– Выслушайте меня спокойно, уважаемый Виктор Иванович, и постарайтесь понять, – человек сделал небольшую паузу, будто подыскивая слова. – Вы внушили себе, что являетесь другим человеком, внушили себе другую жизнь, выдуманную вами. Такое часто бывает в нашей практике и носит название фобии – навязчивого состояния, от которого мы стараемся вас избавить. И, надо сказать, что мы за эти месяцы кое-чего добились, иначе так бы просто здесь с вами не разговаривали. Более того, дело так успешно продвигалось, что мы поговаривали о вашей выписке. Ваши фобии исчезали одна за другой. Но тут… – человек снова сделал паузу, причем артистично, даже голову наклонил, словно сокрушаясь, – появился мальчик – новая ваша фобия, и все пошло насмарку. Видите ли, Виктор Иванович, если с навязчивыми предыдущими состояниями было в основном более или менее ясно, то с фобией «мальчик» – сплошная черная дыра. Кто он, откуда появился в вашем сознании, чем повлиял на вас? – полная неопределенность. Поймите, Виктор Иванович, мы желаем вам скорейшего выздоровления, но без вашей помощи нам это будет сделать трудновато. Я почти уверен, что как только прояснится с этим мальчиком, мы быстро управимся с вашей фобией. Но вы, повторяю, должны нам и себе, в первую очередь, помочь.
– Что вам от меня нужно? – довольно резко спросил я.
– Рассказать все, что вы знаете об этом мальчике.
– А если я этого не сделаю?
Левая половинка сомкнутых губ у человека за столом слегка приподнялась, означая ухмылку, как у Моны Лизы.
– Тогда мы вынуждены будем прибегнуть к медицинским препаратам и зондированию вашего мозга, а это уж и не такая приятная процедура, смею вас заверить.
В переводе на обиходный язык это означает для меня допрос с пристрастием. Я заерзал на стуле, подавляя в себе зарождающуюся озлобленность.
– К чему это представление? – спросил я. – Вы же отлично знаете, что я такой же сумасшедший, как вы – папа римский. Я действительно не знаю, что вам от меня нужно и какую роль вы играете в этом спектакле, да меня это и не интересует. Я передал дипломат с деньгами по назначению, а что вы его перехватили, то это ваше дело. Я не знаю ни мальчиков, ни девочек. О мальчике я впервые услышал от вас. Хотя…
– От кого еще? – явно заинтересованно (даже подался вперед туловищем) спросил человек.
– От ваших людей в машине, когда везли меня сюда.
Человек не пытался даже скрыть разочарование и досаду, прошептав про себя: «Болваны», но сразу же сдерживая эмоции.
– Жаль, Виктор Иванович, жаль… – лицо его при этом стало жестким и отрешенным, – я думал, что вы осознаете… что мы договоримся. Придется наш разговор перенести, дать вам подумать, собраться с мыслями, проанализировать серьезность ситуации.
– И долго вы собираетесь меня держать под арестом?
Человек поднялся с кресла.
– Пока не поправитесь.
– Ваши действия уголовно наказуемы, – выдал я ему почти по кодексу и тоже поднялся.
Кривая усмешка еще больше исказила резко очерченный рот моего собеседника.
– Это уж моя забота, – отреагировал он и нажал кнопку под крышкой стола.
За моей спиною звякнуло. Открылась дверь, и вошел Котя.
– А где Шашлычник?
– Да вот я, – показался тот из-за спины Коти, что-то жуя.
– Проводите пациента в шестую палату, – приказал человек.
– Будет сделано, – прогнусавил Котя и уже мне: – Пойдем!
– Пусть его накормят, – сказал вдогонку человек, так похожий на Бунина.
Идем в конец коридора. Шашлычник открывает дверь. Заходим. Небольшое помещение, шесть столиков, покрытых синим пластиком, раздаточное окно – столовая.
– Садись, – скомандовал Котя, и мы с ним сели, а Шашлычник, по плечи просунувшись в окно, крикнул:
– Валюха, где ты там?! Обслужи нас по первому разряду! Шеф приказал.
Вскоре мы ели вполне съедобный гуляш с гарниром из гречки. К чаю были поданы бутерброды с маслом. Медбратья умолотили по две порции. Шашлычник собрал и отнес грязную посуду.
Выходим в коридор. Сопровождающие по бокам. По пути сворачиваем в туалет. Пока Котя сидел в кабине и тужился, Шашлычник угостил меня сигаретой. Первая затяжка после длительного вынужденного перерыва вызвала легкий шум в голове и поток мыслей, отличающихся от тех, которые возникали до первой сигареты. В данный момент, глядя на зарешеченное окно со стеклами, замазанными белой краской, я решил, что первый этап моей одиссеи, связанный с передачей денег, закончился, а этот второй, незапланированный, в котором все будет вращаться вокруг мальчика, не должен затянуться по времени, потому что когда они поймут мою непричастность к этому вопросу, меня отпустят.
И еще я подумал: а не тот ли мальчик, которого видели с горбатым из Вишневой балки возле проходной завода? Может быть, этот главврач – отец похищенного ребенка, решивший проводить розыск параллельно с милицией. Но тогда этот его благородный поступок никак не вяжется с изъятием дипломата с деньгами у команды Гнутого. Ну а Вита?..
Вот такие ассоциации возникли у меня, пока я не докурил сигарету, а Котя не управился и не вышел, застегивая на ходу ширинку.
Спускаемся в подвал. У меня даже мелькнула надежда, что отведут в ту же палату, где и Вита, но останавливаемся, не доходя двери, на которой мелом выведена цифра «6». Шашлычник приподымает клочок материи, приклеенной к двери, смотрит в глазок.
– Что-то Полкана не видать, – говорит он, доставая связку ключей из кармана халата.
– В конуре, наверное, переваривает гуляш, – предположил Котя, которого потянуло на сон после плотного обеда.
Дважды щелкает врезной замок, Шашлычник открывает дверь. Входим. Палата на двоих, точно такая же, в какой я уже был, только вместо топчанов металлические койки, застеленные чем-то серым. На койке слева постель смята, одеяло комом лежит на полу. Никакой конуры и Полкана не вижу.
Котя свистнул, и тотчас из-под койки, подбросив вверх одеяло, с лаем и звоном (отлетела и ударилась о радиатор алюминиевая тарелка) выкатило что-то в нашу сторону, но, дернувшись, распласталось посреди палаты, превратившись в лежащего на полу неопрятного, заросшего мужичка с цепью на правой лодыжке. Второй конец цепи прикреплен к ножке койки.
– На место! – скомандовал Шашлычник и нехотя пнул Полкана в бок. Тот заскулил и, гремя цепью, полез под койку. – Вот так-то лучше.
Котя похлопал меня по плечу:
– Располагайся и не скучай.
Медбратья вышли из палаты номер шесть и закрыли на замок дверь. Я сел на свою койку и стал по совету главврача думать, собираться с мыслями, анализировать ситуацию, но думал только об одном: как там Вита. После того как она рассказала мне о себе, я проникся к ней (как бы это выразить?) сочувствием, жалостью, да и просто симпатией. С нашей первой встречи на седьмом этаже гостиницы прошло совсем немного времени, а кажется, что я знаю ее давным-давно.
Звякнула цепь. Я посмотрел в сторону соседа. Тот, высунув из-под койки голову и по-собачьи склонив ее набок, с любопытством смотрел на меня.
– Ну и что? – спрашиваю я.
На заросшем, как у Будулая, лице мелькнуло что-то похожее на улыбку. Судя по отсутствию морщин на лбу и под глазами, Полкану было чуть за тридцать. Взгляд его был живой, осмысленный, как и у большинства собак. Если он и играл под Полкана, а скорее всего, так и было, то уж слишком правдоподобно, забывая, что он одновременно должен быть и сумасшедшим, с водянистой неподвижностью во взгляде.
– А ничего, – отвечает он, – живу здесь.
– Давно? – решил продолжить я разговор, раз он уже начался.
– Завтра будет два месяца, как хлебаю казенные щи.
– Ну и как кормят?
– С точки зрения Полкана – шикарно, – засмеялся мужичок, выбираясь из-под койки. Цепь он придерживал рукою, как женщина подол длинного платья.
– А с твоей? – допытывался я от нечего делать.
Мужичок поднял одеяло и бросил его к стене на койку. Прислонив к нему голову, расположился полусидя-полулежа.
– Тебя разве не кормили? – в свою очередь спросил он.
– Кормили.
– Тогда чего спрашиваешь? Хотя… – мужичок задумался, и я увидел, что ему значительно больше лет, чем показалось поначалу, – качество психушкиной жратвы зависит от того, с какой стороны на нее смотреть: одно дело – сидя в ресторане, другое – выглядывая из люка теплотрассы.
Ясно, что он имел в виду не рабочих аварийной службы, а «теплотрассников» – бомжей.
– Мне кажется, что из-за тарелки щей не стоит работать Полканом.
Мужичок обиделся.
– Вот посидишь здесь, сколько я, не только Полканом – крокодилом служить будешь.
– Я не собираюсь здесь долго сидеть.
Мужичок хмыкнул и скрестил кисти рук на затылке.
– Я тоже так вначале думал, а теперь на волю не хочу: там меня ждут уже двое с носилками и один с лопатой. Лучше мне быть живым Полканом, чем дохлым львом, – и затрясся в тихом смехе, позвякивая цепью.
– За что тебя сюда поместили? – спросил я.
– За то, что знаю больше, чем мне положено, и очкарик – умный черт, догадывается, что я знаю, но хрен чего от меня добьется. Вот для этого тебя и подсадили.
– А я здесь при чем?
– Да нет! – мужичок поморщился и махнул рукой, – я знаю, что ты не провокатор, но они думают, что я с тобою разговорюсь, наболтаю лишнего, а они уж вытянут из тебя, что им нужно.
Тут в свою очередь обиделся я:
– Из тебя, значит, не смогли вытянуть, а из меня…
Мужичок усмехнулся.
– Я другое дело. Смотри, – он сбросил тапочек, протянул в мою сторону свободную от цепи ногу. Вместо пальцев там топорщилось что-то комкообразное, – это я еще на заводе наступил на раскаленный уголок и стоял на нем, пока не унюхал смрад от сгоревшего спецботинка и пальцев.
Довольный произведенным эффектом, мужичок закончил:
– Это у меня от рождения абсолютная нечувствительность к боли. Анальгезия называется, отсутствие болевых рецепторов. Из меня отличный партизан получился бы, подпольщик или разведчик. Здесь тоже поначалу Шашлычник иголки совал мне под ногти. Котя как увидел, аж в обморок упал, а мне хоть бы что. Плюнули и оставили в покое, только на цепь посадили, вроде наказания. Вот я и залаял, да так убедительно, что не только они поверили, а даже самому порою кажется, что по мне прыгают блохи. Но даже сам очкарик не сообразит, что если мне потребуется, я перегрызу свою лодыжку и приковыляю к своему обидчику, чтобы вырвать его горло.