– Я приберу, – сказал Перегринус.
– Угу, – кивнула Дертье и проглотила помадку. – Будешь умницей. Только поторопись: ужас как хочется прогуляться.
Он поднял с полу шаль и ощутил приступ острого разочарования: прекрасная виссоновая шаль оказалась сплошным обманом, собственно, никакая это была не шаль, а кусок обыкновенной марли, выкрашенный в черный цвет анилиновой краской неровно и с массой белесых потеков.
Но тогда… тогда…
Она возникла в дверях бального зала – олицетворение новогодних надежд, в чёрной полумаске. И его зоркое сердце узнало ее тотчас. «Успела!..» – прочитал он по её губам.
Она разжала пальцы, и невесомая волна упала к замшевым туфелькам, и вспыхнули на чёрном шёлке шитые серебряной нитью очертания созвездий Льва, Близнецов, Девы и Рыб.
«Ночь!.. Это пришла Ночь… Наконец-то». Внезапная слабость охватила колени, а кисти рук похолодели.
Ночь коснулась рукой волос, матовых, оттенка голландской сажи, поправила полумаску на победном носике и двинулась на шутов, мальвин, матросов и домино, но так величаво, будто не она пронеслась, подобрав подол длинного платья, по ступеням парадной лестницы, будто не она прошептала, даже не отдышавшись, разоблачительное «успела».
Глаза эффектной маски блистали в косых прорезях негодующе.
«Почему?! – говорили эти негодующие глаза. – Почему все молчат?! Все эти пастушки и мушкетёришки в картонных шляпах… Почему они не приветствуют меня – Ночь?! Они что, ослепли? Не видят разве, как изящно мое платье? И что сшито оно из настоящего шёлка? И как точно я выдержала конфигурацию созвездий. Но, может быть, они просто не знают, как это трудно – вышивать серебряной нитью по настоящему виссону…»
Она поплыла по залу, пастушки заволновались и раздались, опасаясь наступить на край длинного, до полу, платья новой маски. Никто не хотел прослыть увальнем и невежей. Никто не умел отличить крученого виссона от копеечной тафты.
Объявили вальс. Неуклюжий рыцарь подошел к ней, бряцая жестяными латами, забубнил в забрало, и Ночь отрицательно покачала головой.
«Молодчина!» – обрадовался Перегринус и увидел, как худенький, ловкий сарацин обнял ее за талию. И её улыбку, благодарную и чуточку надменную, тоже увидел.
– Я не могу ждать… – говорил Перегринус и сбивался. – Когда надеешься на случай…
– Но ведь белый танец, – смеялась Ночь, – понимаете, белый! Приглашают дамы.
– Почему вы отказали рыцарю?
Всё оказалось очень просто: она боялась порвать свое платье о рыцарские жестянки. Бедняга рыцарь!
– Вы правильно поступили, – убеждённо произнёс Перегринус. – Ничего страшного, переживёт. Не дай бог, зацепились бы за какой-нибудь крючок! Такая бездна труда пропала бы даром…
Она согласно кивала головой и вдруг сказала:
– Вы ведь не откажетесь потанцевать со мной, мой кавалер?
И раздался аккорд, быть может, самые счастливые звуки в его жизни.
– Никак не могла предположить, что вы такой мастер. Должна признаться, аргентинское танго – моя страсть. Сколько фигур вы знаете?
– Все существующие! – пылко воскликнул он. – Я окончил полный курс по классу аргентинского танго.
– Непременно обучите меня этим тонкостям.
Подошла рыженькая пастушка с бойкими глазками с прозеленью с корзиной цветов. Он выбрал бессмертник.
Ночь укрепила сухой цветок над маленьким ухом, тоном взрослой женщины сказала:
– В первый раз мне дарят бессмертник.
И среди чёрных локонов её прически Перегринус увидел одинокий светлый завиток.
«Доминантная прядь, – подумал он. – Только почему она розовая, а не седая? Разве такое бывает?»
Ночь запустила руки в складки наряда, нащупала что-то и протянула ему амулет – осколок голубого опала на ремешке из сыромятной кожи.
– Возьмите. Это вам. На память.
– Разве мы расстаемся? – встревожился он.
– Зачем же расставаться? Просто старинный обычай – делать подарки под Новый год.
– Мне бы тоже хотелось сделать для вас что-нибудь приятное…
– Принесите бутылочку лимонада из буфета, ужасно пить хочется.
Предчувствуя нехорошее, проклиная свою нерасторопность, он устремился по лестнице вверх, а навстречу ему из дверей зала пёрло человеческое тесто, охваченное каким-то горячечным брожением. Давление задних рядов порождало затор, хотя было совершенно очевидно, что никаких рядов вообще не существует, а в дымной темноте зала происходит нечто совсем не предусмотренное, так сильно испугавшее всех этих людей. И вот они рвутся наружу, прочь, чтобы избежать… спастись.
Тесто вспучилось, прорвало затор, полилось по лестничному маршу, и широченная парадная лестница была ему тесна.
Перегринус привстал на высокую базу колонны, через обезумевших от напряжения и страха людей заглянул в зал и увидел новогоднюю ёлку, огромную, в два этажа высотой, искусно собранную из небольших еловых деревьев уже внутри здания, в этом прекрасном зале с толстыми колоннами, наряженную, словно языческая богиня, и… объятую жарким пламенем – от мощного основания до сверкающей звезды под лепным потолком!
По просцениуму метались фигурки в серых гимнастических трико. Отталкивая друг друга и отчаянно жестикулируя, эти гимнасты или мимы пытались распутать пожарную кишку. Откуда-то из-за кулис ударила мощная струя воды. Один из них упал, и лицо его искривилось от боли. Вода хлестала через рампу прямо в зал.
Ужасная картина пожара открылась Перегринусу во всех подробностях: с поразительной ясностью он увидел, как массивная звезда из синеватого хрусталя, последнее украшение ёлки, потеряла форму, съёжилась и повисла огромной слезой на самой верхушке погибающего дерева. Дружно занялись шторы. Но вот что было странно: в невообразимом гаме, который производила пьяная от ужаса толпа, среди визга, рыданий, стонов, так никто и не произнес самого этого слова – «пожар»!
– Ночь! – как мог громко крикнул Перегринус и голоса своего не услышал: всё вокруг трещало и рассыпалось в прах. – Ночь! – снова и снова кричал он в смрадную пустоту над головами. – Ночь! Отзовись! Это я тебя зову – Перегринус!..
Он услышал звон выбитого стекла и в тишине, длившейся краткое мгновение, одинокую фразу, произнесённую негромко, без надежды на то, что ее разберут в этом бедламе:
– Я здесь, Перегринус… Они сошли с ума, эти люди. Помяли мне платье.
Снова зазвенели осколки. Сквозь клубы багрового дыма было видно, как люди голыми руками выламывают из оконных переплетов стеклянные клинья, крушат ажурные переборки и выбрасываются из пылающего ада во двор.
Последним был сарацин. Он помаячил в оконном проеме и слетел вниз, словно огненный ангел. Языки жаркого пламени взметались из-за его спины до вершин столетних лип. Сарацин упал в сугроб, разрушил его своим падением и принялся кататься по снегу, воя от боли и страшно щелкая зубами.
До утра Перегринус бродил под чёрными окнами и все заглядывал в чьи-то чужие лица, сплошь в разводах цветного грима, сажи и слез, все бродил и всматривался в эти пестрые горестные маски.
Он вдруг заметил, что число их уменьшилось. Вот последняя всхлипнула ему в лицо, жалуясь на свою беду, и сгинула между древесных стволов. Из всех участников бала на месте печального происшествия остался лишь он, одинокий, одинокий…
– Шёл бы ты домой, парень, – сказал пожарник.
Несколько мгновений Перегринус разглядывал свое отражение в начищенной до блеска пожарной каске, повернулся и медленно пошел прочь. Плечи его поникли, голова опустилась, горькие слезы срывались в голубой утренний снег.
Но предстояла этому человеку остальная жизнь, время было отпущено полной мерой, и уже это большая удача, но будут, конечно, и другие, так, слава обласкает его четырежды своими трепетными золотыми крылышками… К тому времени, однако, таинственное семя, принесенное бог весть какими ветрами, прорастёт внутри него, в самой сердцевине его мозга и даст о себе знать: созреет неизбежное – «пора»!
Он прожил на плато без малого… впрочем, достаточно долго, чтобы благополучно забыть приятное головокружение, вызванное ласками золотых крылышек, и ещё многое связанное с жизнью среди людей, включая собственное своё имя.
– Ты всё-таки препротивный старик, – сказала она, заглядывая в крохотную кухоньку, где Перегринус клоком золотистой ветоши вытирал плиту от потеков кофе.
– Где ты только воспитывался? Бросил меня, бедняжку, одну. Я сижу, скучаю, а он тут генеральную уборку затеял. Другого времени не нашёл. Собирайся, пойдем прошвырнёмся. Покажешь мне свои владения, лендлорд.
«Н-да… боевая особа». Он снял передник и улыбнулся:
– Я готов прошвырнуться.
– Объясняй! – решительно велела Дертье и взяла его под руку.
– Что именно? Тут много чего: горные пики, озеро, чистое эхо.
– Все это мне и так ясно. Объясняй про шмелей.
– Про зудилл?
– Ну да, про зудиллищ.
В двух шагах перед ними порода дала трещину и вспучилась.
– Мон женераль! – рявкнул крот, козыряя лапой. – Позвольте сделать неприятный рапорт.
– Откуда взялось это чудище?! – взвизгнула Дертье.
– Откуда взялось ЭТО чудище?! – не остался в долгу крот.
– Позволь тебе представить, – растерянно начал Перегринус, – мой старинный друг…
– А вот этого не надо! – заорал Моля. – А вот от таких знакомств прошу меня избавить, уважаемый благодетель! По гроб буду обязан.
– Не больно-то и хотелось, – Дертье дернула плечиком и надулась.
– Откуда они такие только берутся!.. – пробурчал Моля и энергично заработал лапами. Трещина сомкнулась, и уже из-под земли донеслось:
– Богиня, богиня, я умру от тоски!..
– Это крот? – спросила Дертье.
– Крот, – подтвердил Перегринус.
– А почему он такой… красный?
– Он не красный, он пурпурный крот.
– Ах как интересно! Пурпурный крот… В меня влюбился пурпурный крот!
– Откуда ты взяла, что он в тебя влюбился?
– Он ведь сам сказал: «Богиня, богиня, я умру от тоски!..» Никто его за язык не тянул.
– У него жар, он просто бредил! Но вообще-то они ужасно влюбчивы, эти пурпурные кроты.