Её – сказано слишком сильно. И вообще, всё было не так. Просто в углу бунгало тихонько запели, и он почувствовал аромат чьих-то слёз.
«Нет, это не зудиллы. Они все на плато. К тому же чего ради им плакать в такой прекрасный солнечный день, – подумал он и увидел неопределенно-быстрое движение у самой стены: взмах чёрной шали. – Нет-нет, это не зудиллы… Наверное, это пришли к Моле. Гости с континента. Дома его, конечно, не застали, вот и расстроились».
– Кто здесь? – доброжелательно спросил он на языке пурпурных кротов. – Вы, я полагаю, пришли к Моле?
И подумал с тайной надеждой: «А вдруг… вдруг этому нечаянному визитёру нужен парус?!»
Чёрный шелк пошёл рябью, и пение смолкло.
– Кто здесь? – не на шутку встревожился он.
Мерный шёлк опустился, обнажив новую завесу, такую же черную, как и первая, и из-за неё показался синий-пресиний подозрительный глаз.
«Ай-ай-ай, какой синий глаз! Откуда бы ему взяться здесь, на плато?» – пролетело в голове.
– Ну и долго мы будем играть в молчанку? – спросили из-за шелковой преграды.
– Да-да, конечно, для меня все это так неожиданно!.. Присаживайтесь к столу, сейчас будет кофе.
– Давно бы так, – смилостивились за кисеёй. – Впрочем, я лучше постою.
Он поставил кофейник на плиту и подумал: «Вряд ли за парусом… И зачем, скажите на милость, весь этот маскарад? – И ещё подумал: «Какой синий глаз!..»
Большую часть своей долгой жизни он провел па этом благословенном плато. Он пришел сюда ранним утром, слегка задыхаясь от недостатка кислорода, и увидел бунгало, далекие горные пики в розовой дымке, звезду Иштар, заблудившуюся между ними, и миниатюрное озеро, в котором всё это отражалось.
– И я в Аркадии, – улыбнулся странник, вынул из нагрудного кармана зудиллу и подбросил её высоко вверх.
За время, пока он был в пути – брёл по зыбучим барханам, продирался сквозь заросли сельвы, карабкался по древним каменистым тропам, зудилла страшно обленилась в уютной темноте кармана и поэтому проснулась не сразу, а лишь достигнув точки апогея.
Там, в прохладной и чистой вышине, она вспыхнула зеленоватой искрой, и утренняя звезда Иштар поблекла в ее блеске и исчезла с небосвода.
– Зинн-на! – зазвенело в горном воздухе, и зудилла понеслась по прямой к скалистым уступам, оставляя за собой светлый трек, золотую нить, сплетенную из утренних лучей солнечного света.
«Отлично, климат вполне подходящий», – обрадовался он и услышал новый звук, терцией ниже, но такой же звонкий и чистый: золотистый трек распался, образовав победное V.
Зинна, согретая солнечным теплом и движением, разделилась надвое, давая начало покоя семье зудилл.
«Все впереди, жизнь моя только начинается, и будет она ещё очень долгой, возможно, вечной», – подумал он, улыбнулся, но что-то на самом дне его серых глаз осталось неподвижным, и эта неподвижность разоблачила одинокого человека на краю горного плато, а улыбка получилась чуточку горькой, горестной… И даже почти безнадежной получилась эта улыбка. Будто бы мысль о новой жизни причинила ему тайную боль.
Его детство совпало с началом эры солнечных яхт.
В ночь Большой Регаты причудливые паруса распускались под солнечным ветром на полнеба, словно исполинские цветы, маки и амариллисы, словно глубоководные фосфоресцирующие медузы.
Яхты торжественно плыли в сторону Луны, и его маленькое сердце летело вслед за ними.
Яхты совершали манёвр – слезы восторга застилали ему глаза.
«Когда-нибудь!.. Когда-нибудь…» – шептал он, вращая бронзовую оправу астрономической трубы, и вглядывался в ночное небо неутомимо и страстно, словно надеялся прочитать там про свое будущее.
«Патти Лу» – так называлась яхта, на которой он впервые в своей жизни выиграл главный приз Большой Солнечной Регаты, и с того дня, с той ночи начался его солнечный марафон. Яхты и все связанное с ними: постоянный риск, изнурительные тренировки, погоня за скоростью, – стали смыслом его существования. Он без устали изучал технику управления солнечными парусами, изобрёл массу новых приемов лавирования, значительно усовершенствовал такелаж, приручил зудилл…
Вид солнечных парусов стал ему привычен и слёз восторга больше не вызывал.
Четыре раза подряд он выигрывал Большую Регату, но однажды с неприятным удивлением и как-то вдруг понял: ничего ему догонять не нужно, это ему неинтересно, а его иступленная одержимость солнечными парусами есть лишь странный каприз, а возможно, и болезнь.
В ту майскую ночь стартовый бакен № 4 пустовал – «Новая Патти Лу» на старт не вышла. «В чём дело? – спрашивали друг друга люди, глядя в весеннее небо. – Что могло с ним случиться?.. Впрочем, он всегда казался нам странным парнем, этот молчаливый чемпион».
«Новая Патти Лу» на старт не вышла, но ее не было и в эллинге, он был гулок и пуст. И подозрительная эта пустота имела простое и даже банальное объяснение: «странный парень» оказался не таким уж странным, более того, быть может, первый раз в жизни он повёл себя весьма нормальным для молодого, здорового человека образом: купил бутылку ананасового ликёра и пригласил темнокожую Офенизию покататься на его яхте в Лагуне Грёз.
– Ха-ха-ха! – громко рассмеялась красавица на рассвете. – Вот уж на кого не могла бы подумать! Да какой же ты, скажи на милость, чемпион?! Неврастеник ты, а не чемпион, мой милый!
С этими словами она зажала под мышкой сумочку и, яростно вращая крутыми бёдрами, поспешила на службу.
Деление прекратилось: шестьдесят четыре зудиллы метались как угорелые между горными пиками, и на озёрное зеркало оседала невесомая ткань солнечного паруса.
Он оторвал клочок огненной материи, тщательно его обследовал и вздохнул удовлетворённо.
– Зинна! – негромко позвал он. Золотая капля упала с неба на его ладонь, лоскуток, подхваченный неведомой силой, порхнул с руки и полетел в направлении норд-норд-ост, в сторону континента.
– Вот и всё, – со вздохом печали и облегчения сказал он, – теперь я один…
– Миль пардон, – гулко ответило плато, почва у его ног вспучилась, и из кучи каменных обломков блеснули темные очки.
– Это я, хозяин, – с трудом переводя дыхание, сообщил крот. – Скальная порода, чёрт бы её побрал, еле пробился.
– Как ты меня нашел?!
– Слухами земля полнится, – неопределенно объяснил Моля, – язык до Киева доведёт, это уж как водится. Ну что, капитан, будем осваиваться?
– Эй, вы что, заснули? – послышалось из гостиной.
«Ничего себе, воспитаньице!» – подумал он, поставил на поднос кофейник, кувшинчик со сливками, коробку ванильных помадок и толкнул дверь носком ботинка.
Она сидела в кресле и сквозь узкие прорези полумаски рассматривала его в упор. Ломкие руки неизвестной красиво выделялись на тёмном фоне платья, сплошь в блестках и серебряных звездах. Над чистым лбом покачивался траурный бант, вплетенный в локоны какого-то безумно-розового цвета. Вокруг кресла по полу были разбросаны уже знакомые ему шёлковые шали.
– Ну чего вы стали как истукан, садились бы уж, – гостья как ни в чём не бывало развернула побитый молью веер из страусовых перьев, непринужденно им обмахнулась и завершила твёрдо: – Я вам велю: садитесь и представьтесь мне наконец!
– Как вас зовут? – голос его дал дребезг: «Ночь!.. Передо мной сидит Ночь! Я чувствую её запах. Боже, боже, я прожил целую жизнь, а она не изменилась ни на йоту…»
– Ишь, какой хитренький, «как вас зовут»!.. – засмеялась она. – Я же первая спросила! А вы и не помните.
Он опустил поднос на стол, стоял в замешательстве.
– Сейчас скажете, имена – такой вздор, такая формальность!
– Почему же вздор, в детстве родители называли меня…
– А вот как тебя в детстве называли родители, вот это как раз и есть самый что ни на есть вздор!
«Вот как? – внутренне усмехнулся он. – Мы уже и на «ты»?.. Очень мило».
– Вздор и вздор! Извини-подвинься, но каждый должен выбрать имя по душе – САМ. Такое важное дело ни в коем случае нельзя передоверять кому-то, а то может получиться чёрт знает что! Как бы тебе понравилось, если бы я стала называть тебя… Филарет?
– Красивое имя, – деликатно сказал он, – Классическое. Но уж слишком обязывает: «любящий добродетель»! Если говорить откровенно…
– Не надо никаких «если», и так всё ясно. Впрочем, мне кажется, я бы смогла подобрать тебе что-нибудь подходящее. Какое-нибудь симпатичное, не очень обязывающее, но звучное имя… Минутку, одну минуточку, оно так и вертится у меня на языке!
Она окинула его быстрым взглядом с ног до головы, будто портной, прикидывая, хватит ли отреза на костюм, ткнула в щёку пальчик, забормотала под нос невнятную чепуху.
– Черви козыри у нас, бубны были в прошлый раз, – разобрал он. – Серый хвост и длинный ус… Вот именно! Вот именно!
Она плеснула руками, озаботилась на мгновение какой-то мыслью и произнесла с тревожной интонацией и словно спрашивая: – Перегринус?..
– Перегринус! – вскричал он. – Я вспомнил! Вспомнил! Меня зовут Перегринус!
– Вот видишь, как я угадала, – улыбнулась она, но как-то безнадежно улыбнулась.
– Как тебя зовут? – прямо спросил он и заглянул в косые прорези полумаски.
– Что это за твари па плато? – Она повернулась к окну. Она избегала его взгляда.
– Это вовсе не твари…
– Ну ладно, пусть не твари… Это шмели?
– Нет, не шмели. Это зудиллы.
– Зудиллы?! Какие еще зудиллы? Что они там затеяли, эти зудиллищи?
– Они ткут парус, Ночь.
Она вздрогнула и живо обернулась.
– Кто-то сказал «ночь»? Или мне показалось? Что еще за «ночь»?
– Тебя зовут Ночь, ведь правда?
– О! Меня, оказывается, зовут Ночь! Спасибо за приятную новость! – фальшиво рассмеялась незнакомка. – Никогда не слыхала такого имени. Ночь, к твоему сведению, время суток, вот так-то. А меня зовут… Дертье. Дертье Эльвердинк.
Дертье Эльвердинк засунула за щёку сливочную помадку, всю целиком, плеснула в чашку кофе и стала прихлебывать через край с тем особым звуком, который производят дети.