– Кто?! – неожиданно заорал он.
Первый от крика выронил дипломат, но среагировал мгновенно: рука со сжатым кулаком подпрыгнула и фыркнула в мое лицо шипящим, жгучим и ослепляющим облаком…
Мне показалось, что я не очень долго был без сознания. Первое, что ощутил – это тесноту и неудобство позы: лежу скрюченный, будто молящийся мусульманин, зажатый с боков. Затем почувствовал тряску и понял, что нахожусь в автомобиле на заднем сидении, но это уже не может быть «Москвич» Шлеп-Ноги (у того проколоты шины), а тех, кто напал. Значит, меня перетащили.
Мое лицо и шея стянуты зудящей и, кажется, шевелящейся болью. Такое впечатление, что голову по плечи засунули в муравейник. В ребра толкают чьи-то упругие колени, голова моя между передними сидениями. Судя по отблескам света в салоне, за нами следует еще одна машина.
– Здорово ты, Серый, Тарана уделал, тот даже вякнуть не успел.
– Как в кино.
– А этого куда везем?
– К лысому.
– А зачем?
– Хрен его знает. Сказали привезти и все.
– Может быть, он имеет какое-то отношение к мальчику?
– Вполне возможно. Ведьма-то с мальчиком заодно.
– Хорошо, что нам ее не пришлось откапывать: мастер помог.
– Она бы и сама вылезла. Ничего ее не берет.
– Говорят, нужно в целлофановый мешок…
– Наверное, он экранирует.
– Дай сигарету.
Так впервые я услышал про мальчика. Ведьма – это Вита. Она с мальчиком заодно. А я с нею имел контакт. Следовательно, если кто-то неизвестный каким-то образом разузнал о моих взаимоотношениях с Витой, то он мог путем построения не очень сложного умозаключения сделать вывод о моей причастности к какому-то мальчику.
У меня затекли ноги, я попытался шевельнуть ими. Это не прошло незамеченным.
– Я ему дам сейчас понюхать покрепче, – сказал сидящий рядом с водителем и повернулся ко мне боком.
Он достал какую-то плоскую круглую коробочку (как от леденцов), открыл ее и, вцепившись в мои волосы на затылке, приподнял голову, зажал мне лицо чем-то мягким, влажным и пахучим. Я завертел головою, пытаясь освободиться. Сделал вдох, второй… и сознание мое поплыло.
Те, кто хоть однажды просыпался после наркоза, имеют представление, что это за штука, но я не исключаю, да, скорее всего, оно так и есть, что каждый проходит этот этап по-своему. Мне же казалось, что я выплываю из глубочайшего опьянения, когда не знаешь, кто ты, где находишься, который час, и нет ни малейшего желания узнать про это. Сознание мое подключалось к реальности урывками, да и сама реальность поначалу имела вид аллегории: бескрайний зеленый фон с прыгающими по диагонали и в одном направлении красными лягушками.
Окончательно очнулся я в темноте. Лежу на спине на чем-то полужестком, обтянутом дерматином. Что-то слегка потрескивает, словно за стеною сварочным аппаратом накладывают точечный шов. В момент потрескивания тьма слегка разжижается, и сквозь мутную дрожащую пелену проступают плоскости потолка, стен, неясные контуры каких-то предметов. Догадываюсь, что потрескивание – результат проскакивания плазмы в баллоне люминесцентной лампы. И с этого момента отвлеченные понятия уходят в подсознание, а реальность проявляется во всей своей конкретности.
На мне что-то похожее на халат или пижаму. Ноги босы. Зябко. Лицо горит и кажется распухшим, как при малярии. Понятия не имею, сколько сейчас времени. Подношу к глазам левую кисть – часов нет.
Справа от меня раздается плач. Даже не плач, а тихое хныканье, будто через силу. Так хнычет ребенок, пытаясь кого-то разжалобить.
С трудом поворачиваю голову (внутри черепной коробки, казалось, перекатился ком студня), но ничего не разглядел.
– Кто здесь? – спросил я и не узнал свой голос.
Хныканье прекратилось, тишина, только потрескиванье лампы.
Шорох, скрип.
– Ты уже проснулся? – раздалось оттуда, и я не понял – детский или женский это был голос.
– Если спрашиваю, значит, проснулся.
– Мне холодно, – похоже, что голос женский.
– Мне тоже.
– И страшно…
Пауза. Я задаю следующий вопрос:
– Где мы находимся?
– Не знаю.
– Давно здесь?
– Я? Да, как и ты. Нас же вместе сюда привезли. Ты был в первой машине, а я во второй.
– Кто привез, ты их знаешь?
– Одного Шашлычника. Остальные еще не проявились у меня в голове, – и без всякого перехода опять: – мне страшно.
– Чего ты боишься?
– Темноты. А кроме того, мне холодно… можно я посижу возле тебя?
– Можно, – сказал я и подвинулся к стене, освобождая место.
Кто-то прошлепал босыми ногами по полу и присел на край моего топчана.
– Почему здесь так холодно? Ведь лето же.
– Может быть, мы в подвале, – сделал я предположение.
– Скорее всего, – согласились со мною. – Я видела, куда нас привезли: такое старое желтое здание среди кустов и деревьев. Тебя отволокли сюда сразу, а мне какая-то бабуля выдала халат, и затем двое привели сюда. Один приставал ко мне в коридоре.
– И до утра еще далеко, – сказала девушка.
– Ложись рядом, – предложил я, – теплее будет.
Она покорно легла, прижавшись ко мне вздрагивающей от холода спиною. Под голову я подложил ей согнутую в локте руку. Несколько минут лежали молча.
Потрескивание люминесцентной лампы прервалось вспышкой – плазма наконец прорвала слой инертного газа, осветив квадратное помещение размером где-то четыре на четыре метра со стенами, окрашенными зеленой масляной краской. Две дерматиновые кушетки, как в поликлиниках, обитая оцинкованной жестью дверь со смотровым глазком, небольшое зарешеченное окошко под самым потолком. И больше ничего.
– Слава богу, – прошептала моя соседка, поворачиваясь на спину.
Я глянул на ее лицо и резко выдернул из-под ее головы руку.
Рядом со мною лежала Вита…
– Ты чего? – удивленно спросила она…
Если у меня и осталось что-то от наркоза, то мгновенно улетучилось. Я буквально вдавился спиною в стену, стараясь подальше отодвинуться от Виты.
– А… это ты, – спокойно констатировала она и села, опустив ноги на пол, – опять ты… а что у тебя с лицом? Красное такое и распухшее. Пил много?
Ее спокойствие, будничные вопросы, даже то, как она поправила воротник халата мышиного цвета, вывели меня из оцепенения, и я сделал наконец выдох.
– Ты чего стал, как деревянный? – снова спросила Вита, – испугался? Да ты, я вижу, меня не узнаешь, быстро забыл. А только позавчера в гостинице познакомились. Дыма, правда, там много было, и я чумазая…
При этом Вита улыбнулась своим мыслям.
– Но ты же… – наконец выдавил я из себя.
– А… сиганула в окно? Еще бы, когда появился какой-то черт!
– Это был пожарник.
– Пожарник? А я и не сообразила… и ты не задержал.
– Я не успел. Все так быстро. Ну а ты? – подтолкнул я ее вопросом.
– А что я? Шмякнулась с седьмого – вот и все, – весело ответила Вита.
– На что шмякнулась? – продолжал допытывать я.
– Как на что? Ты думаешь, мне там матрац подстелили или натянули брезент? – И засмеялась. – Шмякнулась, как лягушка об асфальт, так, что чуть одного мужика не раздавила. Он был весь забрызган моей кровью, даже худо ему сделалось, минут десять отходил на газоне.
– А ты?..
– Я? – Вита пожала плечами. – Вдребезги. Даже мозги после смывали из шланга.
На миг мне представились серые комочки на взмученной поверхности ерика и мальки, подталкивающие их.
– Ерунда какая-то, – только и смог сказать я.
– Почему ерунда? – Вита плотнее запахнула полы халата, на котором, видать, не было пуговиц. – Как же я в таком случае оказалась на кладбище? – и брезгливо добавила: – Хорошо, что мастер откопал. Противный…
Я изо всех сил сопротивлялся накатывающемуся на меня оцепенению и понимал, что нужно говорить и говорить: молчание было невыносимо.
– Тебя не могли так быстро похоронить, – наконец нашел я хоть какую-то неувязку в этой дикой истории.
– Почему?
– Потому что за сутки это невозможно проделать. Тем более с перевозкой (я чуть не сказал – тела) на тысячу километров.
– И правда… – Вита задумалась.
– И второе, – ободренный ее согласием, я подсел рядом, – как можно упасть на асфальт с седьмого этажа и остаться живой?
– А кто тебе сказал, что я осталась жива?
Меня уже охватил азарт спорщика.
– А это что, привидение? – я ткнул ее в плечо.
– Сейчас-то я живая…
– А тогда?
– Тогда я разбилась насмерть.
– И мастер откопал тебя и оживил?
– Фу, – Виту передернуло, – не говори гадости!
– И у тебя, – продолжал я, повышая голос, – все кости целы и ни одной царапины, кроме ожога на груди?
– Ожога? – Вита раздвинула полы халата и, оттягивая лифчик, осмотрела грудь. Никакого ожога не было.
– Что-то я совсем запуталась, – задумчиво произнесла она и, вспомнив, воскликнула: – да это только сегодня будет!
– Что будет? – не понял я.
– Да ожог, который ты видел в гостинице!
– Каким образом? – опешил я.
– Проволокой… толстой и раскаленной, – ответила Вита, и ее снова передернуло, – сволочь!
– Кто это?
– Да Шашлычник.
Все идет по кругу: сон, пожар в гостинице, отблеск костра на берегу, раскаленный прут, меняющий окраску с белой на вишневую, Вита… да Вита, на ней-то все и зациклилось. И если там, на Голодном острове, я был только поражен удивительным сходством стюардессы и Вики, то на кладбище у меня не было никакого сомнения, что это она. Я не мог разглядеть ее в деталях при свете фар, и хрупкая связь: гостиница – Вита – разбитое стекло – стюардесса – воскресшая Вита (как жизнь – смерть – жизнь) не могла возникнуть у меня в подсознании просто так, без чьей-то подсказки. Но чьей?..
– Откуда ты знаешь, что это произойдет сегодня? – решил я разобраться во всей этой абракадабре до конца.
– Ты же видел? – дотронулась Вита до своей груди и добавила: – В гостинице?
– Видел.