Главный цвет теперь был не розово-алый, а зеленый, зелень футбольно-гольфовых газонных лужаек. Мощеные плиткой дорожки, обрамленные низкими столбиками со стеклянными фонарными шарами. Забежная лестница в особнячок. Возле дома, на разных участках газона, а также за белыми ажурными металлическими скамейками исправно цвели купы белых и красных роз. Их подстригал и опрыскивал человек в длинном фартуке, видимо, садовник. Женщина в фартучке покороче и поэлегантней, должно быть, кухарка или домработница, накрывала на стол, стол и стулья, бамбуковые либо ротанговые, стояли на лужайке, обрамленной лилиями, обложенной валунами, убогое чудо ландшафтного дизайна, между тремя заключительными каменюками веселился маленький фонтан.
— Собак держите? — спросила я.
— Собак с собой взяли.
— Спасибо, — сказала я. — Вы были очень любезны. Откройте мне калитку.
— Подождите, — сказал он, отправился к садовнику и вернулся с красной розой.
— У нас традиция, — сказал он, — посещающим и гостям розочку дарить. Не бойтесь, берите, это сорт без шипов.
Роза была большая, прекрасная, совершенно ненатуральная; сидя у окна электрички я понюхала ее — запах еле слышен, почти привидение отдушки. И я вспомнила, как вошли мы с подругою в давнишний старенький вагон с деревянными скамьями вместо нынешних пухлых кожемитовых диванчиков, — и весь вагон залило волной аромата нашей охапки роз, букета размером с маленький куст. «Интересно, — думала я, — а у этой ненатуральной красотки есть ли имя?» И, глядя в окно, стала я вспоминать имена и псевдонимы тех, прежних, пропавших, как прошлогодние снега: Анна-Мария Росалес, Радамес, Бригитта Финская, Король Артур Латвийский, Лангедок, Ланселот, Королева Маб, Иверия, Рафаэлло.
Я чуть не проехала свою остановку, выскочила на перрон через начавшие закрываться двери с безымянной красной розой без запаха в руке и с именем благоуханной алой, стоявшей у несуществующего крыльца и открывавшей путь в пропавший сад на губах, я выкрикнула его перрону, точно пароль, под шум уносящейся вдаль за моей спиной электрички: «Мадлен-Магдалина!»
— Кого это ты призываешь, кузина? — улыбнулся мне встречающий меня кузен.
— Какое совпадение! — сказала жена его. — Мы сегодня утром поехали врозь, так получилось, он на машине, я на электричке. Рядом со мной сидели супруги примерно нашего возраста, они везли в больших челночных клетчатых сумках два ведра. Точнее, две бадьи разных роз. Букеты? спросила я. Купили или продаете? Это кусты, мы их посадим; мы принялись за старое, сказал муж, мы решили начать все с начала, сказала жена. У них когда-то был сад, которого они лишились навсегда, и вот, оказавшись случайно на садоводческой выставке, они не удержались, на все деньги накупили, у нас участок маленький, далеко, домишко с горсточку, вот везем, посадим. Заговорили о сортах роз, и перед тем, как мне выйти, они заспорили, как называется алая роза в центре бадьи, стоявшей у ног мужа: Магдалина или Мадлен.
— А на какую станцию они ехали?
— Не знаю, я не спросила.
КУКОЛЬНИК
Когда кукольник просыпался презлющий и без завтрака запирался в каморке, служившей ему мастерскою, жена его знала: он придумал новую куклу, дал ей имя, вырезает ее из дерева или из древоподобного пенопласта, одевает в придуманное специально для нее одеяние, спешит, не знает, выйдет ли кукла, озабочен незавершенным творением своим.
В молодости был он художником-живописцем, потом стал оформлять витрины, в какой-то момент в витринах появились презанятные фигурки, то был его личный почерк, визитная карточка, его постоянно стали приглашать магазины, театры и гостиницы.
Но с недавних пор оставил он все заказы, задумал сотворить шопку, театрик к Рождеству, небольшой вертеп, не просто с рождественским сюжетом, а со своей авторской пьесою. Куклы приходили ему на ум одна за другой, он исполнял своих маленьких персонажей с блеском, а вот пиеса на ум не шла, он себе даже представить не мог, что может объединять такую странную разношерстную кукольную компанию. Это его раздражало изрядно, он срывал свое дурное настроение на любимой и любящей жене, привыкшей в итоге к его приступам и срывам, хотя жизни они не украшали, оставалось только терпеть, ждать спектакля, то есть, Рождества, приближавшегося с каждым днем.
Список уже готовых, сидящих на полках, кукол висел на двери каморки. Идеально четким почерком художника кукольник написал на осьмушке ватмановского листа (именуемого на компьютерно-копировальном жаргоне А4):
Циперус и Папирус, братья-близнецы
Зеравшан, восточный принц
Дон Полкан и Дон Барбос, женихи
Злодей
Либерман, сапожник
Лизочек, царевна
Выйдя, наконец, в превеселом расположении духа на кухню, служившую супругам столовою, кукольник принялся за салат, яичницу и сок из сельдерея, предварительно приписав новое действующее лицо в конце списка. Пока он завтракал, жена, полюбопытствовав, прочитала:
Мышь Мышильда Крысинская, няня царевны
— Сколько всего будет персонажей? — спросила она.
— Не знаю точно, то ли двенадцать, то ли четырнадцать.
— Слишком много действующих лиц.
— Дело в том, что они не действующие.
— А Злодей — один из главных?
— Нет, он входит в самом конце пьесы и тут же выходит. Но если честно, пьесы всё еще нет. Куклы возникают спонтанно друг за другом, и я не знаю, какую-такую свою линию они гнут. Они морочат мне голову.
— А Дон Полкан и Дон Барбос — собаки?
— Ты разве их не видела? Пойди посмотри. Выглядят как три тенора, но на самом деле они два баритона.
— Я их видела, но не знала, что их так звать.
— Не пора ли тебе в магазин?
— У меня всё есть для обеда и ужина.
— Купи деревянную дощечку, нитки, веревку натуральную и детский набор для игры в столяра.
— Это для будущей куклы?
— Нет, для мыши, ей нужна прялка, веретено, пряжа и коловорот.
— А зачем коловорот?
— Что ты всё меня допрашиваешь? Какая ты любопытная. Всюду нос суешь. Мышь будет сверлить дырочки в сыре.
— Для чего?
— Для красоты. Иди уже.
Несколько дней был он занят изготовлением прялки, которая вышла пресимпатичная, с веретенца до скамеечки. Да и пряжа хоть куда, хотя за нитками и красками то для шерсти, то для льна, то для синтетики сгонял кукольник жену не единожды, ругался, что цвета не те, как это так, ты ведь тот же художественный институт закончила, что и я, не страдаешь же ты дальтонизмом.
— Я с другого факультета, — отвечала она, сдерживая слезы и удаляясь на кухню, — к тому же женщины дальтонизмом не страдают.
— Они страдают идиотизмом и дурацкой манерой огрызаться.
На этом грохнул он дверью каморки, но вскоре вышел в комнату, оделся и убыл погулять.
Несколько дней он не работал, какая-то остановка случилась у него в возникновении следующего персонажа пока не имевшей сюжета будущей пьесы. Всё ему не нравилось, всё было не мило, жена готовила какую-то гадость, погода стояла отвратительная, жизнь не удалась. Ночами не мог он уснуть, жена переехала спать на кухонный диван, он гонял ее в библиотеку за книгами, зачем-то понадобившимися, но и книги она приносила не те, и она слышала, как он швырял их с кровати в угол комнаты.
Наконец, в благословенный четверг заперся он в каморке, вышел через три часа с полуулыбкою и послал ее в три универмага: в Гостиный двор, в Детский мир на Московском проспекте и к Нарвским воротам.
— Мне нужна шарманка.
— Какая шарманка?
— Детская, само собой.
— А если их нет в продаже?
— Езжай на блошиный толчок в Удельную.
Две принесенных ею шарманки он забраковал, третью купила она у торговавшей всякой ахинеей у Кузнечного рынка старушки.
— Послушай, — сказала она, — давай пойдем в музей музыкальных инструментов. Еще я слышала, что на Петроградской старый клоун держит частный музей граммофонов, кажется, там и шарманки есть.
Он повеселел.
— Вот если захочешь, мозгами шевельнешь, другой раз что дельное предложишь.
— А кто будет с шарманкой?
— Конечно, Шарманщик.
— С сурком?
Она знала его любимую картину Ватто.
— Пока без сурка.
Через три дня к списку действующих лиц добавил кукольник Шарманщика.
На излете осени за Шарманщиком возник сперва в воображении кукольника, а потом, материализовавшись, на полке в каморке предпоследний, как позже выяснилось, в списке на двери китайский мудрец Чан Су Ши. Он очень понравился жене мастера (она иногда так его называла, но не в точности как в знаменитом романе, а на свой лад: «маэстро», говорила она). Китайский мудрец наряжен был то ли в хламиду, то ли в халат, в одеяние, короче говоря, из мешковины. На голове его красовалась суконная шапка, напоминающая треух, а в руке мудрец держал посох, на верху коего сверкала рождественская Вифлеемская шестиконечная звезда, усыпанная приклееными стразами из дешевых украшений, разноцветными стеклышками из рассыпанного калейдоскопа и стеклярусом со стразом Сваровски в центре, из-за чего мудрец напоминал волхва, то ли заплутавшего, то ли зашедшего по пути в Вифлеем отдохнуть в полудворец-полухижину царевны Лизочка.
Кукольник долго изводил жену библиотечными поисками одежд древних китайцев, всё не годилось, сплошная Япония Хокусаи и Хиросигэ или произведения Ци Бай Ши, где только реки, скалы, деревья, птицы, — безлюдье. Наконец, потеряв последние силы и всякое терпение, принесла она несколько иллюстрированных детективов о судье Ди, и это оказалось, эврика, то, что нужно.
Последний персонаж, вышедший из рук кукольника, означен был в конце списка действующих (или всё же не действующих?) лиц как Птичка Гоголь, маленький Янус, одно личико птички с большим клювом, другое — бородатого мужичка средних лет. Жена от восторга даже руками всплеснула самым театральным образом.
А пьеса всё еще не была ни придумана, ни написана.