Итак, мы заступили в караул. В караульном помещении строгий порядок, все посты сменные суточные. Часовые на постах, а в караулке остаются две смены, одна бодрствующая, вторая отдыхающая. В случае нападения на караульное помещение, каждый караульный знает какую позицию занимать согласно боевому расчету. На первых порах для отработки слаженности действий в таких экстремальных ситуациях часто звучала команда: «Караул! В ружье!» По этой команде мгновенно разбиралось оружие из пирамиды, пристегивались магазины и караульные занимали свои позиции согласно расчету для обороны караульного помещения. Естественно, курсанты отдыхающей смены находились полностью одетыми на жестких топчанах, без всяких подушек, укрывались, если холодно, шинелями. После отдыхающей смены караульные с разводящим выходили на смену часовых.
Ночь. Полнолуние. Прохладный летний ветерок. Я принял пост номер один, объект серьезный – склад вооружения и боеприпасов. На инструктаже во время развода, дежурный по части рассказал, что участились случаи нападения на часовых с целью завладеть их оружием. Нападали обычно уголовники, а также известны случаи хищения оружия и боеприпасов со склада, и здесь уже участниками чаще были прапорщики, которые знали, где и что лежит. Пост требовал максимальной бдительности. Склады окружены двумя рядами колючей проволоки, освещение по периметру. Продвигаюсь по обозначенному маршруту, оружие в положении для стрельбы стоя. Вглядываюсь внимательно в ночную тьму, пытаясь разглядеть что-либо снаружи ограждения, но понимаю, освещение расположено таким образом, что мою фигуру хорошо видно издалека в ярком свете, а мне за пределами колючки не видно ничего вообще. То есть любой диверсант прекрасно меня видит, видит склады, входные двери, а я не имею никакой возможности обнаружить его до тех пор, пока он не окажется на моем маршруте. Причем дорожка маршрута проходила вплотную к стене склада, и заходя за угол вспоминалась песня: «Знать бы, что тебя ждет там, за поворотом, там, за поворотом…» Поэтому, дабы не получить неожиданно веслом по голове отходил метра на четыре-пять от стены, перед тем, как повернуть за угол. Этому не учили на инструктаже, это включались рефлексы самосохранения. Проходя второй круг по маршруту, вдруг услышал топот, как будто кто-то перемещается короткими перебежками. Легкая нервная дрожь пробежала по телу. «Стой! Кто идет?» – не своим голосом выкрикнул я. Тишина. Я отошел в тень от прожекторов и притаился, оружие на изготовку. Через минуту опять топот короткой перебежки. Надо сказать, что в полной ночной тиши это напоминало топот копыт. «Стой, стрелять буду!» – решительно крикнул я, передернув затвор и дослал патрон в патронник. Приготовился дать очередь в кусты, откуда предположительно раздавался звук. И опять этот топот копыт. Тут на меня снизошло откровение: человек, услышав лязг затвора ни за что бы не совершал перебежки, а как минимум затаился или перемещался бы ползком. «Ежик», – подумал я. Но как такое крохотное создание может топать как кабан? Улыбнувшись сам себе, подумал, ситуация неординарная, и патрон уже в патроннике, а сержант Филипченко прохлаждается в караулке. В последнее время он мне так надоел своими дебильными придирками. «А не сделать ли ему пробежку по этой самой Емун-Горе?» – подумал я. Решительно нажимаю на кнопку связи с караульным помещением, даю сигнал – нападение на пост. Через пять минут слышу где-то внизу далекий топот яловых сапог и бряцание подсумков со штык-ножами на ремнях. Звуки становились все отчетливее, и вот в лунном свете появилось четыре силуэта. Тяжелое дыхание показывало, что сигнал принят всерьез, и бежали на максимально возможной скорости по довольно крутому подъему. Даю команду согласно уставу: «Стой! Кто идет?» Филипченко, запыхавшись: «Начальник караула шо шменой!»
«Начальник караула, ко мне! Остальные на месте!» Подпустив Филипченко на расстояние десяти метров, командую согласно уставу: «Осветить лицо!» Филипченко включил фонарь, и снизу луч света озарил его божественный лик. Если бы я его не знал, то этот облик мог бы вызвать парестезию верхних и нижних конечностей. Сам Бармалей позавидовал бы этому образу. Зловещую тень создавал нос-баклажан, а огромные уши дополняли этот праздник Хэллоуин. И тут меня понесло: «Осветить лицо слева!» Филипченко перевел фонарь на левую сторону, и теперь уже этот театр теней наблюдал не один я, а разводящий Толик Шевердов, Игорь Теплинских и Олег Олексюк. Они давились от смеха, наблюдая тень с гипертрофированным шнобелем как в кукольном театре. «Осветить лицо справа!» Филипченко покорно выполнял указания часового. Разводящий со сменой переломились пополам от смеха, потому что теперь театральный экран переместился в противоположную сторону. Я ничего не мог с собой поделать, потому что почувствовал себя режиссером этого спектакля, и мой внутренний голос требовал продолжения. «Осветить лицо по часовой стрелке!». Наши военные вместе с разводящим побросали автоматы на землю, и катались по ней в судорожных приступах почти беззвучного смеха. Тут уже и Филипченко понял: что-то происходит сверх обязательной программы. «Осветить лицо против часовой стрелки!» Филипченко, проводя фонариком против часовой стрелки, задал наконец свой вопрос: «Коваленко! Вы што, не ужнали меня?» У меня в запасе был еще вариант освещения луноликого, но я подумал, что это был бы уже слишком откровенный перебор. «Узнал! Ко мне!» – строго по-военному скомандовал я. Филипченко, оправившись от унизительной процедуры, продолжал судорожно задавать один и тот же вопрос: «Коваленко, вы што, меня шражу не ужнали?»
«Не узнал», – ответил я. «Не ужнали?» – не унимался он. «Мне что, два раза повторять?» – ответил я. «Хорошо, я не буду два ража шпрашивать», – отпарировал Филипченко. Если бы он мог, он съел бы меня с сапогами прямо здесь на посту, но часовой – лицо неприкосновенное. Поводив своим носом, Филипченко не нашел ничего другого, как озадачить меня на посту: «Так вот Вам задание, товарищ куршант, проверить ишправношть ограждений и целоштношть шлепков с печатями. «Ограждения проверю, а слепки с печатями не смогу проверить без фонаря, часовому фонарь не положен». «Что за резон?»,-раздражённо выпалил Филипченко. «Какой резон, где резон?» – с невинностью на лице спросил я. Минута глубокого размышления у Филипченко. «Правильное замечание нашчет печатей». Слово «резон» очевидно было последним, которое он извлек из энциклопедии, вот и блеснул интеллектом.
Часть 8
Курсантская жизнь протекала согласно распорядку дня, учебному плану и уставам Вооруженных Сил. С утра подъем, построение, причем после команды старшины: «Кууууурс! Подъем!» следовала другая команда: «Одеялки откинуть на спинки кроватки!» По этой команде курсанты, вскакивая, одновременно одним движением откидывали одеяла на спинки кроватей, причем строго однообразно. Это была рекомендуемая гигиеническая процедура с целью проветривания постели после ночного сна. Когда одеяло откидывали на спинку кровати, то находились профессионалы искусства маскировки, которые умело сливаясь со спинкой кровати, скрывались под одеялом, чтобы не бежать на утренний кросс и закосить от зарядки. Таким специалистом был отслуживший срочную службу Леха Чащин. Алексею удавалось водить за нос старшину, пока случайно тот не решил поправить “одеялко”. Каково же было изумление старшины Кургаева, когда под плоскостью спинки кровати он обнаружил живую человеческую плоть. Так Леха погорел, а сержанты усилили бдительность. На построении начальник курса капитан Скоропис Владимир Николаевич ,после команды старшины: «Равняйсь! Смирно!», тщательно проговаривая слова, произносил: «Больные, дурные, хромые и косые, выйти из строя!» Под сими перечисленными категориями подразумевались “легко раненые” освобожденные по медицинским показаниям от физических упражнений. Капитан Скоропис невысокого роста, спортивный, худощавого телосложения, с широкими плечами и крепкими руками. Смуглое мужественное красивое лицо восточного типа, черные как смоль волосы и темные, почти черные, влажные персидские глаза. Он всегда сохранял каменное выражение лица и спокойствие, что бы ни происходило вокруг, то есть был образцом самообладания. Всегда аккуратен и подтянут. Капитан Скоропис дополнял свой азиатский имидж и своеобразным лексическим набором. Так на построениях в казарме, он любил проводить внезапные проверки на предмет наличия вшивников и запрещенных предметов, включая и алкоголь.
– Сегодня будет большой Байрам, всем будем делать кисям, – медленно и спокойно произносил он. –У кого найдем, тому секир-башка. Бельды?
Помимо таких мероприятий он практиковал занятия на скорость подъема и отбоя курса.
– Сегодня будем делать прыг-скок, – проговаривал невозмутимо наш Бельды, и мы летали, многократно раздеваясь и одеваясь за сорок пять секунд, а старшина еще добавлял, когда прыгали в кровати :
– Таить скрип, таить, – в смысле «отставить скрип пружин кроватей», и в течение ровно одной минуты должна сохраняться мертвая тишина. И лишь через минуту можно было повернуться на бок, занять удобное положение для сна или встать пройти в туалет перед сном. Причем раздеваясь, нужно было аккуратно повесить гимнастерку на спинку прикроватного стула, сложить брюки, поставить ровно сапоги и повесить портянки. Зачет, как всегда в армии, по последнему. Если кто-то не уложился или заскрипел в кровати по неосторожности, праздник «прыг-скок» продолжался. Вот такой армейский кроссфит.
Утром обычно после выведения из строя хромых и косых для прогулки звучала следующая команда: «На уборку территории выйти из строя!» За курсом закреплена определенная часть территории училища. И самая сакральная команда: «Мусор! Выйти из строя!» – с серьезным выражением лица командовал старшина. Под словом «мусор» понималась команда из двух-четырех человек, выделявшихся на специальную работу по выгрузке-погрузке пищевых отходов. Все пищевые отходы из курсантской столовой свозились в специальный приемник, представлявший собой кирпичную постройку без окон высотой в два этажа. Сверху, через металлическую дверцу, из кухонных баков с пищевыми отходами, выгружалась параша, как ее называли курсанты. Это делали курсанты в наряде по кухне, а спецкоманда «Мусор» загружала из дверцы снизу все эти деликатесы в бочки на колесах. Затем эти бочки транспортировались в Гореничи, где была училищная свиноферма. Однако до училищных свиней мало что доходило, потому что всю парашу разворовывали прапорщики для своих домашних свиней, а училищные с голодухи ели камни и что оста