курьер, развозивший документацию и прочие пакеты по разным городам банковских филиалов, возил с собой и книги мои; привозил, скажем, очередную книгу в Гродно, оставлял ее там для читателей, забирал в Кобрине уже прочитанную, чтобы передать ее в банк Минска и так далее. Сюжет был необычайный, неожиданный, поразил он воображение мое.
Нехватало только того, чтобы курьер передвигался между городами не на поезде, не колесным транспортом, не самолетом, а на коне. Несколько позже, впрочем, возник и конь, в поэме десятилетнего Новоселова-младшего под названием «Приключения императора» (китайского). Император «припарковал коня» возле пещеры мудреца Ми-цзу. Я передала, грешна, этого левушкиного припаркованного коня своей маленькой пишущей романы героине «Начальника всего»...
В отличие от меня, прикованной к дому из-за болезни младшего моего аутиста, книги мои вообще тяготели к перемене мест, к географическим названиям, к путешествиям. Знакомые знакомых купили «Хатшепсут» в Нью-Йорке (мне ее один из интернетных книжных магазинов откопал в Ростове-на-Дону), а давно живущая в Дании дочь бывшей сотрудницы моей сказала по телефону, что в одной из библиотек датской столицы видела две русских книги, одна из них была моя, я только не знаю, которая.
Были среди моих читателей и писатели.
Олег Базунов (чьи произведения называл Дмитрий Лихачев «великолепной русской прозою», а самого его «замечательным мастером камерного жанра») стихи мои любил, а к поэмам относился поначалу настороженно и сказал мне про «Возвращение доктора Ф.»:
— В этой вещи боль жизни перекрывает ее глубину.
Подумав, добавил:
— Настоящая машина времени — это искусство.
Лет через пять он внезапно мне позвонил:
— Я прочитал твои поэмы.
Я, опешив, сказала, что думала — давно прочитал...
— Глазами давно, но теперь прочитал на самом деле. И почувствовал в них современную музыку, настоящую, неоклассическую, сложную, как у Шнитке, например, или у Тищенко, или у Уствольской.
— Губайдулиной поэмы нравятся больше стихов.
— Нет, мне стихи твои все равно милее, хотя, возможно, поэмы лучше.
Я постоянно возвращаюсь к мысли — что бы он сказал про мою прозу? Не без страха возвращаюсь, сознаюсь. Однажды Базунов гнался за молодым автором, у которого в рассказе герой погибает, с криком: «Негодяй, что ты сделал?! Ты убил человека!»
Прочтя «Виллу Рено» Борис Стругацкий сказал мне:
— У вас там столько глав, сколько недель в году.
— А сколько недель в году?
— Пятьдесят две, — не без удивления отвечал он.
— Я не знала.
А относительно моей повести «Пенаты» поведал он мне тоже мной не замеченный (!), кстати, момент: у главного героя нет имени, о нем говорится «он»; у остальных героев — у кого отчество, у кого фамилия, у кого прозвище, и только антагонист героя, изобретатель, — обладатель имени, отчества и фамилии.
Я ходила на его семинар, прозу там и начала писать, он читал ее всю.
— Почему вы слушаете меня с таким выражением лица? Я мало кому говорю такие слова, какие вам о вашей прозе.
— Я вообще не уверена, что это проза.
— А что же еще?! — вскричал он. — Ведь рифм-то нет!
— Вы прямо как мольеровский Журден: нет рифм, — значит, проза.
Позвонив мне по телефону, что бывало крайне редко, сказал он:
— Я так обрадовался, что ваша «Вилла Рено» вошла в шортлист «Букера», что на минуту забыл, что я сам туда не вошел.
Обрадовался? Вот тут мы во взглядах разошлись, я считала литературные премии институтом нечестным, недостойным, и мне казалось, когда вошла я в шорт-лист, что мне вымазали дегтем дверь.
Геннадий Гор высоко ставил мои поэмы, считал, что я могу в этом жанре написать всё, что угодно, любая тема сгодится; благодаря беседам с ним — а мы были соседи по Комарову — написана была поэма «Возвращение доктора Ф.». После его слов про «что угодно» начала я писать маленькую поэму «Фрак Ухтомского», не дописала, потом она стала главою «Виллы Рено».
Другой сосед мой по даче, дядя Саша, тренер, игравший когда-то с нашими мальчишками в футбол на комаровской околице, подозвал меня к забору и сказал:
— Я прочитал вашу «Виллу Рено». Политически я не во всем с вами согласен, но по-человечески я с вами.
А Олег Балмасов, живший на другой стороне Комарова, над обрывом, на морской стороне в отличие от нашей лесной, закончивший школу для детей с ограниченными возможностями (хотя мы наблюдали и его неограниченные, столько раз, приезжая зимой, откапывал он от снега бабушкино крыльцо и входную дверь, чтобы могла она выйти из дома, такие горы дров колол он ей на зиму, столько воды натаскал из старого колодца), любитель литературных и музыкальных вечеров, на которые постоянно сопровождал бабушку, и паломнических поездок, один из солистов церковного хора (на одном хоровом концерте посчастливилось и мне побывать, был он солистом романса Баснера «Белой акации гроздья душистые» из фильма «Дни Турбиных»), читал своей бабушке, Людмиле Владимировне Балмасовой, Милочке, любимой внучке Ивана Петровича Павлова, мои книги вслух.
А маленькая комаровская поселковая библиотека во главе с Еленой Цветковой, где все встречались, виртуально ли, реально ли, писатели и читатели, достойна, по моему разумению, какого-нибудь подпункта в книге Гиннеса, поскольку по личной инициативе собрала сто пятьдесят тысяч рублей и переиздала «Виллу Рено». С чудесной зимней фотографией зимних кованых ворот (фото краеведа Александра Браво) виллы, то есть, с уже несуществующим пейзажем; с видом станции Келломяки с жителями, героями произведения, и с застольем в саду Виллы Рено, где пьют чай персонажи, стоит Татьяна Орешникова, а сестра ее Маруся смотрит читателям в лицо.
Одна из «книг вслух» была записана для Общества слепых по просьбе Общества, но я не знаю, как она звучит, знаю только, что ее читают.
Мне остается поблагодарить тех, кто выставил в интернет мои тексты, благодаря им смогла я выпустить свой двухтомник («Корабль и другие истории» и «Архипелаг Святого Петра»), у меня в компьютере некоторых электронных версий не было.
А также повиниться перед писавшими мне письма, я никогда на письма не отвечала, не только потому, что в сутках моих на то времени отпущено не было, но и потому, что меня бесконечно смущали высокие слова, которые обращали ко мне читатели мои.
Чужие тексты
В одной из старых папок с записными книжками нашла я этот автограф и приведу его, сохраняя орфографию автора.
О профессоре В. С. Галкине, участнике конкурса на замещение кафедры патологической физиологии с клиникой в Московском Институте для усовершенствования врачей:
Профессора В. С. Галкина я знаю: 1) как студента медицинского факультета Томского Университета, 2) как штатного ординатора вверенной мне Факультетской Хирургической клиники при Университете, 3) по его последующей работе в хирургических клиниках профф. В. А. Оппеля и С. П. Федорова (Нейро-хирургический институт), 4) как самостоятельного больничного специалиста-хирурга и, наконец, в 5) по его работе в течение последних лет в лаборатории А. Д. Сперанского.
Такое близкое и непрерывное знакомство с проф. Галкиным на протяжении всей его научно-практической карьеры дает мне основание и право характеризовать его как исключительно работоспособнаго, высокоодареннаго и талантливаго молодого ученого, имеющаго за собой значительную и высоко-качественную научную продукцию, доказавшаго на деле выдающиеся хирургические способности, равно и преподавательские навыки. Не может подлежать сомнению, что в лице проф. Галкина мы имеем одного из наиболее достойных представителей молодого поколения научно-образованных хирургов, имеющаго все данные к занятию клинической хирургической кафедры и к дальнейшему продвижению на путях научно-практической хирургии. Новосибирск 5 апреля 1935 г.
Отзыв этот на пожелтевшей веснущатой бумаге написал лиловыми чернилами острым четким красивым почерком великий сибирский хирург Владимир Михайлович Мыш.
Моя американская невестка Анка дружит в Америке с Наталией, женой правнука Владимира Михайловича: мир тесен.
Владимир Михайлович, человек храбрый и благородный, заступался за репрессированного и сосланного в Туруханский край архиепископа и блистательного хирурга Валентина Феликсовича Войно-Ясенецкого, писал письма советской власти, однако, безрезультатно. Войно-Ясенецкий не погиб в острогах и ссылках, прошел все круги ада, получил за свои научные труды Сталинскую премию, был архиепископом Крымским и Симферопольским, ныне архиепископ Симферопольский Лука прославлен и причислен к лику святых Новомучеников и исповедников Российских. Вспомнив его еще раз, понимаешь снова, что святые среди нас, как и в прежние незапамятные времена.