Он бросил трубку и подумал: «А редактор недалек, если не постиг простой истины: вины может и не быть, но виновного всегда находить обязаны. Ошибся я в нем, ошибся. Надо подумать о новом».
Борнов приподнялся, чтобы встать из-за стола, и, непроизвольно наклонясь над газетой, вдруг увидел «н» в своей фамилии. Он тряхнул головой, присмотрелся – все буквы стояли на месте. Сначала решил, что перепутал экземпляр, взял другой, но и там «н» стояла. Руки его сами потянулись к пачке газет и принялись перелистывать одну за другой. И ни в одной не было опечатки. Он кинулся в комнату отдыха, ополоснул лицо холодной водой и вернулся к столу, робко косясь на газету и опасаясь увидеть эту злополучную «н», которой там не могло быть.
Но она стояла. И Борнов бессильно опустился в кресло. Что произошло? Непонятно. Подменить газеты было невозможно по той простой причине, что в кабинет никто не входил. Секретарша принесла обед, но к столу не приближалась, он это видел собственными глазами.
Своими собственными, черт возьми! Хоть себе-то он должен верить или нет?
Все это время Чертенок наблюдал за Борновым и посмеивался от удовольствия. Но в какой-то момент в нем вдруг шевельнулось непонятное чувство – то ли жалость, то ли пресыщенность созерцанием людской глупости… Скорее всего, жалость, потому что Борнов сделал людям больше зла, нежели добра, а это, по чертовым понятиям, фактор весьма положительный.
И Чертенок решил показаться, чтобы Борнов увидел его и понял, чьи это проделки, и успокоился наконец.
Он так и сделал: уселся напротив стола, сосредоточился – и стал видимым для человеческого глаза.
Борнов взглянул на Чертенка, и челюсть его отвисла, глаза поползли на лоб, лицо вытянулось, а картофельный нос еще больше округлился. Повинуясь древнему инстинкту, он вздернул руку, чтобы перекрестить видение, но как это делается, не знал. Рука так и осталась висеть в воздухе.
Чертенок не выдержал и подмигнул, дескать, в чем ты еще сомневаешься, черт перед тобой, что ни на есть самый взаправдашний, живой. Лицо Борнова сделалось известковым, рука упала на клавишу селектора, и он хрипло произнес:
– Срочно врача.
«Эх, ду-уррак! Он так ничего и не понял», – подумал Чертенок с сожалением и, острым когтем прокарябав на полированном столе несколько полос, чтобы оставить память о себе, вскочил, опять сделался невидимым и вылетел в форточку на поиски новых пакостей.
Геннадий МельниковБаллада об одноногой стюардессефантастический кинороман
Глава перваяГостиница «Юбилейная». Седьмой этаж
Пронзительный женский крик, расколов тишину, скомкал границу между реальностью и сном.
Я проснулся в холодном поту, но несколько мгновений мое сознание все еще продолжало оставаться по ту сторону зыбкой грани, в колеблющемся пространстве, обозначенном светом костра…
Знаю, что все происходит на пляже, хотя реки и не видно в темноте, я сижу на мокром песке, привязанный к коряге, чувствуя, как холодит босые пятки, а в спину упираются засохшие корни. Халат у меня распахнут на груди, а тапочки остались где-то в зарослях, когда меня волокли от машины сюда.
У костра Гнутый и Шашлычник. Они что-то хотят от нас с Витой, которая лежит на спине совершенно голая и, кажется, тоже связана. Шашлычник, сложив вдвое полосатый чехол от удочек, чтобы не обжечь руки, достает из костра покрасневший кусок арматуры и направляется в сторону Виты.
Я знаю, что сейчас произойдет, и хочу крикнуть Гнутому: «Не подпускай!», но только беззвучно шевелю губами.
И вдруг щелкнул выключатель, исчез костер, розоватые блики на песке, тускло освещенные стволы деревьев. Остались лишь малиновая черточка раскаленного прута и шепот Виты: «Мамочка…мамочка», тотчас перешедший в пронзительный крик…
Я открыл глаза. Темнота. Размытым розоватым четырехугольником выделялось окно за сдвинутыми шторами. Осознаю, что я нахожусь в гостинице, что еще очень рано и можно поспать, но мне сразу это не удается. Причиною тому странный сон, хотя и не совсем неожиданный для меня: я уже давно обратил внимание на то, что после изрядной дозы алкоголя (а позавчера был прощальный ужин по случаю окончания моего отпуска) на вторую ночь меня одолевают сновидения – продолжительные, запоминающиеся, с неправдоподобно выписанными по четкости деталями.
Так и сейчас: я отчетливо видел, как белели уголья потухающего костра в том месте, куда дул, встав на четвереньки, Гнутый, как топорщилась брезентовая куртка на спине Шашлычника. Когда он, повернувшись, тянулся к рюкзаку, видел клубок грязной лески на песке у моих ног, и даже более – проснувшись среди ночи, я все еще чувствовал запах дыма от костра.
Но я не имею ни малейшего понятия, кто это такие – Гнутый, Шашлычник. И у меня нет знакомой по имени Вита. Обычно в моих сновидениях незнакомые мне люди никак поименно не обозначались. Очевидно, в этом вопросе я делаю прогресс.
Вторая половина сна была не такой связной, хотя и являлась продолжением первой: тот же берег, костер, но ни Гнутого, ни Виты (ее, завязав в целлофановый мешок, столкнули в воду). Я, уже не связанный, сижу в круге света и играю с Шашлычником в «орла и решку». Сейчас уже нет той напряженности, гнетущего ожидания развязки, более того – я чувствую себя очень уверенно, с элементом самодовольства: потому что Шашлычник понятия не имеет о теории вероятности, которую я не только изучил на третьем курсе гидротехнического института, но и могу нарушать ее законы-теоремы. У меня полтинник упадет на «орла» или «решку» столько раз, сколько я захочу, и все потому, что я еще умею замедлять время… В качестве выигрыша котируются спички. Они лежат на газете – возле меня их уже целая горка, рядом с моим напарником пустые коробки. Я сгребаю свой приз ладонями и бросаю в костер. Спички поочередно вспыхивают и трещат как фейерверк.
Ерунда какая-то, подумал я, окончательно проснувшись, и сразу же почувствовал, что на меня кто-то смотрит с пола. Сосед? Да нет, он еще до двенадцати собрался в аэропорт. Нащупываю выключатель. Вспыхивает бра. В номере, кроме меня, никого. Начало – прямо как в романах Чейза, усмехаюсь я: здесь тебе и пронзительный женский крик, и взгляд в темноте. Сказывается профессиональная подготовка.
Смотрю на часы: двадцать минут пятого. Снова выключаю свет, но понимаю, что больше не засну – этот тяжелый взгляд я прямо физически ощутил сквозь колеблющуюся синеву приближающегося рассвета. Но почему колеблющуюся?
Глаза привыкают к темноте, и я догадываюсь, что это колебание, еле уловимое движение, связано с окном. Напрягаю зрение… Да, там что-то шевелится и ходит розоватыми волнами, как свет от костра. Но какой костер может гореть на уровне седьмого этажа? Скорее всего, это колышет ветром штору. В номере прохладно.
И в это время по коридору кто-то пробежал, и тотчас же раздался (я теперь не боюсь повторений) пронзительный женский крик, но теперь уже не во сне, а наяву.
Я вскочил с койки. Зажег свет. Еще кто-то пробежал по коридору, донеслись глухие голоса. Что-то там случилось. «Скорее всего, пьяный дебоширит», – подумал я и хотел было снова выключить свет, но, потянув носом, понял, что запах дыма – это уже точно в реальности…
Сунул ноги в тапочки, подошел к двери: дым явно оттуда. Сочно щелкнул замок. Открываю дверь и с каким-то вялым удовлетворением убеждаюсь, что мое предположение верно: коридор был заполнен дымом, а там, где находился лифт (это номеров за пять от меня), высвечивало пламя. В дальнем конце стучали в дверь.
Спокойно! Главное – быстро собраться и по лестнице (в лифте могут отключить электроэнергию) спуститься вниз. Это хорошо, что я проснулся, еще есть время, да и не очень горит, пожарникам уже точно позвонили, все будет нормально – утешал я себя, бросая в дипломат свои немногочисленные вещи. Так! – со стола все, не забыть туалетные принадлежности, журналы, трико… Теперь надеть рубашку, джинсы, куртку, обуться и…
И в этот момент с грохотом распахнулась дверь, и в номер с криком «мамочка!» влетело что-то лохматое, с лицом черным от копоти. В одной ночной сорочке. Это «что-то», скорее всего – молодая женщина или девушка, – стремительно пересекло комнату и, прыгнув на койку соседа, закрылось с головою покрывалом. Вздрагивая всем телом, она непрерывно повторяла тоненьким, напуганным до смерти голосом: «Мамочка, мамочка, мамочка!»
Я закрыл снова двери, чтобы поменьше было дыма, и, прыгая на одной ноге, затем на другой, натянул джинсы, путаясь в рукавах, чуть не надел наизнанку рубашку. Ну, вот и все. Пора сматываться. Ну а что делать с этим «чудом в перьях»?
Подошел к койке соседа.
– Поднимайтесь, – сказал я, дотрагиваясь до того места на покрывале, где по моим расчетам должно было находиться плечо, – у нас мало времени.
Она сдернула с головы покрывало и уставилась на меня расширенными от страха голубыми глазами. Несмотря на измазанную мордашку, я определил, что это очень симпатичная девушка лет двадцати, и мысль, что сейчас придется успокаивать ее, выводя из истерики, а затем по задымленному коридору вести, держа за руку, была мне приятна.
– Какого времени?! – взвизгнула она, некрасиво открыв рот. – Его нет! Там все горит! И лифт, и лестница, – и без всякого перехода: – А тот козел успел проскочить, бросил… подонок! А мы сгорим, сгорим!
Визг ее перешел в истеричный хохот. Она тряслась, будто в ознобе. Покрывало сползло с туловища, и груди, не обремененные лифчиком, дрожали как студень под полупрозрачной сорочкой. Что-то нужно было предпринимать. И срочно. Во-первых, заставить ее прекратить этот дурацкий хохот.
– Заткнись! – заорал я и, размахнувшись, хлестко ударил ее по щеке ладонью. Это подействовало лучше всяких уговоров: она перестала хохотать. – Быстро поднимайся!
Девушка села на край койки, опустив на пол стройные и слегка полные ноги. Подняв подбородок, с удивлением уставилась на меня.