Череп скалится, словно
Часть ограды давно разобрали
И на топку тащат по дворам,
Камни в землю вросли по макушку.
Вечерами здесь слышно кукушку,
Что кукует года мертвецам.
Это так.
Но не так по утрам…
По утрам через дыры в ограде
На погост входят мрачные дяди
И бредут, себе под ноги глядя,
Словно ищут здесь что-то такое,
Что мешает их сну и покою.
А когда это «что-то» находят,
То, увы, никуда не уходят,
А глава их – старшой – говорит:
«Стой!» и «Рой!».
Он стоит, как всегда, в отдаленье,
Все знакомо ему, все привычно:
Грунт швыряя в остервененье,
Роют яму они, как обычно.
Псы погостные лают и воют,
А мужчины все роют и роют,
Твердый грунт по-народному кроют,
А потом, покурив и работу обмыв,
Уходят.
Вот тогда его время приходит!
Он к отрытой могиле подходит,
В куче грунта он камень находит,
Вниз швырнув его вдруг,
Ловит звук: гук! тук! стук!
А затем через грохот рвется ввысь его хохот:
ХА-ХА-ХА-ХА-ХА-ХА-ХА-ХА-ХА!
Так всегда он смеется тому,
Что отрыта она не ему.
ХА-ХА-ХА-ХА-ХА-ХА-ХА-ХА!
Так всегда он смеется тому,
Что отрыта она не ему.
Сергей ДомовецКонец апокрифа[7]
Я расплатился с водителем и тяжело выбрался из такси.
Жара. Она донимала меня.
Серебристая громада аэропорта, сияющая в лучах южного солнца, казалось, источала прохладу, но я знал, что это была ложь, как и все в нашей жизни.
В сутолоке аэровокзала я с трудом отыскал место, где мог бы присесть и полистать свежий номер «Лайфа» в ожидании отлета. Номер был не из располагающих к веселью: яйцеголовые спорили о шансах выживания человечества в случае ядерной войны. Титульный лист пересекал заголовок: «В первый миллион лет после глобального ядерного конфликта биосфера Земли будет мало пригодна для обитания человека…»
Я с неудовольствием заметил, что сидящий рядом сухопарый субъект в золотых очках запустил глаза в мой журнал.
Перехватив мой взгляд, он секунду помедлил, определяя мою национальность, а потом по-английски сказал:
– Эпигоны библейского Иоанна Богослова. Но суть пророчеств та же: неминуемая гибель рода человеческого.
– Вам это тоже кажется неизбежным? – настороженно спросил я.
– Да. Только теперь о Судном дне и приходе Христа возвестит сигнал атомной атаки. Как это ни горько, следует признать, что весь ход эволюции человечества свидетельствует об изначально запрограммированном самоуничтожении на определенном этапе развития…
Он разглагольствовал так долго и нудно, что у меня заломило в висках.
– Вы проповедник? – наконец прервал я его.
– Да, – самодовольно ответил он, – вы уже слышали меня?
– Нет. И сейчас хочу этого меньше, чем когда-либо.
В жару я всегда вспыльчив более обычного. Сегодня же палило, как в преисподней. В глубине души я досадовал на себя за несдержанность, но этот тип разбередил мне душу. В конце концов, я давно уже, со времен службы в армии, знаю все, что он мне пытался донести как откровение. И потом: что, в конце концов, зависит от нас, налогоплательщиков. Где-то кто-то нажмет кнопку и решит все за нас. Или, может быть, передоверит это компьютеру. И все. Поезд уйдет.
Я встал и пересел на другой диван, вновь открыл журнал и тут увидел его.
Он сидел напротив меня – мощный старик с лицом и фигурой состарившегося эллинского бога. Откинувшись на спинку дивана, он с величайшей осторожностью покоил на руках большой глобус.
Еще ни разу в жизни я не видел такого искусно сделанного глобуса. Каким-то неведомым способом суша и вода были обозначены столь зримо, что я мог поклясться: стоит мне коснуться рукой Тихого океана, и мои пальцы станут мокрыми.
– Не надо, – сказал старик.
– Что – не надо? – опешил я.
– Не касайтесь, это может привести к большим неприятностям.
Я смущенно кашлянул.
– Забавная игрушка. Нечто подобное я уже где-то видел. Что это?
– Это Земля. Наша Земля, – повторил старик. – Моя вечная ноша.
– А кто же вы? – глупо спросил я.
Старик гордо расправил плечи.
– Я – Атлас, хранитель планеты.
По делам фирмы я летаю по всему миру и в аэропортах видел кого угодно: саудовских шейхов, калифорнийских хиппи, аборигенов Амазонии, членов британского парламента и даже Бельмондо. Ни разу не встречал лишь сумасшедших, но сегодня это упущение, кажется, было исправлено.
Это был тихий сумасшедший. Вел он себя спокойно и доброжелательно, явной угрозы от него не исходило. Я внимательно смотрел в его выцветшие от старости глаза, но вдруг поймал себя на мысли, что безумие заразительно. У меня внезапно закружилась голова, и я увидел наяву золотые детские сны. Сладкой болью утраченного навсегда вдруг зашлось сердце.
Эллада… Храмы в оливковых росах, хороводы нимф, белая пена волн, бьющих в скалистые берега, пирующие под куполом лазурных небес вечно юные боги и герои.
А может быть, виной всему была сегодняшняя жара… Даже – наверное. Но я поверил старику. На миг, но поверил.
– О меднорукий сын Япета, чьи плечи держат тяжесть нашего мира, что ты делаешь здесь? И почему вслед за богами и героями не сошел ты в царство Аида, туда, где меж лугов, заросших асфоделями, струит свои воды Стикс? Ведь твое время ушло! – вдруг вырвалось у меня.
Старик нисколько не удивился этой тираде.
– У каждого своя судьба, – он пожал плечами. – Оки прошли путь, и в конце их ожидало забвение и покой! Мне же мойры уготовили иной жребий: быть хранителем Земли. Пока жива Земля, буду жив и я. Минули тысячелетия, я шел сквозь время, держа на плечах безмерную ношу. Это очень трудно – держать Землю, даже Геракл не смог бы вынести ее тяжесть.
– Но ведь вы атлет, облаченный в гиперборейские шкуры, – я посмотрел на его костюм.
Улыбнувшись, он пожал плечами.
– Времена изменились, сейчас я был бы смешон в них. Все меняется. Вот и Земля… она стала так мала! Геракл шел ко мне за яблоками Гесперид многие месяцы, а теперь человек за считанные минуты способен перенестись из одного конца света в другой. Уверяю вас: скорее наоборот. И не только оттого, что я постарел. Земля не выносит тяжести человека.
Человек стал более могуч и странен, чем боги. Зевс мог испепелить молниями какой-нибудь город, Посейдон, колебатель суши, – затопить остров, но они не могли уничтожить Землю.
А вы можете.
Мой брат Прометей мог проникнуть мыслью сквозь завесу времени. Он предсказал мне, что придет время и Земля станет ранимой и хрупкой, как горный хрусталь. Но даже он не мог дать ответа, что будет в грядущем с Землей: суждено ли ей сиять бесчисленное множество лет, или же она вспыхнет и… исчезнет, не оставив даже пепла. Те, кто сделал меня хранителем Земли, не смогли представить, что настанет время и я уже не смогу защитить планету – от ее детей.
– И вы не сможете оставить свою, – я запнулся, – ношу?
– Нет. Это мой жребий. Пока жива Земля, жив и я.
– Значит, теоретически вы бессмертны?
Атлант кивнул головой.
– Говорят, был еще один человек, который некогда тоже обрел бессмертие? Его звали Агасфер…
– Я знаю его, – спокойно сказал старче, – и не раз встречал. Да, мы бессмертны. Но у нас все разное, даже бессмертие. Мое – тяжкий труд, его – кара. Вечное наказание. Я – хранитель Земли, он – узник. Кстати, бессмертие наше может иметь предел: я жив, пока жива Земля, он – пока не искупит свой грех. Мы идем по вечности плечом к плечу, затем расходимся, потом наши пути вновь пересекаются, как сегодня. Вон он, Агасфер…
Я посмотрел туда, куда указал Атлас.
В кресле у окна, сгорбившись, сидел плешивый, с лицом в трещинах морщин, с рыжей, густо посеребренной бородой старик. Он был в свитере бурого цвета и застиранных джинсах. «Еще один пациент Бедлама», – подумал я.
Агасфер не мигая смотрел через стеклянную стену аэровокзала на взлетную полосу, на которой, готовясь к прыжку в поднебесье, разворачивался межконтинентальный лайнер. В глазах его застыло ощущение вечной, невыносимой тоски и усталости.
– А вы не ошибаетесь?
– Нет, – сказал Атлас, – мне ли не знать его. Участь его ужасна. Люди считают, что самое страшное наказание – смерть. Но это не так. Самое страшное – наказание жизнью. За свой грех бессердечия он наказан так, как не будет наказан никто и никогда. Но тогда он этого не понял. Сначала он смеялся, потом пришло время, и он заплакал. Теперь он молчит. Он идет по нескончаемой дороге жизни походкой смертельно усталого путника, которому не дано отдохнуть в конце пути, ибо путь его – вечен.
– И ничего изменить нельзя? Что нужно сделать, чтобы получить прощение?
– Это прощение нельзя купить, его можно лишь заслужить. Но не следует понимать это так, будто кто-то где-то считает его добрые дела. Все по-другому.
– Должна образоваться некая критическая масса добра? – подсказал я.
– Да, нечто вроде этого.
Сострадание должно быть не жестом, а стать частью его самого. Искупление вины должно родиться в нем самом. Когда он понял это, он начал творить добро: он помогал страждущим, он отдал свое имущество нищим… Он служил в лепрозориях, в приютах для душевнобольных, он кормил голодных, отыскивал в трущобах детей-сирот. Вначале он делал это с надеждой, затем с отчаянием, порой впадая в оцепенение безразличия. Его терзала мысль: будет ли прощение? А что если оно случится за мгновение до конца вечности?
Потом он перестал об этом думать.
В глазах его отчаяние сменилось усталостью. Но он верит. Это последнее, что ему осталось. Он верит, что добрые дела, засчитываясь в искупление греха, когда-нибудь дадут ему забвение и он будет прощен.
– А если к тому времени исчезнет Земля?
– Он будет блуждать по Вселенной, вечный странник в вечной мертвой бездне. Вечен, вечен… Этот ужас невозможно осмыслить.