Гоша уныло помотал головой.
– Вот, блин, – сказала девочка. – Говорила мне мама, никогда не связывайся с художниками, поэтами и футбольными фанатами – от них одни неприятности. Ты же меня рисовать собирался. Хочешь меня нарисовать?
– Пожалуй, что нет, – сказал Гоша.
– А трахнуть? – спросила Вика и призывно облизала губы. Не иначе третьесортных американских фильмов насмотрелась.
– Лучше помоги убраться, – мрачно сказал Гоша. – Нет, больше ни одной пьянки в мастерской. Придут, нагадят, а убираться всегда хозяину.
Ворчал он больше по привычке, не в первый раз такое происходило, и каждый раз Гоша зарекался выпивать в мастерской. Вика встала и пошла к дивану. Выдернув из кучи тряпок, под которыми они спали, короткую юбочку, девочка принялась деловито надевать ее.
– У тебя вода-то есть? – спросила она.
Сам бы Гоша убирался дня три, докуривая чужие бычки, а женщина сделала все за час, и при этом не просто сделала, а убралась капитально, даже линолеум протерла тряпкой, отчего в мастерской все заблестело, словно и в самом деле чисто было.
Пока она убиралась, Гоша пытался честно вспомнить, было у него с этой самой Викой что-нибудь такое ночью, но так не вспомнил.
– Ты мне выпить оставил? – спросила Вика, возвращаясь за стол.
Они разговорились.
Девочка училась в физкультурном институте и оказалась немного старше, чем выглядела. Двадцать два ей недавно исполнилось. И ничего у них ночью не было, они даже легли сначала в разных местах, только ночью Вике стало холодно, вот она и перебралась на диван, чтобы согреться немного.
– Только ты даже не проснулся, – сказала Вика. – Блин, юбку с меня стянул, сунул ее себе под голову и снова стал хоря давить. А храпишь ты, Минин, жутко! Я уж тебя и щипала, и пинала, и носок под нос совала – бесполезняк! Коньяк-то откуда? Я вчера, когда замерзла, все облазила и ни фига не нашла.
– Из заначки, – сказал Гоша и вновь вспомнил происхождение коньяка. Возбужденно вскочил, стал осматривать натюрморт. Все оставалось по-прежнему на картине: три белых пятна разной формы там, где стояла бутылка, где лежал шоколад и круглое белое пятно в вазе с яблоками.
– Слушай, – сказала из-за спины девочка Вика. – Это так задумано или ты просто не дорисовал?
– Слушай, – сказал Гоша. – Ты всегда так много говоришь?
– Могу и помолчать, – обиженно сказала девочка. Подумала и предложила: – Пошли на диван?
Около двух она ушла. Перед этим долго возилась у зеркала, доставая из косметички разную косметику, чтобы разрисовать лицо. Посмотрела на себя в зеркало, хихикнула довольно, подошла к Гоше и чмокнула его в нос.
– Вообще-то ты ничего, – довольно сказала она. – А то ведь я даже подумала, мама дорогая, импотент попался. А ты прям виагра какая-то! Сильвестр Сталлоне[1] до Голливуда! Не скучай, я через денек забегу, завтра не могу, мне экзамен по спортивной психологии сдавать!
Гоша лег на диван, слушая, как стучат ее каблучки по каменным ступенькам узкой лестницы, ведущей в подъезд. Кажется, Вика даже напевала. А что, все нормально, ночь погудела в веселой компании, утречком любовью позанималась, психологическую разгрузку себе устроила, можно и экзамен идти сдавать.
И все-таки как это произошло? Нет, не с Викой, с ней все ясно было, нормальная девчонка, которая борется со скукой всеми доступными ей методами. А вот как он сумел взять коньяк с картины? Гоша подошел к висящему на стене натюрморту, поковырял пальцем краску. А может, все это ему только привиделось? Нельзя ведь взять из картины коньяк, да еще пить его на пару с девушкой, закусывая нарисованным шоколадом! Бред! Расскажи такое кому-нибудь – обсмеют!
И тут он почувствовал, что в мастерской пахнет маками.
Густой такой стоял запах, словно поле рядом цвело. И Гоша Минин знал, что это за поле. Рядом с натюрмортом на стене висела картина, которая так и называлась «Мак цветет». Большое поле цветущих красных маков. Мечта наркомана.
И Гоше вдруг так захотелось погулять по цветущему лугу!
Он подошел к картине. На картине был луг, полный цветущих огромных маков. Дальше зеленела полоска леса и возвышались зеленые горы Тянь-Шаня. Красивая была картина, причем нарисована с натуры. Помнится, в тот год Саня Климан отправился на заготовки. Он с друзьями часто на них отправлялся – то в Чуйскую долину, то на Тянь-Шань. В этот раз он и Гошу поехать уговорил. Красота горных долин так поразила Минина, что он написал пять или шесть картин, из которых оставил себе лишь эту, с цветущим маком. Остальные были довольно удачно проданы на Аллее Борцов в центре Царицына, где по традиции выставлялись живописцы и мастера народного промысла, а также продавали свои самиздатовские сборники непризнанные поэты.
Сейчас, глядя на свою картину, Гоша ощущал прохладный ветерок, который доносил густой запах мака. Захотелось прогуляться по лугу. Желание было столь нестерпимым, что Гоша, глупо наклонившись, чтобы не зацепить об обрез голову, сунулся в картину. Тело ощутило пустоту, и он полетел на прохладную траву, а когда встал, то обнаружил, что стоит на лугу в окружении цветущих маков, а в воздухе был прорезан прямоугольник размером с картину, и в этом треугольнике просматривалась его собственная мастерская с продавленным диваном, длинным столом и висящими на стенах картинами. Вот так, значит! Он восторженно вздохнул. Оказывается, надо было захотеть. Очень сильно захотеть и все.
Он неторопливо побрел по маковому полю, потом наклонился, сорвал красный цветок, понюхал его.
– Мужик! – окликнули его. – Ты чего здесь ходишь?
Он обернулся.
На опушке ближнего леска стояли два здоровяка, подозрительно рассматривая его. У одного за плечами торчал ствол автомата.
– Я спрашиваю, ты чего здесь вынюхиваешь?
– Красиво, – сказал Минин.
Здоровяки заржали. Потом один из них негромко сказал другому:
– Я же говорю, наведет он на нас ментов. Или сам мент. Под дурака косит. Слышь, мужик, – приказал он. – Иди сюда!
– Гапон, – вдруг сказал второй здоровяк, – а я его знаю. Помнишь, в прошлом году одна шустрая компания у нас половину поля оборвала? Гадом буду, он в той компании тусовался!
Гоша почувствовал недоброе. Бросив смятый цветок, он сделал несколько шагов от охранников поля.
– Греби сюда! – рявкнул второй здоровяк и потянул с плеча автомат.
– Спокойнее, Гапон, спокойнее, – сказал его товарищ. – Не пали, шума много будет. Ну, ты сам посмотри, куда этот хиляк денется?
И тогда Гоша побежал. Сзади заулюлюкали, затопали, но Минин не оглядывался, он точно знал, оглянется – пропадет.
И успел.
Схватился за обрез картины, выпрыгнул в мастерскую с трясущимися руками, пересохшим ртом и безумным взглядом:
– А если и здесь найдут?
Торопливо перевернул картину рисунком к стене. Пусть отражается! Не станут же они себе лбы о бетон расшибать!
Коньяка в бутылке оставалось немного, хватило всего на глоток, но и этого было достаточно, чтобы прийти в себя. Через некоторое время Гоша уже улыбался, мысленно прикидывая открывающиеся перспективы. Надо было только очень сильно захотеть. И быть осторожным.
Глава 2
Домой Гоша Минин ходил неохотно.
Была бы его воля, он так бы и жил в мастерской. А что там делать, в пустой квартире? После того как умерла мать, квартира вообще казалась Гоше чужой. И жрать дома постоянно нечего было. Откроешь холодильник, почешешь темя и пойдешь на кухню пить чай без сахара. Но сейчас он был при деньгах, два пейзажа выгодно продал, поэтому накупил в магазине всяких вкусностей, едва ручки у кулька не отрывались, и пошел через сквер домой – так ближе. В почтовом ящике лежала открытка от устроителей какой-то выставки в Саратове. Гоше предлагали выставить свои работы, но это значило, что провоз картин пришлось бы оплачивать из своего кармана и охрану их обеспечивать тоже. Поэтому Минин только поглазел на цветную картинку, порадовался за родную российскую полиграфию, которая стала работать на порядок выше, чем в прежние времена, и сунуть открытку в кулек. В лифте как всегда пол чернел от шелухи семечек, кнопка седьмого этажа была оплавленной, а на стене шкодливая рука изобразила лозунг: «Да здравствуют скинхеды всех стран и народов!», а под лозунгом чернел невнятный рисунок: не то скины занимались любовью стоя, не то они пытались построиться в одну шеренгу и теперь выясняли, кто из них выше.
В двери белела записка.
Оказывается, еще вчера приходил Соломон Георгиевич Гоц, которому Минин вот уже полгода должен был пятьсот баксов. Соломон Георгиевич в самых учтивых выражениях, имеющихся в его родном языке (в переводе, разумеется!), укорял Гошу в забывчивости и недержании слова, а в P.S. простыми русскими словами объяснял, что он сделает, если Гоша не отдаст долг до конца недели. От этого записка Гоца напоминала знаменитое письмо запорожских казаков турецкому султану, но в отличие от них Соломон Георгиевич не шутил: он, если чего и обещал, всегда выполнял в указанные им сроки и со всей добросовестностью.
Гоша вошел в пустой гулкий коридор, ремонтом которого он мечтал заняться вот уже третий год, прошел на кухню, поставил кулек на стол, включил стоящий на холодильнике портативный телевизор.
Показывали новости.
Ничего особенного не случилось, только в Москве какие-то художники устроили антирелигиозную выставку: ну, там, Мария Магдалина с Иисусом, опять же Христос с бичом в руках изгоняет торгашей из храма, распятие с Адольфом Гитлером, а рядом такое же – но с распятым Сталиным, и другие штучки в том же духе. Верующие, конечно, возмутились, их инициативная группа пришла на выставку и пронесла несколько ведер краски, начали все обливать краской, художники вступились за свои творения. В общем, славная получилась заварушка, кому-то в ней проломили голову, еще одному сломали руку сразу в трех местах, милиция, разумеется, вмешалась, отчего количество пострадавших сразу удвоилось. После этого Минин почему-то сразу вспомнил угрозы Соломона Георгиевича и пошел в коридор, чтобы позвонить ему по телефону.