кусников, факиров, музыкантов, сикхов, танцоров, продавцов масла, плотников, кузнецов, подметальщиков улиц, а также увечных и прокаженных. Сообщество душителей состояло из четырех орденов: Соблазнителей, которые завлекали жертвы, Исполнителей, которые этих жертв душили, Похоронщиков, закапывавших труп, и Очистителей, в чью задачу входило ограбление покойного.
Многие постулаты этого учения казались Гарику слишком усложненными, непонятным оставалось кастовое разделение душителей, впрочем, книга была очень и очень занятной, если подходить к ней как к развлекательному чтиву, а не как к учебному пособию для начинающих душителей.
В дверь постучали, и Гарик с неудовольствием пошел открывать.
В коридоре стоял сибиряк. Волосы сибиряка были взлохмачены, на голой груди желтела цепь со звеньями размером в ноготь большого пальца. К груди он прижимал бутылку водки, а в глазах была полная покорность судьбе.
– Пог-говорить, – объяснил сибиряк. – Пр-ро сов-вершенство.
– Так это тебе не сюда, – серьезно объяснил Гарик. – Это тебе в штабной номер.
Сибиряк топтался в коридоре. Похоже, он готов был идти куда угодно, только не знал, с какой ноги начать движение.
Гарик вздохнул, сунул ноги в тапочки и вышел в коридор.
– Пойдем, провожу, – сказал он и, взявшись за цепь, потянул сибиряка за собой.
В штабном номере было шумно. Больше всего номер напоминал банку шпрот, даже пахло в нем соответственно. По причине перенаселения один из гостей пил из стеклянной пепельницы, остальные – из белых пластиковых стаканчиков. Только у Казакеева, оккупировавшего единственное кресло, была хрустальная рюмка.
На подоконнике восседал Герман Северный, Соликамский демократично расположился на полу, меланхолично пощипывая зеленое ковровое покрытие, напоминаюшее ему травку.
Члены оргкомитета, намотавшиеся за день и мечтавшие выспаться, угрюмо пили минеральную воду, протестуя против вторжения в номер.
– Ну, что ты мне Конан Дойлом тычешь? – раздраженно сказал Казакеев сидящему на подлокотнике кресла веснушчатому юнцу. – Заладил – Шерлок Холмс, Шерлок Холмс! Между прочим, он, может, преступления потому и раскрывал, что сам их задумывал. Некоторые даже утверждают, что Шерлок Холмс и профессор Мориарти – это один и тот же человек.
– Это профанация, – сказал с пола Соликамский, рассеянно теребя бакенбарды. – Какой дурак это утверждает?
– Профессор Хоменко, – Казакеев ухмыльнулся. – Математически вывел, что Шерлок Холмс и профессор Мориарти – это и есть Конан Дойл. Он ведь таким образом над Скотланд-Ярдом смеялся. Потому у него и инспектор Лейстред такой смешной.
– Глупости, – сказал Соликамский.
– Вот вам Андрюша, – сказал Гарик, подталкивая сибиряка, обнимающего бутылку. – Хочет о совершенстве поговорить.
Веснушчатый юнец вскочил, бережно забрал у сибиряка бутылку и поставил ее на стол.
– Пусть поговорит, – охотно согласился он.
– Братва! – звучно сказал сибиряк и лег рядом с Соликамским. – Ничего не имею против того, чтобы быть ниже людей, более достойных, чем я.
– Надрался, – с веселым осуждением глянул на искателя совершенства Казакеев. – Надо же – Карла Либкнехта цитирует!
– Готов, – объявил Соликамский. – Где это он так?
– Откуда я знаю? – пожал плечами Гарик. – Он сам пришел. Сибиряк. Зовут – Андрюша.
– Так вот, – продолжил Казакеев беседу с веснушчатым оппонентом. – Никто не умеет правильно различать в самом себе добродетель и порок. Никто не может быть уверенным, что его оценка вполне обоснованна. Кажется, Монтень еще сказал, что от недостатка уважения к себе происходит столько же пороков, сколько и от излишнего к себе уважения. А что это значит? Это значит, что все должно быть в меру.
– Но, Андрей Романыч, – начал веснушчатый, однако Казакеев оборвал его решительным взмахом.
– А что Андрей Романович? Ну, что Андрей Романович? – страдальчески сказал он. – Это уже, если хотите, ремесленничество, а не искусство. Когда человек придумывает единичный кувшин – это высокое искусство, когда он начинает изготовлять кувшин партиями, тем самым он переходит к шаблонам. А шаблон и есть признак ремесленничества. Кончился ваш Андрей Романович, это ведь ежу понятно!
Веснушчатый пылко возмутился – похоже, Казакеев оскорбил его кумира.
– Ну, знаете! – сказал веснушчатый. – У Андрея Романовича одними золотыми Джеками можно все полки заставить. Вам еще до него тянуться и тянуться!
Казакеев распустил галстук с развратными обезьянами.
– Сказано ведь – не сотвори себе кумира! – упрекнул он. – Времена ведь изменились, а наш уважаемый Андрей Романович весь остался в прошлом. Если мы хотим поднять планку на новую высоту, мы должны смело использовать в своем творчестве элементы фрейдизма, ницшеанства, наконец, бодай-буддизма! В противном случае все мы так и останемся провинциалами, которым стыдно объявиться в Европе.
– Европа! – возгласил с пола Соликамский. – Вечно мы стыдимся матушки Европы, равняемся на нее, стараемся подражать. А того не поймем, что Европа давно уже не та, скучнее она стала, добропорядочна до тошнотворности. Для того чтобы оказаться в первых рядах, мало шокировать Европу, недостаточно произвести определенное впечатление на Новый Свет, надо найти свою собственную самобытность. В этом плане нас выгодно отличали двадцатые и тридцатые годы прошлого века, но утеряли мы свой серебряный голос, позволили Германии взять реванш, Китаю во многом уступили, да что там говорить – Камбоджа, сраная Камбоджа нашла достойное место в мировом контексте деструктивной культуры!
– Европу на козе не объедешь, – веско сказал Казакеев. – Конечно, нельзя не отметить, времена действительно изменились, вот уже и южноамериканская культура о себе заявляет в полный голос. Достаточно почитать Борхеса и Льосу, чтобы понять – деструктивность становится неотъемлемым элементом культуры современного общества. Разрушение и смерть – вот его характерные черты. Но все-таки, помяните меня – Европа своего последнего слова пока не сказала.
– Репетируешь? – усмехнулся Гарик. – Но ведь не факт, что ты выиграешь, совсем не факт.
– Я о творчестве, – Казакеев плеснул себе коньяку, посмотрел рюмку на свет, сделал глоток, смакуя напиток. – Тот же Борхес, за редкими исключениями, берет примеры из европейской культуры, разумеется, моритури те салютант европейцев привлекательнее, чем, скажем, драка аргентинских пастухов на ножах. А насчет этих ваших призов… Не в них дело, Гарик, совсем не в них! Конечно, хочется определенного признания, но ведь всегда может найтись более достойный, тем более что оценочные критерии весьма и весьма субъективны.
Сибиряк вдруг заворочался, сел, протянул руку, в которую тут же услужливо сунули наполненный стаканчик.
– Золотые слова, – сказал представитель таежных просторов. – Пашешь, пашешь, а вся слава достается другим.
Собственно, кандидатов на золотого Джека в этот раз было немного.
Неплохие шансы имел Казакеев, хотя в него особо не верили. Скорее по привычке, нежели по заслугам; кандидатом на получение награды стал легендарный Андрей Романович. Неожиданно, но вполне весомо заявил о себе молодой Витафобов; остальных в номинационные списки включили как представителей массовки – на приз они, конечно, не претендовали, а видимость демократического голосования в результате их участия сохранялась.
Много разговоров было вокруг Гран-при. Ходили слухи, что в этом году высший приз решили не вручать, но кто конкретно это решил и по каким соображениям – оставалось неясным, а потому вызывало возмущение участников конвента.
– Что значит – они решили? – кипятился Казакеев. – Кто они? Покажите мне этих вершителей судеб!
– Ну, ты же сам читал номинационные списки, – миролюбиво возразил Соликамский. – Ты честно ответь: есть там кто-нибудь отвечающий критериям Гран-при? Мелочь, мелочь одна, не в обиду тебе будет сказано! Ты, конечно, извини, но организаторы правы – нет среди нас достойных продолжателей дела Комарова.
– Не их это собачье дело! – резко резанул Казакеев. – Пусть народ проголосует. Вот если не вручат никому, значит, все по делу, действительно нет достойных. Но это не паханам в закрытом номере решать, понял? Пусть народ свой выбор сделает!
В бар, где за сдвинутыми столиками шла эта неспешная беседа, ворвался растрепанный и взъерошенный фанат. Собственно, он уже был не совсем фанат – три работы в «Дактилоскопическом вестнике» и большое обзорное эссе в «Прокрустовом ложе» говорили сами за себя, но Гарик никак не мог запомнить мудреную фамилию новоявленного критика, а потому для упрощения восприятия относил его к любителям.
– Убили! Убили! – истошно и кликушески завопил фанат.
В баре началось волнение.
«Обкурился, что ли?» – с тревогой подумал Гарик и первым обнял фаната за дрожащие плечи.
– Ну, убили! – примирительно сказал он. – Бывает. Орать-то зачем?
Убили Андрея Романовича Телорезова, «виртуоза из Конотопа», как его называли в «желтой» прессе. Краса и гордость конвентов последних лет сидел в кресле собственного номера лицом к телевизору и безглазо разглядывал экран. Безглазо – потому что его собственные глаза разглядывали хозяина с настольных часов, поставленных на телевизор.
– Чистый сюр, – прокомментировал Рябин и шмыгнул носом. – Ментов вызывать будем?
Гарик красноречиво покрутил пальцем у виска.
Соликамский и Герман Северный неторопливо и внимательно разглядывали труп.
– Со спины зашел, – сказал Соликамский.
– Верно, – Герман Северный пощупал темя покойника. – Зашел – и бутылкой по голове. Что характерно – бутылка была полная.
– Глазки видел? – кивнул Соликамский в сторону телевизора. – Ясный хрен, наш поработал. Я так думаю, ссора произошла. Сели, заспорили, слово за слово, хвостом по столу, тут-то у кого-то нервы и сдали.
Он обошел кресло с покойником, зачем-то присел на корточки и вздохнул:
– Глазки-то зачем рвать? Перебор!