Зато мопс Марточка ничуть не преувеличивала свое китайское происхождение, однако не могла воспроизвести по причине плохой памяти название своей породы; помнила только, что в названии три буквы, а вторая буква «у» — как в кроссворде.
Подзаборный звал ее не иначе как «сука косоглазая», разумеется, с националистической колокольни, поскольку, хотя Марточка сукой являлась взаправду, глазки у нее были круглые и так и лезли из орбит; и Подзаборный тут уж явно выходил из берегов реалистического восприятия действительности. Сам же он постоянно подчеркивал, что он — Подзаборный, очень этим гордился, словно бы некоей народинкой, но поскольку с двухнедельного возраста был изъят из-под соответствующего забора и с тех пор являлся хозяйским котом; его помоечность тоже была как бы переносная, то есть такой же свистеж как туречество или цыганщина попугая.
Зато наглый черный Ворон постоянно утверждал, что он грек, безо всяких на то оснований, с единственным желанием подражать Попугаю, примазаться и позлить Подзаборного.
— Нет, я ггек, ггек! — кричал он. — Вы только посмотрите на мой пгофиль!
На самом деле Ворон был вылетец из Тверской губернии, таскал блестящее наподобие сороки, пытался разговаривать по-человечески, знал даже строки из песен и некоторые матерные выражения. Кроме того, он виртуозно мурлыкал, немножко блеял и иногда скрипел.
— Фагмазон! — кричал он Подзаборному. — Фигляг! Мур-р, мур-р!
Мурлыча, он переставал грассировать.
— Заткнись, ворюга! — шипел Подзаборный.
Обезьянка из угла, страдальчески глядя в окно с серой стеной и серым небом, грызла грушу. Обезьянку звали Чита. Подзаборный добавлял к имени эпитет «чернозадая»: он считал ее негритянкой, африканкой и родственницей людям — и ненавидел. Впрочем, Подзаборный ненавидел всех.
Зато все дружно ненавидели лису из-под обезьянки, потому что из клетки лисы вечно воняло, а все были нервные, нежные и с повышенным обонянием, а также с проявлениями госпитализмов.
Дети особо оберегали дикобраза, чтобы его не разодрали на сувениры во время прогулок перед универсамом и во время экскурсий в живой уголок. А живший под дикобразом еж считал его выродком, проклятым аристократом и огромным ублюдком.
— Даже в шарик свернуться не может, — говорил еж про дикобраза с величайшим презрением.
Попугай и Ворон, как существа знающие, называли ежа и дикобраза «свиньи».
— Свинья гладка! — возразил им однажды Щегол. — Свинья розова! Свинья бела!
— Это небгитые свиньи, — сказал Ворон.
— Сам ты немытый попугай, — сказал еж, фыркнув. — Черный Ворон.
— Тю-тю-тю-тю! Чики-чики-чики, фью! — залилась в своей клетке канарейка Катенька.
— Ой, ой, аж уши заложило! — залаяла Марточка. — Да замолчишь ли ты, низшая раса?!
— Я высшая, высшая! — пела Катенька. — Летаю! Бескрылые твари! Летаю! Фью! Чи-вирр!
В этот момент толпой вошли дети мыть цветы, и все замолчали. Дети мыли листья мылом, посыпали табачной крошкой тлю и прыскали стебли дрянью; это были цветочные дети, сплошь девочки, — не те, которые кормили животных и птиц. У звериных и птичьих детей среди девочек был мальчик Гоша. После ухода цветочных детей от взвеси дряни и табака начиналась крапивница и приступы удушья.
Цветочные дети питали слабость к Чите и всегда ей что-нибудь приносили. И на этот раз Чите дали банан и зеркальце.
«Где справедливость? — подумал Подзаборный зевая. — Всё для чернозадых».
— Я! я! я! я! — лаяла лиса; она очень скучала и линяла.
— Воротник несостоявшийся, — сказал Подзаборный. — Только и знает: линяет и воняет.
Лиса бегала взад-вперед: от замкнутого пространства она сходила с ума.
— Все вы монстры, монстры! — вскричал Попугай. — Монстры, где ваши пиастры? Кунсткамера! Камера-обскура! Обскуриал!
На самом деле монстр был только один: небольшой двуглавый сизарь по имени Эмблема. Произвела его на свет обычная чердачная голубица в год аварии на заводе, когда даже Чите в окно был виден столб дыма в форме гриба.
— Жрет за двоих, — брезгливо говорил, глядя одним глазом на Эмблему, Щегол.
Больше всего Подзаборный ненавидел мышей из террариума и аквариумного хомяка — за то, что не мог их съесть. Когда они чистили мордочки лапками, кота мутило.
— Они хуже картавых, косоглазых и чернозадых, — говорил Подзаборный, — вместе взятых; у них ни нации, ни породы нет: мыши.
— У свиньи рыло, — учила мышка Маша мышат, — у лисы морда, у обезьяны харя, у кота мурло поганое, а у мышат личики, личики, личики!
— А что у птички? что у птички? — спрашивала Катенька.
— У птички хайло, — отвечал Подзаборный.
— Хам! хам! — кричал Попугай. — На мыло кота! Катарсис! У козы окот! Котобаза! Котобойня!
— Ох, доберусь я до тебя, полутурок, — шипел кот. — Нос крючком. Космополит хренов.
— Тварь, тварь! — лаяла Марточка. — Рычи, Китай! Кот! туп! как! пень!
— Чики-чики-чики-фью! — пела Катенька. — Чики Катеньку мою!
Чита доедала банан и плакала. Она хотела в Африку к бананам, братьям и сестричкам.
— Африка, Африка! — в тоске вскрикнула Чита и запрыгала по клетке.
— Не сыпь опилки на голову, идиотка, — сказали ей снизу.
Бывшая змея грелась под бывшей лампочкой Ильича. Змея жмурилась и воображала себя фараоном.
Черепаха думала: «Интересно, я похожа на змею или змея на меня? Впрочем, у меня есть панцирь, я своеобычна, а змея тривиальна с головы до хвоста!»
Дятел Экономист уже всех задолбал своими выкладками и подсчетами — кто больше ест. Сначала он просто считал, кому сколько дают в день. Потом своим умом дошел до соотношения с живым весом и размером. Подсчеты свои обнародовал он морзянкою.
— Стукач, стукач! — кричали ему со всех сторон, но он не унимался.
Дятла дети собирались выпустить на волю, и все об этом знали; это был дополнительный повод для неприязни.
Одна клетка была как бы пустая: в ней будто бы жил кто-то, впавший в спячку; никто его не видел.
Вошли толпой звериные и птичьи девочки во главе с Гошей. Все заметались: толпа несла корм и жратву. Только добычи и пищи, как всегда, не было.
А летом начались каникулы, и всех растащили кого куда: кого на дачу, кого в зоопарк, кого в другой живой уголок. Эмблема сдох. Щегла и дятла выпустили в лесу. И национальный вопрос, равно как и социальный аспект, прекратили в связи с летом свое существование.
ПО МИССИРИ, МИССИСУПИ
I. Лиха беда начало
Дул пронзительный ост-вест.
Ост-вест крепчал.
И, стало быть, спустили они на воду три посудины, баркентину, бригантину и гребентину, под названиями «Авось», «Небось» и «Тотчас», и поплыли вниз по матушке. При этом пели хором и а капелла:
По Миссири, Миссисупи,
По широкому раздолью.
Время от времени буря ревела и гром гремел. Хотя море было по колено всем трем командам оптом и в розницу, и в первую голову трем капитанам. Капитаны всё время повторяли:
— Еще не вечер.
И вправду было утро.
С берегов махали руками аборигены: уморы, амуры, тужуры и неверморы. У воды стояли их землянки, марсовки, солярки, избенки, шалашки, конторки, виллы, чумы и дома. К ночи на кровлях появлялись чумовые и домовые, а на фок-мачте, грот-мачте и рязань-мачте всех трех плавсредств — огни святого Эльма и буревестники. Суда были оснащены тремя видами вооружений: прямым, косым и кривым. Каждые полчаса матросы, вахту предержащие, били склянки, пили ром, ели туши и бросали в воду запечатанные сургучом бутылки с открытками. Однажды на «Авось» подняли бунт. Но «Небось» и «Тотчас» подоспели. Повесив половину команды на реях (из-за чего реи не выдержали — и не только реи — и пришлось швартоваться, ремонтироваться и фрахтоваться), капитан набрал недостающих авосевцев из аборигенов, что укрепило дух команды и сплотило участников плавания пуще прежнего. Однако, пустившись во все тяжкие, принесенные нелегкой, отдав швартовы, взяв курс, обрубив концы, отвязав шкоты, обмахнувшись леерами и вобрав в клюзы цепи, кроме которых нечего терять, отплывающая гребентина долгое время преследовалась плывущей как рыба золотоволосой аборигенкой в венке из роз и набедренной повязке из шкуры миссурийского леопарда. Аборигенка плыла баттерфляем, рвала на себе белокурые кудри и патлы и кричала:
— Ты куды, туды-растуды, бихевиор алляйн!..
Команда во главе с капитаном наблюдала, как бравая аборигенка села на мель, и, рыдая, поняв, что гребентина недосягаема, раскидывая подплывающих к ней аллигаторов, питонов и фотокорреспондентов, выкрикивала контральтом баритонального тембра вслед:
— Вернись, Василий, в родную сельву!
Василий метался между кормой и ютом.
Горькая складка залегла у него от бровей до губ. Желваки на скулах и челюстях играли. Благородная физиономия его побагровела, а кончик носа побелел. Глаза метали молнии. Виски его поседели. Но, поддерживаемый подружившимся с ним за время лесоповала корабельных берез скромным великаном с атлетическим профилем Перси Китсом, он преодолел себя и спустился в трюм.
Люверс, разволновавшись, по рассеянности опять включил вместо бортовых огней килевые. «Авось» бортануло.
— Правь! — кричали матросы Британии. — Правь, Британия!
Британия, Владычец Морей, правил вовсю.
Команда грянула под звуки саксофона и жалейки самодеятельную песню «Британия — наш рулевой».
Вечерело.
Одна за другой зажигались звезды: Антарес, Сатурн, Юпитер, Альфа Минус Гиперон. Мерцало таинственное созвездие, переливающее и недоливающее серебристым блеском, Южный Ноль.
Дело шло к тому, чтобы Миссири впасть в Миссисупи. Прямо по курсу был океан.
На правом берегу росла высокая трын-трава, над которой летали трындалеты. По узкой кромке прибрежного золотоносного песка бегали аборигены, метали в воздух обвитые гиацинтами, плющом и незабудками дротики и орали во всю глотку:
— Авось, авось!
Правый берег, представлявший собой переходящую в тундру саванну, был обстроен бунгало, между которыми сновали на вельзеходах вездевулы.