Белая кобылица неслась слева по борту, легко касаясь копытами небесной тверди, и эти прикосновения производили приятный ксилофоновый звук; дыхание ее было уверенно и глубоко, а белоснежный хвост расстилался до самой Земли, которая растворялась и таяла в плюсквамперфекте, словно голубой шарик барбитала в стакане воды.
Но этот безмерной длины хвост оказался обыкновенной оптической иллюзией. Собственно, хвост доходил загадочной кобылице лишь до стеклянных копыт и сливался с Млечным Путем, осуществляя таким образом связь с маленькой планетой где-то на самой границе памяти.
Млечный Путь остался позади, а белая кобылица легко перебирала ногами с высокими бабками, и было ясно, что бег её надёжен и бесконечен, что силы она черпает у себя, а имя ее древнее самого времени.
– Почему стало так темно?
– Такие места, здесь почти нет звезд.
– А что это за звон, слышишь, по левому борту?
«Не бойся, это спешит наша любовь», – подумал он, но сказать ничего не успел: в кромешной тьме на миг обозначился чей-то стремительный абрис, и коротко заржала лошадь.
– Царица небесная, что это?!
– Это белая кобылица, она скачет рядом с кораблем. Слева по борту.
– Ничего себе ситуация, – прошептала Дертье и сжала локоть рулевого, – вот так влипли.
Межевую звезду Тэль каравелла прошла очень лихо, на всех парусах, и экипаж отметил это событие прекрасным обедом, накрытым прямо на палубе под полосатым тентом, который предусмотрительная Дора захватила с собой в плавание.
Звезда Тэль сияла, не жалея сил, и в этой точке мирового пространства было довольно жарко.
– Мон анж, – настаивал захмелевший Моля, обращаясь к своей подруге, – позволь мне самому решать, удобно или не удобно, тактично или не совсем. Я свою меру ой-ой-ой как знаю. Слава богу, в городах живали, не так ли, командор?
– Одинокая хижина на краю горного плато много лет заменяла мне целый мир, – дипломатично ответил Перегринус.
– Это несомненно, – крот опрокинул в рот рюмку ликера и закусил корешком мандрагоры.
– Он меня в могилу сведет! – всхлипнула Дора и поднялась из-за стола. – Господи, зачем я только согласилась ехать с этим ничтожным эгоистом!
– Моля… – укоризненно сказал Перегринус.
– Ну, Моля, Моля! Триста лет, и всё Моля! – взорвался крот. – Пусть уходит, и самом-то деле! Спасу нет!
– Ради бога, верни ее! Очень тебя прошу!
– Спешу и падаю! – куражился Моля. – Э-эх! Была бы охота, извини-подвинься. – Он развалился в кресле и выкатил брюхо.
– Поговорим, наконец, как мужчина с мужчиной, давно собирался. Мне, право, ваша мягкотелость странна. Она просто недопустима для адмирала такого крупного судна!
«Боже, как он распустился!» – изумился Перегринус.
– Это неправильно – адмирал судна. Таких адмиралов не бывает.
– Не цепляйтесь к словам, не вижу большой разницы – капитан или адмирал, – горячился крот. – Не в этом дело! Просто обидно! За вас, за вас обидно! Ну не идёт вам эта слюнтяйская манера, хоть убейте, не идёт! «Дора, Дорочка, Ночь, Ноченька…» Вы стали каким-то дамским угодником!.. – Крот подхватил бутылку и прицелился налить Перегринусу. – Ещё по одной?
– Нет-нет! – вскричал тот. – Никаких «ещё», и вообще, о чём ты болтаешь?! Я стал дамским угодником?!
– Вот именно, стали, господин губернатор! Именно так!
– Я, значит, стал! – негодовал Перегринус. – Отлично! А кто же тогда ноет о муках любви, да так, что палуба ходит ходуном? Уж не я ли? Кто подбросил в каюту Дертье «Пурпурные стансы»?!
Я пурпурный бутон!
Приколи меня к сердцу,
В вырез бального платья меня укрепи…
Как ты думаешь, кто написал эту пошлятину? Тоже мне «бутон».
– Да, тут мне крыть нечем, – покорно согласился крот, – однако на вашем месте я бы не стал упрекать верного вассала в минутной слабости. Кстати, она мне давным-давно безразлична, ваша Ноченька. Не стану скрывать, порой её образ будил во мне поэтический посыл, но и только. Нужно быть круглым дураком, чтобы верить во все эти женские штучки!..
Он плеснул себе в рюмку, оттуда транзитом в пасть и крякнул довольно.
– Видал? Вот моя вера! Ха-ха… Командор называется. Какой же ты, к черту, командор, если огнённую воду не пьешь?! Паяц ты картонный, а не командор! Ха-ха-ха!
Подошла Дертье с подносом в руках.
– А куда делась Дора? – спросила она и плеснула ладонями: – О! Какой пьяненький кротик, какой он милый, мой поэт!
– Мадемуазель Дертье, или, как вас там, Ноченька, – прохрипел старший лоцман, – мне неприятна ваша фамильярность.
– Ради бога, извините!.. Я не хотела сказать что-нибудь обидное. Я буду паинькой. Что прикажете подать: чай, кофе?
– Сигару, – снизошел Моля.
– Сию минуту, – обрадовалась Дертье и убежала в кают-компанию.
– Нехорошо получилось, а, шеф? – Моля почесал загривок короткой лапой. – Все-таки она безумно хороша. Не следовало мне «как вас там»… Ведь как ни крути, принцесса грёз моих.
Он икнул раз, икнул другой и не переставая икал до тех пор, пока Дертье не вернулась с прекрасной сигарой «Сан-Феликс». Только тогда невероятным усилием воли крот подавил приступ икоты и сказал полную чушь:
– Я извинился за себя перед командором, пардон, я имел в виду… я извинился за вас перед командором… Тьфу, дьявол!
Поняв наконец, что с этой фразой ему не справиться, он сделал лапу кольцом и путано попросил:
– Сударыня, почту за честь… буду обязан… как примерный семьянин, всегда рад!..
Дертье подхватила пьяного в дым крота за пышную талию и повела к палубному люку, приговаривая:
– Порезвились и будет, теперь и баиньки пора, ведь правильно? – Крот еле стоял на ногах. – Ну, солнышко, что с тобой? Соберись, пожалуйста, постарайся быть мужчиной.
– Вы сомневаетесь в моих мужских качествах, мадемуазель? – крот уперся как скала.
– Упаси господь! – Дертье водило от смеха не хуже бравого лоцмана.
– Не упади в люк! – крикнул Перегринус.
– Идущие на смерть приветствуют тебя… – пролепетал крот ему в ответ, попытался поднять лапу в знак салюта, но тут колени его подогнулись, и он рухнул в черную дыру прямо на голову многострадальной Доре.
– Эй! – позвала Дертье. – Не оглядывайся всё время назад: нас никто никогда не догонит.
– Привычка, – улыбнулся Перегринус. – Иногда случаются удивительные казусы. У моей первой яхты, «Патти Лу», были для того времени довольно высокие стартовые качества…
– Нас никто никогда не догонит, – перебила его Дертье. – Я тебя немножко обманула. Насчет регаты. Нет никакой регаты… Точнее, мы единственные участники в этой регате. – Как – единственные?..
– Ты слишком долго жил на плато. Эпоха солнечных яхт миновала, Перегринус. У людей сейчас совсем другие заботы, мне бы следовало сразу тебе сказать: на Континенте беда.
– Чиф, позвольте доложить, – донеслось из-под палубы, люк открылся, и в проеме показалась помятая физиономия Моли. Она была нехорошего, бледно-сиреневого цвета..
– Чиф, – бодрился гуляка-крот, – в самом-то деле, позвольте доложить, я полностью в курсе по этому тонкому делу.
– Можно нам хоть раз в жизни поговорить без свидетелей! – не выдержал Перегринус. – Один-единственный раз!
– Почему же нельзя, если один-единственный, – пробурчал крот, запыхтел, хрюкнул и полез на фот-мачту. – Всегда так: хочешь как лучше, а получается… вовсе ничего не получается. Даже выслушать толком не желают! Тоже крон-принц нашёлся!.. Спохватится, да поздно будет! – донеслось с высоты. – Итак, на Континенте беда.
– Беда! Настоящая, страшная беда! Эпидемия. Болезнь. Самый натуральный Армагеддон. Представь себе: они все говорят без умолку, но куда-то в сторону и только о себе. Они все слушают, но всегда с какой-то самодовольной ухмылкой: говори, мол, братец, болтай, сколько твоей душе угодно, но тебе нас не провести, уж будь уверен. Они все вместе, и они одиноки, как бильярдные шары. На Земле настали плохие времена: люди стали верить отпечаткам пальцев, а не честному слову.
И ведь неизвестно, кого лечить! Все они отлично выглядят, и на вид очень здоровые мужчины и женщины. Кровяное давление в норме, глазное дно без патологии, РОЭ тоже очень хорошая.
Есть, правда, один симптом. В последней стадии болезни сердце бьется с точностью метронома – 72 удара в секунду: за утренним чаем и в новогоднюю ночь, и даже если тонет ребенок или горит больница, всегда, всегда, без единого сбоя, пока вдруг не станет – толчком и сразу. А при вскрытии обнаруживается, что оно сплошь покрыто рыбьей чешуей.
Случаев таких становилось все больше, но их всячески старались скрыть, сохранить в тайне, а тем временем строили на дорогах санитарные кордоны и всё искали, искали, откуда идет эта зараза.
И вдруг – побежали! Бросили все, двери настежь, и побежали врассыпную, от городов подальше. Взрывали мосты, минировали дороги, чтобы за ними не шли другие. Толком никто ничего не знал, но паника была кошмарная.
– Ахтунг! Ахтунг! – зычно объявил крот. – Входим в пространство Сонатных форм! Прямо по курсу Соната Ужа!
Дертье побледнела и издала тихий стон.
– Что с тобой, Ночь? – встревожился Перегринус.
– Мне кажется… ах, нет, просто нервы. Соната Ужа… Какое уж-жасное название для музыкального произведения! Но вдруг… вдруг мне не кажется, и двухвостая комета прилетела из этих ужасных мест?!
– Какая комета? Объясни, бога ради!
– Бродячий маг рассказывал, что виной всему больная комета с двумя хвостами из… нет, не помню откуда, она принесла ядовитые споры на Землю.
– Бродячие маги – шарлатаны и болтуны, успокойся…
– Бродячие маги – шарлатаны и болтуны… – как эхо повторила она. – Ну, пусть даже болтуны, пусть даже не было больной двухвостой кометы, это даже хуже, хуже! Потому что тогда они внутри, в каждом из нас, эти споры, эти мерзкие бациллы; они рождаются и умирают вместе с нами, нет, мы умираем, а они бессмертны, их наследуют наши дети! Нам от них не убежать даже на твоей каравелле!.. Возможно, я тоже больна, я так долго прожила на этой прокажённой планете. Я устала верить… О, как это будет горько и несправедливо, если у меня здесь, – Дертье прижала к груди белый от напряжения кулачок, – если у меня здесь сонная рыба!