— Не понимаю, как эту команду объединить в единое целое. Скоро зима, Рождество не за горами. Не знаю, что и делать. Такая неудача.
— Ты ведь не драматург, — сказала, желая его утешить, жена, — да и не писатель.
Он разгневался.
— Черт побери! Никогда никакой поддержки от баб не жди!
И, хлопнув дверью, ушел гулять по Невскому, это в такой-то день ненастный.
«Вот и дочь такова, — думал он, упорно гуляя, хотя оделся слишком легко и успел замерзнуть как собака, — вся в маменьку, лишний раз позвонить лень, писем не пишет вообще, у нас, видите ли, компьютера нет».
Их дочь, вышедшая замуж за иностранца, давно жила за границею, звонила редко, приезжала на три дня раз в семь лет. Характером она была вот как раз в отца, и он дивился, что кроткий иностранец терпит безропотно ее фокусы, перепады настроений и острый язычок.
Жена, пока он гулял, успела всплакнуть, сходить в магазин, сготовить обед и помыть пол.
Персонажи безмолвно пребывали на полках, делать было нечего, и он принялся за вертеп, сам театрик с декорацией, очень этим увлекся, даже пребывал в радости и прекрасном настроении, как всегда, когда была работа и всё получалось.
Долго выбирал он, из чего сделать вертеп: из дощечек, но они придали бы лишнюю тяжесть, из тонкой фанеры, из толстого картона, может, даже из целиковой картонной коробки, присмотренной им в одном из магазинов на Сенной, или из листового пенопласта. Справившись с этим — а вертепу традиционно предстояло стать переносным, хотя из-за толпы кукол был он не так уж и мал, — стал он подыскивать, из чего бы вырезать центральный предмет единственной на весь спектакль декорации, колыбель царевны Лизочек, подвешенную по центру к потолку. Встретив случайно в лавочке ротанговой мебели зашедшего туда, так же, как кукольник, полюбопытствовать, прибалтийского мебельщика-одиночку, изготовлявшего уникальные изделия свои из капа, сперва пригласил он заезжего человека в гости, показал ему работы свои, а потом получил от него в подарок кусок капа для колыбельки и адрес каповщика, по которому пообещал выслать ему несколько эскизов декора табуреток, кресел да садовых стульев, что и исполнил не без удовольствия до первого снега.
К третьему снегу вертеп был готов совершенно, колыбелька царевны походила и на раковину, и на скорлупку большого волшебного ореха Кракатука, кое-где была позолочена полиамидным игрушечным золотом, занавес сшит из старого плюшевого жениного пиджачка, вместо софит приспособлены три фонарика.
Подобрали старинную музыку для видавшего виды устаревшего кассетника. Однако, текст упорно не возникал, а Рождество приближалось всё быстрее, отрывной календарь опадал неумолимо.
Кукольник перестал тихо притворять двери, шарахал ими всякий раз всердцах, аж посуда на кухне звенела, к жене придирался ежедневно, та устала вконец от бессонницы, сожалений о собственной странной жизни, воспоминаний о тех годах, когда кукольник был просто художником и выпивал перманентно, а также от зачастившихся ночных кошмаров, в которых садилась она в вечерний неостановимый автобус, увозивший ее мимо дома на страшные окраины, дом не находился, приходилось плутать то по Новгороду Великому, то по Москве, в парадных лишенные дверей лифты застревали между этажами, в квартиру вламывались воры и прочие разбойники и т. д., и т. п., не зря она постоянно читала детективы всех стран и народов, теперь решившие лишить ее тихих сновидений.
В ночь перед Рождеством она внезапно уснула рано на своем кухонном диване подле стоявшего в углу на низком древнем буфете вертепа.
Ее разбудила тихая музыка, взявшаяся неизвестно откуда, и маленькие незнакомые голоса.
— Если он не может написать пьесу, мы ее разыграем сами, не будь я Мышильда Крысинская.
Она села на диване, плюшевый занавес вертепа отворил волшебное невеликое пространство, куклы были на сцене.
Все заняты своим делом. Мышь за прялкой, временами перестает крутить веретено, сверлит дырочки в сыре, ей помогает Птичка Гоголь. Либерман тачает башмак. Циперус и Папирус просматривают свитки. Входит Шарманщик.
Мышь. Ты кто?
Шарманщик. Я Шарманщик.
Мышь. А где твоя шарманка?
На этой реплике, не замеченный женою, в бесшумных тапках своих вошел на кухню кукольник и, огорошенный, сел на табуретку.
Шарманщик. Ой, я ее забыл! Пойду принесу. (Уходит.)
Циперус и Папирус(дуэтом). Я хочу жениться на царевне Лизочек.
Мышь. Но вас двое.
Циперус и Папирус(дуэтом). Зато мы почти одинаковые. Кого выберет, за того и замуж пойдет.
В колыбельке распахивается окошечко и тут же захлопывается.
Мышь. Сами видите, она вам отказала.
Циперус и Папирус(дуэтом). Вот, пролетели, как фанера над Парижем. (Уходят.)
Либерман(выходя на авансцену). Я, свободный человек, холодный сапожник Либерман, хочу предложить руку и сердце царевне Лизочек, каждый день тачать ей новые сапожки, босоножки, туфельки, балетки, сандалетки, лабутены, башмачки и тапочки.
Мышь. Она ведь не сороконожка.
Либерман. Девушки любят разнообразие и новую обувь. А люди вечно стаптывают старую, но не желают ходить босиком. Поэтому у меня всегда есть работа. Мне с моей женою не грозит нищета.
Мышь. Она царевна, наследница страны и казны.
Либерман. Любой дурак знает, что казна пуста, а в стране осень.
В колыбельке распахивается окошечко и тут же захлопывается.
Мышь. Царевна Лизочек за вас замуж не пойдет.
Либерман. Горе мне, горе! (Уходит.)
Входят Дон Полкан и Дон Барбос.
Дон Полкан. Я первый баритон мира.
Дон Барбос. Я первый баритон мира.
Мышь. Должно быть, кто-то из вас второй?
Дон Полкан. Мы оба первые.
Мышь. И вы хотите нам спеть?
Дон Барбос. Я хочу жениться на царевне Лизочек.
Дон Полкан. Я тоже.
Мышь. Вы думаете, она выберет одного из вас?
Дон Полкан(поет).
Царевна Лизочек,
услышь меня разочек,
будь мне невестой
с этого дня!
Дон Барбос(поет).
А замуж,
а замуж,
а замуж выходи за меня!
Дон Полкан. Я могу на ней жениться, потом развестись, и на ней женится он.
Дон Барбос. Я согласен.
Мышь. Зато она не согласна. Жениться надо раз и навсегда. Идите и пойте в другом месте.
Дон Барбос(поет).
Увы, увы!
Дон Полкан(поет).
Своего счастья не поняли вы!
Уходят.
Входит Зеравшан.
Зеравшан. Я пришел с дарами. Вот хроноскоп с НЛО из Минусинска, вот фисташковое ожерелье из Самарканда, а вот лал из Альгамбры. Хочу жениться, прошу руки принцессы Лизочек.
Из-под земли появляется китайский мудрец Чан Су Ши.
Чан Су Ши. А как же подвиги? Ты забыл, что тебе пора в родные горы к родным подвигам? Ты опаздываешь.
Зеравшан. Чуть не опоздал! Пора, пора! Дары примите, женитьба откладывается. Где мой ковер-самолет?
Чан Су Ши. Возьми мой запасной половичок.
Улетают.
Входит Злодей. Он великолепен. Он показывает сначала левую ногу, на ней кроссовка с золотыми крылышками, потом правую, на ней альпийский ботинок.
Злодей. Май бест лег. То есть фиг. То есть фут. Это английская поговорка. Я великолепен. Все отвалите. Я хочу жениться на царевне Лизочек!
Гром и молния.
Появляются все персонажи.
Все(хором). Да пропади ты!
Мышь. Провались!
Злодей проваливается.
Стук в дверь.
Мышь. Кто-то хочет войти.
Из колыбельки появляется царевна Лизочек. Она прекрасна как все царевны и принцессы мира, как Пирлипат и Турандот.
Входит царевич Тимофей и женится на царевне.
Все хором поют гамму.
Все. До, ре, ми, фа, соль, ля, си! Bis, bis.
Птичка Гоголь. До!
Входит шарманщик с шарманкой.
Шарманщик. А вот и я!
Он крутит ручку шарманки и поет:
Мой Лизочек так уж мал, так уж мал...
Все танцуют и подпевают.
Занавес падает.
— Теперь их на сцене тринадцать, — говорит кукольник. — Так не должно быть.
— Ты не прочитал, что приписано на листке на двери твоей каморки.
Он читает ремарку, которую написала она карандашом, робко, в конце листка:
«Чтобы в пьесе было двенадцать кукол, а не тринадцать, считать Циперуса и Папируса одним персонажем, они говорят вдвоем одно и то же, к тому же они близнецы».
В списке женихов тем же карандашом добавлено:
Царевич Тимофей
— И откуда взялся царевич Тимофей, скажи на милость? Да еще лоскутный и тряпочный.
— Я его сшила вчера после полуночи, — тихо отвечала жена кукольника, — чтобы в ночь перед Рождеством мне не снились дурные сны.
НАЦИОНАЛЬНЫЙ ВОПРОС И СОЦИАЛЬНЫЙ АСПЕКТ С СЕНТЯБРЯ ПО МАЙ
— Кастанья Мария Гонсалес Секундино Обис! Де Сантис! Астуриас! Турки! Турин! Тори! Торичеллиева пустота! Я турок, турок!
Этот старый попугай всем врал, что он турок, а некоторым врал, что он испанец; на самом деле он был чистокровный еврей. Что, конечно, вполне отвечало его баснословной способности повторять, запоминать и трактовать всё подряд на любом наречии, включая зулусский, ничего толком не понимая; каковая способность придавала ему необыкновенный шарм и, несомненно, являлась оригинальным свойством. От себя лично он только и врал, что он, мол, турок. Впрочем, иногда он врал, что он цыган. Остальное всё было почерпнуто из разных источников. Поскольку попугай был почти вечный, попадались тексты времен альгамбрских арабов.