– Так и будем молчать, Сай?
– Ваша очередь, Кречет, – откликнулся с дивана Сай. – Могу я расслабиться? Вы ж такой подарок мне преподнесли, парни!
– Какой подарок? – спросил Кречет.
– Вчерашнее застолье. Очень всё было правдоподобно, – сказал Сай. – Только теперь смотреть на вас что-то тяжко.
Комната покачивалась, плавно, почти незаметно, и отнюдь не от избытка Элькиных эмоций. Славно ещё, что у неё нет морской болезни, иначе она не рассматривала бы город, а ее бы беспрерывно тошнило… она висела бы, перегнувшись через парапет, да, в этом случае стоит находиться на воздухе, вряд ли здесь мне подносили бы тазик… Она представила себе пиратов с тазиком и рассмеялась.
– Поразительная у тебя женщина, Сай, – сказал Валька, внимательно её разглядывая.
– А я всегда был везучий, – сказал Сай.
– Может, у вас, мальчики, женщин здесь нет? – спросила Элька. – Я вам не для этого понадобилась?
– Здесь всё есть, Лескова. Даже женщины, – сказал Сай, а Валька продолжал разглядывать её – так можно было изучать карту острова или текст роли, и ей стало противно.
– И что – не удовлетворяют? Или трупный запах достал? Здесь же все мёртвые, я правильно поняла?
– Эль…
Но она знакомым с детства жестом показала ему: «Заткнись!»
– Ты мне объясни – как я сюда попала? Я ведь сигаретки шла покупать, а не дома перед зеркалом медитировала. Был бы ты здесь один – я бы, может, и поверила в неземную страсть.
Валька вдруг улыбнулся ей, и Элька вздрогнула от его улыбки.
– Какие глаза у тебя стали. Кречет, хоть ты мне скажи – вы умерли или нет?
– Да, – сказал Валька. – В твоём разумении – безусловно. Но ничего плохого мы тебе не сделаем. Не нужно нас бояться.
– Я стараюсь, – сказала Элька, не отводя от Кречета глаз. – Извини.
– Не стоит. Если тебе очень важно знать, как ты здесь оказалась…
– Да не слишком. Ты скажи – зачем.
– Чтобы разрешить сложившуюся благодаря тебе ситуацию, – сказал Кречет. – Беспрецедентную. Видишь ли, Сай… В отличие от нас он не умер.
– Как трогательно. Я-то чем могу помочь? Убить его, что ли?
– Ну, это вряд ли поможет, – сказал Сай. – Я ведь уже тонул. Они утверждают, что я не могу умереть из-за тебя. Из-за нашей с тобой неземной страсти.
– Чушь какая!
– Да, вот такой эксклюзив, – сказал Валька – Уникальное чувство, не имеющее пределов… Есть даже такие стихи, ты, вероятно, их помнишь.
– Какие стихи ещё, господи?!
И тогда она увидела в Валькиной руке обугленный листок. (Огонь в раковине на кухне, высокое жёлтое пламя, страницы распадались в золу – все до единой… «Диван Тамарита».)
– Возьми, – сказал Кречет.
…Не опускается мгла,
не подымается мгла,
чтобы я без тебя умирал,
чтобы ты без меня умерла.
…Удивиться… я должна удивиться пророчеству… мгла опустилась, а ты не умер без меня… значит, нужно вдвоём, может быть, вдвоём…
– Прямо Шекспир, – сказала Элька. – Было бы с кем другим – не поверила бы.
– Это Лорка, – поправил Кречет.
– Я знаю, – сказала Элька. – Налей мне ещё, Валечка. Всё-таки я сплю, наверное.
– Может быть, тебе хватит? – спросил Кречет.
– И как – сон? – спросил Сай. – Кошмарный.
– Нет, – сказала Элька. – Валька, ты налей, я не напьюсь. Нет, это хороший сон. Мне снилось иногда, что ты живой. Потом я просыпалась, и вот тогда был кошмар. Я согласна в этом сне… что угодно. Не просыпаться бы. Я рада, мальчики, что вы живы… так или иначе… А всё остальное – чёрт с ним. – Она выпила водку залпом, и Кречет налил ещё. – Я всё сделаю, что от меня нужно, только можно я тоже тут останусь, с вами. Только вы мне скажите, просто любопытно, что вы здесь делаете. На корабле. А корабль большой?
– Большой, – сказал Сай. – Огромный корабль. Мы шли с тобой вдоль парапета, помнишь? Так это не парапет – это борт.
– А за бортом? Море?
– Скорее океан.
– А как он называется? Не Стикс?
– Стикс?
– Ну да, – сказала Элька.
– И мы плывём на ладье Харона? – серьёзно спросил Сай и вслед за Элькой засмеялся, они ржали, как шестнадцатилетние, сгибаясь пополам от смеха, но только вдвоём и не в такт, нет, не в такт качке корабля…
в скобках
И не было холодно, а может, просто от шока он не успел замерзнуть. И не успел наглотаться воды, потому что с головой ушел под воду, только когда его стукнуло по затылку, а вынырнув, стал хвататься руками за лодку, ставшую неожиданно маленькой.
Да это же гитара, Матвеева гитара, понял он, отплевываясь, и тут волна ударила ему в лицо, в открытый рот, и вода была почему-то солёной, и он ни черта не видел вокруг, кроме тёмного чехла Матвеевой гитары. Уже унесло от лодки, меня отнесло в сторону, надо плыть, думал он, барахтаясь и всё цепляясь за клятый этот чехол, а потом вдруг увидел прямо перед собой чёрную стену до самого неба, и оттуда, с неба, что-то кричали, и на лицо ему упал свет, и он зажмурился, и тогда его схватили за шиворот, а потом под мышки – не за волосы, нет, значит, я не тону, а стена – это же борт, борт теплохода, мы доплыли, хау! И тут он вспомнил про парней и стал вертеть головой по сторонам, но его уже втащили, перевалили через стену, и он оказался сидящим на палубе теплохода и прижимающим к себе Матвееву гитару, так и не выпустил, ну и здорово, но Матвей? где Матвей? И в двух шагах от себя он увидел Вальку, Валька стоял на четвереньках в круге зеленого света, и его тошнило, тошнило на палубу, а палуба была – один в один асфальт, и над асфальтом стоял чёрный фигурный столб с фонарем на верхушке. «Разве на кораблях есть фонарные столбы?» – подумал Сай, и тут его тоже затошнило, и он принялся сглатывать солёную-солёную слюну, потому что тош-ниться было нельзя, ведь где-то здесь, может быть, и совсем рядом, была Элька, к которой он доплыл (мокрый и опозорившийся, раз его втаскивали на борт, как котёнка, но тошниться он не будет, нет, только почему так солено во рту?). И он прижимал к животу гитару и смотрел на Вальку, около которого присел на корточки человек (в одежде его было что-то странное, только Сай не понял что) и протянул Вальке платок, белый большой платок, а Валька попытался встать, но не смог, свалился на бок, и взял платок, и начал вытирать лицо одной рукой, на локоть второй он опирался, а этот, странный, что-то тихо ему говорил.
И ещё говорили какие-то люди, где-то рядом с Саем, и Сай обернулся, но они, оказывается, говорили не с ним. Их было трое или четверо, и они перетаскивали через борт мальчишку, с мальчишки текла вода, и когда его положили около Сая, Сай понял, что это – Матвей, и попытался отдать ему гитару, но Матвей не брал, и гитару у Сая забрали эти люди, а Матвея они перевернули на живот и что-то стали с ним делать, и Сай отчетливо услышал: «Тоже наглотался».
Тот, кого он увидел первым, отстал наконец от Вальки и подошёл к нему, к Саю, и сказал:
– Как ты, парень?
Сай всё-таки сплюнул на палубу – иначе не смог бы говорить – и спросил, задрав голову:
– Это же «Чайковский»?
– Чайковский?..
– Теплоход, – сказал Сай. – Мы хотели вас догнать, – и сплюнул снова. – Лодка перевернулась.
– Ты можешь встать, парень?
– Могу, – сказал Сай и встал, и его сильно качнуло в сторону, но он удержался на ногах и спросил опять: – Это «Чайковский», да?
– Нет. Идём, переоденем тебя.
– Не надо, – сказал Сай. – А мы… А вы… вы всех вытащили? У нас лодка перевернулась.
– Вас ведь пятеро было?
– Да, – сказал Сай с облегчением.
– Значит, вы все утонули.
– Утонули?..
– А по-моему, я ещё жив, – сказал снизу Валька, и его опять начало тошнить.
– Так это не «Чайковский»?
– Нет, не «Чайковский». Но вы все здесь – все пятеро. Идём.
Это не «Чайковский», подумал Сай, значит, её здесь нет, и всё это зря, а может, и к лучшему, что она не увидит его таким мокрым, таким вытащенным за шкирку, он всё равно в таком виде ничего бы ей не сказал… не повезло, как же не повезло, надо было сказать ещё в школе, а теперь – только утром, только утром, думал он, мокрый и всё ещё, кажется, пьяный, а ведь и правда могли утонуть, понял он вдруг, значит, всё обошлось, а утром я сразу к ней, только переоденусь, даже если будет спать, разбужу и скажу ей, без всяких подготовок: «Я тебя люблю уже лет двенадцать!», и она посмотрит на меня так же, как смотрит, когда уверена, что я не замечаю… Утром, совсем скоро, думал он, стоя под зелёным фонарем и чувствуя себя почти счастливым, последний раз на корабле чувствуя себя счастливым, почти счастливым….
скобки закрылись
Корабль и вправду был похож на город, окружённый парапетом (Саю по пояс), асфальт и частые дожди – «Ночь. Улица. Фонарь…» Вокруг корабля был океан – пустой. Сай ни разу не увидел ни островка, ни берега, ни чайки, – а первое время стоял у борта часами, вглядываясь в чёрную воду, в ночное, всегда затянутое тучами небо. Ночь была всегда. И рубка, возвышающаяся над корабельными фонарями, он ходил в неё, да…
Первый раз – после того, как их вытащили из воды (как плакал Ладик, как он плакал, никогда Саю не забыть, как плакал у рубки Ладик, как Кречет, утешавший его, смотрел на полукруглую дверь поверх Ладиковой головы, он был уже половиной – там, в рубке. С ним, Кречетом, проблем не возникло, никаких, словно не умер Валька для корабля, а рождён был – для него). В рубке вершился ритуал посвящения, но сути его Сай так и не понял, потому что ритуал, от которого он ждал мистических ужасов, оказался для него не более чем сном, обычным кошмаром (в стиле Сальвадора Дали: ящички в груди и попытки открыть их – совершенно древним, ржавчиной объеденным ланцетом, только это Сай и помнил). Кошмар повторялся из раза в раз, не давая Саю ничего, кроме лёгкой тошноты, и на какое-то время его оставили в покое, а позже – водили в рубку, как на работу, и очень скоро он стал ходить туда сам, уже завидуя своим бывшим одноклассникам, новым членам экипажа («Поздравляю вас офицерам, господа!»), – прочной, устоявшейся, тяжёлой завистью эмигранта к коренным жителям, ребёнка – к занятым делом взрослым, только он не хотел знать – каким делом, нет, не хотел.