– Вот видишь! Вот видишь! – обрадовалась Дертье. – Расскажи о моем кротике, пожалуйста!
– Это длинная история.
– Тогда не надо. Оставим ее до вечера. Я обожаю слушать длинные истории про пурпурных кротов. Перед сном.
«Что она хочет этим сказать? Она собирается ночевать здесь, на плато?! А может быть, поселиться навсегда?..»
– Про крота расскажешь вечером, а сейчас давай про твоих любимых зудилл. Кто, что, зачем, откуда и тэдэ. Ишь, как они разрезвились.
Семья зудилл, полный комплект – 64 штуки, были заняты самой ответственной операцией: нити, скрученные из солнечных лучей, они подхватывали с зеркальной поверхности озера и вплетали в основу, натянутую между горными пиками, окружавшими плато. Отделив очередную нить от прохладной воды, зудилла, словно крошечный золотой челнок, протягивала её между частыми нитями основы.
За озером блестела и переливалась целая гора готовых, аккуратно сложенных парусов.
Некоторое время Дертье наблюдала игру солнечных зайчиков над своей головой, а потом сказала:
– В общем-то, мне теперь всё ясно. Ничего объяснять, пожалуй, не надо, но где ты их достал, этих золотых шмелей? И зачем тебе столько парусов?
– Дело в том, Дертье, что в прошлом… (Боже, боже, я назвал те времена прошлым так уверенно, словно отказался от них навсегда, словно ничего во мне от них не осталось!) Так вот, когда-то я был гонщиком…
– Гонщиком? Ты за кем-то гнался?
– Ни за кем я не гнался. Я всегда был первым – другие пытались догнать меня. Это были прекрасные времена: начало эры солнечных яхт! Четыре раза подряд я выигрывал Большую Регату…
– И никто не мог тебя догнать? Что-то ты от меня скрываешь, старый хитрый лис: большие скорости недостижимы, если нет значительной цели.
– Сама скорость – это и есть значительная цель!
– Расскажешь кому-нибудь ещё! – Она помолчала и с какой-то отчаянной надеждой в голосе вдруг спросила: – Ты, верно, сам хотел кого-то догнать, ведь правда?
– Понимаешь ли, сама скорость – значительная цель, – неуверенно повторил он.
– Хорошо, хорошо, пусть будет скорость, – быстро согласилась Дертье, и её щёки окрасил тонкий румянец: она была смущена своим внезапным порывом. – Но все-таки откуда взялись зудиллы?
– Несколько штук запутались в парусе моей яхты…
– О, вот это мило! – воскликнула Дертье с прежней интонацией. – Как такое могло случиться?
– Элементарная небрежность: не учел снос судна реликтовым течением и зацепил парусом кончик кометного хвоста, где гнездились зудиллы.
– Ах, зацепить комету за хвост! Это же очень опасно! Впрочем, продолжай, врунишка Перегринус.
– Всё, – Перегринус развел руками, – вот таким образом я приобрел этих… шмелей.
– Зудилл, – поправила Дертье. – А теперь о парусах: зачем тебе столько парусов?
– Накопились… Не знаю причины, но вот уже много лет за ними никто с континента не прилетал. Возможно, солнечные яхты вышли из моды. Когда ты появилась в бунгало, мне почему-то показалось, что тебе нужен солнечный парус.
– «Мне нужен солнечный парус»! – передразнила она. – И это всё? Ты мне всё сказал?
– Все, – твердо ответил Перегринус и перечислил, загибая пальцы: – О гонках рассказал, о парусах и зудиллах тоже, о Моле вечером расскажу. А больше рассказывать не о чем…
– Стоило жить! – Дертье отступила па шаг и оглядела Перегринуса с ног до головы. – Сколько тебе лет?
– Тридцать шесть, – соврал он.
– Ты выглядишь старше.
Это был корабль со старинной гравюры.
Каравелла стояла на самом краю базальтового уступа. Округлые кануны подпирали корпус судна со всех сторон, словно окаменевшие от времени волны. Высокие мачты были лишены привычного парусного убранства, и всё-таки каравелла производила впечатление полной готовности к самому отчаянному плаванию.
– О! – послышалось рядом, и маленький чёрный вихрь понесся по склону прямо к чудесному кораблю. Он проводил Дертье взглядом и подумал, что, может быть, настоящая Ночь вот так же стремительно взлетела некогда по широкой лестнице к дверям бального зала…
«С чего я вдруг решил, что она – Ночь? Эта Дертье совсем на неё не похожа… Конечно, я не видел лица настоящей Ночи, моей Ночи, мешала чёрная полумаска. Но позвольте, позвольте, по той же причине я до сих пор не знаю, как выглядит нежданная гостья, Дертье Эльвердинк!
Однако не стоит себя обманывать: волосы моей Ночи были чернее голландской сажи и совсем не походили на эти розовые локоны. Моя Ночь называла меня «мой кавалер». А я, оказывается, «извини-подвинься», «старый хитрый лис…»
«Извини-подвинься» – так маленькие девочки говорят, они и на балах-то никогда не бывали. Но вот что странно: собственное имя я забыл, а бал – помню…»
У трапа на куче камней сидел пурпурный крот Моля.
– Командор, – немедленно обратился он к Перегринусу, – прошу меня ни в чём не винить. Я вёл себя согласно уставу: грозно окликнул, спросил пароль, потребовал пропуск. А она только рассмеялась и показала мне язык. И сейчас…
– Знаю, знаю, – перебил крота Перегринус, – сердце твое разрывается от тоски.
– Вы правы, командор… – убитым голосом прошептал крот, – вы правы, как всегда.
– А как же Дора?
– Дора? А что, собственно, Дора? При чем здесь Дора, когда сердце разрывается от тоски!..
Дертье перегнулась через перила верхней палубы и крикнула:
– Ты все-таки старый хитрый лис, Перегринус! «Я тебе все рассказал о гонках, зудиллах, парусах, и про Молю расскажу». А про корабль ни слова? Друг называется…
– Вашество, – поинтересовался крот, – что это вы про меня собираетесь ей рассказать?
– Так, вообще… Как познакомились, как бабушка выбила у отца из рук ружье…
– А-а… – недоверчиво протянул Моля. – Про бабушку сколько угодно, но о Доре, умоляю, ни слова…
– Ни полслова, – пообещал Перегринус и стал подниматься по трапу на борт каравеллы.
Кают-компания была обшита ткаными шпалерами с изображениями легендарных парусников: «Санта-Марии», «Пинты», «Ниньи».
Перегринус налил рюмку ананасового ликёра, присел к столу и стал слушать шаги нал головой.
– Эй, там, внизу! Куда делся Перегринус? – раздался голос Дертье.
– Такого не знаю, – прохрипел крот.
– Да ладно вам злиться-то, в самом деле!.. Где командор? Куда он спрятался?
– Куда надо, туда и спрятался. Они мне не докладывают.
– Послушайте, дружище, как вас зовут?
– Филипп Красивый.
– Я же серьёзно спрашиваю.
– А! – возопил крот. – Наконец-то дождался. Ну, если серьезно, тогда… Жан-Люк Понти!
– Дурак ты, Жан-Люк Понти, – негромко сказала Дертье, и снова послышалось «ток-ток».
«Крот совсем угорел от любви. Разве можно так хамить даме. Даже если ты в нее по уши влюбился». Перегринус полюбовался ликёром на свет, сделал маленький глоток, прикрыл глаза и попытался думать о прохладных монастырских погребах, о клочковатом мхе изумрудного цвета, об одиноких водяных цветах с огненной сердцевиной, о звезде, отразившейся между ними в спокойной черной воде. О звезде Иштар.
Но ничего из этого не вышло.
На втором такте он почувствовал внезапное облегчение, ему показалось, что сердце его бьется не в грудной клетке, а где-то в стороне, также по левому борту. И бьётся оно мощно, словно ротор маслобойной машины. Словно чье-то чужое молодое сердце.
«Неужели?!» – подумал он и опустил рюмку на стол.
А она как ни в чем не бывало насвистывала мелодию старого танго и на сильных долях звонко стукала каблучком в сухое дерево палубы: прямо над головой, у бизань-мачты и опять над головой!
Он перевел дыхание и прямо перед собой увидел часть ее спины в треугольном вырезе платья: тонкую, как рисовая бумага, кожу, чуть выступающие позвонки, покрытые крыжовенным пушком, родимое пятнышко между лопатками.
Дертье отсвистала доминанту, притопнула ножкой, быстро отступила назад, и его руки это неожиданное движение сами собой приняли, и все в нём зазвучало и отозвалось, подхватывая упругий ритм. Хвойная волна затопила верхнюю палубу и принесла с собой кисловатый дымок бертолетовой соли…
Музыканты ударили в смычки, дружно и разом, золотым многоголосым роем взвились и закружились над танцующей парой зудиллы: порывистые альты, томные виолончели, нежные скрипки и одинокий контрабас!
– Не думала, что ты такой мастер, – сказала разрумянившаяся Дертье. – Аргентинское танго – моя страсть! Сколько фигур ты знаешь, старый хитрый лис?
– Все существующие! – ликовал он. – Все существующие!
– Мне будет трудно уснуть сегодня.
– Это все кофе. Нельзя пить на ночь столько кофе. Впрочем, разве ты собираешься спать? А как же история про моего кротика? Ты должен держать слово, старый хитрый лис.
– Будет история. Но вначале ответь, зачем ты назвалась Дертье?
– Так называли меня в детстве мои добрые родители, но не это главное. Главное – я хотела тебя испытать. Ты помнишь, какой я была на балу? Помнишь?! Вся в виссоне, и по нему – серебряные созвездия!.. Разве не правда?
– А в ушах у тебя были сережки.
– Это были совсем не серёжки, а алмазные подвески. Подарок знакомой феи. А что на мне сейчас?!
– Ночь, твой наряд прекрасен.
– Извини-подвинься, я этого не нахожу. Если крашеная марля и звезды из чайной обертки прекрасны, то одно из двух: либо у тебя испортился вкус, либо… никакой ты не Перегринус!
– Я Перегринус, – он снял с шеи амулет, и скол голубого минерала отразил слабый небесный снег. – Теперь я знаю твердо: я – Перегринус. Ведь это ты мне подарила?
– Может быть, – она коснулась поверхности камня, но так осторожно, словно боялась обжечься. – Вроде бы я…
– Куда же делись твои серёжки?
– Да-да, и серёжки! Парик, три виссоновые шали, замшевые туфельки и сережки! И алмазные подвески, подарок знакомой феи! – В её голосе послышались слезы. – Всё это у меня разворовали какие-то подозрительные типы и старуха с дырявой щекой. Возможно, одна шайка. «Вы ищете Перегринуса? – обязательно говорили эти прощелыги и дырявая старуха тоже. – Так ведь это я и есть! А вы – Ночь!.. Я узнаю нас: вы – Прекрасная Ночь! Какая романтическая встреча! Какие блестящие подвески! Какая воздушная шаль! Какой чёрный парик! Я люблю вас! Можно померить? Же ву зем! Я вернусь через пару минут, только посмотрюсь в зеркало, тут, за углом! Позвольте вашу шаль, я сейчас…»