– Не скажи! – не оборачиваясь, возразил Северный. – Тут все с намеком сделано. Глазки где? На телевизоре они. А это прямой намек на страсть уважаемого мэтра в ящик попадать со своими делами, да еще в прайм-тайм.
Он встал, брезгливо вытер руки рубашкой покойника, небрежно лежащей на диване.
– Профессионально, – поставил он диагноз. – Чуточку, конечно, картинно, но со знанием дела. Человек вилкой работал, а это уже несомненный класс.
Соликамский тоже поднялся с корточек, забрал со столика початую бутылку «Черного аиста».
– Ну что? – сказал он с печальной развязностью. – Помянем покойничка?
И сочувственно покосился на Гарика.
– Попала гильдия. Хорошо еще – без венков.
В самую точку угодил. Гарик вздохнул:
– Сколько лет собираемся, а такое вот в первый раз случилось. Раньше как? Ну, подерутся, не без этого, но – мочить! Такого никогда еще не случалось.
– Все на свете когда-то происходит впервые, – лицемерно вздохнул Соликамский. – Сам понимаешь, катушка ниток тоже с кончика начинается.
– Пойду в штаб, – сообщил Гарик. – Надо сказать, чтобы здесь немного прибрали.
Повернулся, неприязненно оглядел толпящихся в коридоре зевак:
– Что, не нагляделись еще? Покойник вам в диковинку?
– Так то все чужие, – послышался из толпы голос. – А этот вроде бы свой!
– Ментов надо вызывать, – сунулся длинным носом Рябин. – Таким мака-ром нас всех здесь помочат!
Гарик досадливо сплюнул, выгнал всех из номера, где безглазо скалился на телевизор равнодушный покойник, взял в туалете рулончик бумаги и, прикрыв дверь, крест-накрест опоясал ее серыми лентами – благо длина рулона и гвоздики, вбитые в косяки, позволяли это сделать.
Отходя от номера, он оглянулся. Сибиряк по имени Андрей стоял у окна, возбужденно поблескивая глазами.
Видно было, что уходить ему не хотелось.
Казакеев сидел у себя в номере и подбривал усики, глядясь в небольшое зеркальце.
Гарик некоторое время смотрел на него из дверей, не решаясь войти в номер.
– Ты заходи, заходи! – приветливо сказал Казакеев. – Садись, я сейчас закончу.
Выбритый, он походил на ловеласа, собирающегося соблазнить богатую наследницу – весь фатоватый и какой-то взвинченный, словно и в самом деле готовился к решающему свиданию.
Гарик сел в кресло и некоторое время с интересом наблюдал за Казакеевым.
– Умный ты! – сказал Казакеев, завершая туалет опрыскиванием одеколоном. – Никто не допер, а ты сразу пришел.
– Как работу назвал? – ухмыльнулся Гарик.
– Графическое выражение константы неопределенности в эфирном времени НТВ, – без запинки сообщил Казакеев. – Впечатляет?
– Любопытно, – согласился Гарик. – Но ты же понимаешь, что номинационные списки никто изменять не будет?
– Я же не корысти ради, – хмыкнул Казакеев. – Исключительно из любви к искусству. И потом, что значит – списки. На следующий год обязательно войду. И тогда вы меня уже не кинете. А и кинете – не беда, меня в Петербурге оценят!
– Знаю я твою любовь к искусству, – ухмыльнулся Гарик. – А насчет того, чтобы кинуть… Кто сказал, что тебя кинуть собираются?
– Ходят слухи, – Казакеев подмигнул.
– Зачем все это? Ну, год, от силы два, ты все равно бы стал победителем. Ты ведь пойми, призы редко вручаются за что-то конкретное, чаще всего они даются, что называется, по совокупности заслуг.
– То-то и оно, – высокомерно сморщился Казакеев. – Отвыкли у нас от чистых побед. А все упирается в мастерство. В мастерство, Гарик! Но ты ведь посмотри, кругом сплошная утрата профессионализма. Дилетанты вокруг, которые чаще всего лезут не в свое дело. И искренне обижаются, что их обходят – ведь они не хуже других. Понимаешь, не хуже! Критерии сместились, раньше все тянулись за великими, а теперь держатся на общем уровне, главное теперь – чтобы не хуже, чем у остальных, получилось. А те, кто что-то мог когда-то, теперь на лаврах почивают. А чего из штанов выпрыгивать? И так сойдет! Ты вспомни, как Телорезов начинал? А теперь что? Ни ума, ни фантазии, даже не задумывался человек, что у него получится. Каждый раз какую-то фишку надо было искать, а он массовостью брать стал. Только ведь любой многостаночник – это уже не мастер, а всего лишь ремесленник.
– Да слышал я эти песни, – сказал Гарик. – Сладкие песни сирен. Позер ты, Казакеев. Позер и фат. Не боишься?
– А чего мне бояться? – презрительно согнул бровь хозяин номера. – Этой шпане еще расти и расти, у них еще интеллект на нулевой отметке.
– Среди них тоже разные люди бывают, – Гарик встал. – Не один ты такой, найдутся и другие, которым захочется парой ходов в дамки пройти. Ты ведь не забыл, как наш конвент именуется?
Казакеев демонстративно принялся оглядывать себя в зеркале.
– Дорогу осилит идущий, – сказал он. – Вот и пусть поспешают, если осилить хотят. Кишка у них тонка, масштабного им не поднять.
Пьянки, с которых начинаются конвенты, обязательно заканчиваются организационными мероприятиями. Можно сказать, что все возлияния подводят участников к тому, что мероприятие пора заканчивать. Некоторые спросят: а банкет? Правильно, банкет. Эта официальная пьянка, которая случается после награждения достойных, подводит итог всему случившемуся. Застолье после награждения сродни песне об олимпийском мишке – всем сразу становится ясно, что пора улетать.
Но до банкета было еще достаточно далеко, все обреченно сидели в концертном зале, и Гарик радовался, что не попал в президиум. Еще не выступил с докладом о «желтой» прессе харьковский участник конвента Альберт Сало, который, несомненно, заготовил для пишущей бульварной братии цветастые хулиганистые эпитеты и сравнения, свидетельствующие об остроте ума выпады, различного рода ссылки на изречения давно умерших мудрецов, – и все это для того, чтобы камня на камне не оставить от желающих вырастить добродетель из семян порока. Сам Альберт Сало только загадочно усмехался и щедро разбрасывал намеки, из которых следовало, что доклад его навсегда похоронит бульварную журналистику.
Но прежде подступила торжественная минута.
Пока раздавали поощрительные призы начинающим пэтэушникам и представителям славного племени уличных «бакланов», пока объявляли десятку лучших, народ в зале резвился и обсуждал убийство Телорезова. Все сходились на том, что, судя по нестандартному исполнению, задумано оно было человеком талантливым и, безусловно, любящим свое дело. К Андрею Романовичу большинство относилось как к славному пережитку прошлого: хорошо начав в восьмидесятых, он постепенно отошел от собственных почти классических дел и больше упирал на массовость, поэтому молодежь его боготворила, а старички, начинавшие в одно время с Телорезовым, относились к нему с нескрываемой иронией – ну, удивил, старичок, удивил, всего-то шесть подростков за неделю и одним и тем же перочинным ножом?
Поэтому весть ведущего о посмертном присуждении премии «Киллеркона» за истекший год ветерану клуба Телорезову в зале приняли неоднозначно, о чем свидетельствовал ропот, прошедший по рядам.
Ведущий заговорил о Гран-при. В зале наступила мертвая тишина. Номинационные списки получили все, а потому знали, что регламентом конвента вручение Гран-при просто не предусматривалось, ввиду общего низкого уровня совершенных в текущем году убийств. Но одно дело это прочитать, и совсем иное – услышать из уст представителя оргкомитета.
Гарик вышел к трибуне, глянул в зал. Ощущение было такое, что он сидел под прицелом двух сотен револьверов и пистолетов разного калибра.
Известие о том, что Гран-при вручаться не будет, зал встретил сдержанным рокотом, потом вдруг резко и пронзительно засвистел Казакеев, его нестройно, но дружно поддержали, но Гарик Московский хладнокровно дождался, когда крики и свист стихнут, и поднял руку.
– Тем не менее, – сказал он, – жюри приняло решение о вручении специальной премии за мастерство и изысканность формы. В этом году лауреатом премии за работу «Графическое выражение константы неопределенности в эфирном времени НТВ» стал небезызвестный участникам нашего конвента Михаил Казакеев!
В зале вразнобой захлопали.
Казакеев встал, одернул пиджак и, горделивый как петух, отправился к сцене. Все это время Гарика не отпускали нехорошие предчувствия. Сами знаете, неприятности обычно приходят, когда их не ждут, но если неприятностей все-таки ждут! Тогда они не приходят, они сваливаются вам на голову, сваливаются в полном объеме, когда одна неприятность тянет за собой другую, и так, пока все они не кончатся.
– Казакееву-то за что? – послышался изумленный шепот в первом ряду.
– Не за что, а за кого, – объяснили удивившемуся. – Телорезова он уделал, вот и сподобился.
– Только мозги затуманивают, – с досадой сказали в первом ряду уже в полный голос. – Графическое выражение принципа неопределенности! Да еще в эфирном времени! Нет, чтобы просто и прямо, как президент говаривал, – замочить в сортире! А что же он – своего?
– В таких делах своих не бывает, – отозвались из третьего ряда. – В нашем деле все чужие!
Казакеев поднялся на сцену, принял из рук ведущего золотую фигурку Джека Потрошителя и победно вскинул ее над головой. Однако сказать он ничего не успел – на желтоватом лбу у него вдруг появилась темная вишенка, а с галерки долетел негромкий хлопок выстрела.
Вот они, предчувствия! Вот они, неприятности!
Гарик вскинул голову. Он уже догадывался, кого увидит вверху, и не ошибся – отбросив снайперскую винтовку в сторону, на галерке вырос возбужденный сибиряк Андрюша. Похоже, он тоже понял, как завоевываются главные призы, а потому, застрелив Казакеева, не собирался останавливаться на достигнутом – рука его закончила отчаянный замах, и темное ребристое яйцо «лимонки» уже неотвратимо летело в сидящий на сцене президиум.
Пётр ТаращенкоКвинтовый круг
Он увидел её в неосвещенном углу бунгало.