ысотой с дерево, бородища до колен, глаза страшные… Сам страшный, стоит среди стволов, не пошевелится, только лицо воротит, а глазами все смотрит сквозь мартовский сумрак, шарит глазами-то, чтобы Бенедикта различить во мгле-то: где там Бенедикт-то, чего скрылся, чего привалился к забору, — а сердце в шее колотится, под язык подступает, уши глушит, — где Бенедикт, поди сюды, Бенедикт, чего сказать-то хочу, — да как выбросит руку, да корявым пальцем под ребра-то, со страшным криком древяницы: «Мя-я-я-я-я-я-я-я-я!»
Стукнуло дверью чужой избы, — простой, домашний стук, жизнь простая стукнула дверью, пьяный говорок да смех в сумерках, знать гости у кого, праздник нынче, вот и вышли на крылечко, — по нужде ли по малой, али так, — воздуху свежего вдохнуть, жизнь прожить, песню спеть, коту ногой наподдать!
Не заметили Бенедикта, оползшего под забор, никому он не виден, и страшный древний житель, что прочитал, а то написал, а то в тряпки припрятал полную обмана книгу, не заметил его, малого; как привиделся, так и сгинул, и нетути.
Домой. Темно у него в избе, пеплом пахнет, и до свадьбы еще далеко-далеко.
Мыслете
Прежние — они с виду как мы. Мужики, бабы, молодые, старые, — всякие. Больше пожилых. Но они другие. У них такое Последствие чтоб не стариться. А больше никаких. И живут себе, и не помирают, от старости-то. От других причин — это да, это они помирают. Их совсем мало осталось, Прежних.
Они по избам своим сидят, а то на работу ходят, а какой и в начальство выбился, — все у них как у нас. Только разговор другой. Повстречается тебе на улице незнакомый голубчик, — нипочем не догадаешься, наш он или из Прежних. Разве что спросишь его, как водится: «Хто таков? Почему не знаю? Какого хрена тебя в нашей слободе носит?» — а он, нет чтобы ответить как у людей водится: «А те чо, рыло носить надоело? Ща оборву да об колено», или другое что, — нет, чтобы так понятно, али сказать, вразумительно прояснить, — дескать, ты-то силен, да и я силен, лучше не связывайся! Нет, иной раз в ответ услышишь: «Оставьте меня в покое! Хулиган!» — ну тогда, точно, Прежний это.
А бывает, кто из них помрет, — ну, тогда они его хоронят, Прежние-то. И тоже не по-нашему. Камушки на глаза не кладут. Внутренностев не вынимают, ржавью не набивают. Руки с ногами веревкой не связывают, коленок не подгибают. С покойником в гроб ни свечки, ни мышки, ни посудины какой, ни горшков, ни ложек не кладут, лук-стрелы не кладут, фигурок малых из глины не лепят, ничего такого. Разве из щепочек крестик свяжут, в руки своему покойнику сунут, а то идола на бересте нарисуют и тоже в руки-то ему засовывают, как портрет какой. А которые и того не делают.
Вот как раз у них одна старуха и помри. Никита Иваныч к Бенедикту зашел, мрачный такой: недоволен, что Прежняя старуха померла.
— Беня, у нас тут Анна Петровна преставилась. Пожалуйста, очень попрошу, по дружбе, помоги нести гроб. Такая распутица, все дороги развезло. Нам не справиться.
Что делать. Пошел помогать. А даже интересно посмотреть, как это у них все не по-людски делается.
Толпа такая небольшая, с дюжину. Народ все больше в летах. Не матерятся, ничего. Беседуют тихо. Личики расстроенные.
— А кто распорядитель-то?
— Виктор Иваныч.
— Опять Виктор Иваныч?
— А кто еще? У него огромный опыт.
— А транспорт не достал.
— Транспорт не дали. Говорят, гараж закрыт, погода плохая.
— У них всегда предлоги.
— Как будто вы не знаете.
— Издеваются над людьми.
— А то вы не привыкли.
Виктор Иваныч, распорядитель ихний, — моложавый такой; волос у него светлый, короткий, набок зачесан. На личике неудовольствие. Рукав красными нитками обмотан, чтоб его издалека видать было. Не мурза, но вроде того, так что на всякий случай Бенедикт ему — поклон. Тот бровями шевельнул: принял. Сказал Бенедикту:
— Не толпитесь.
Гроб наземь поставили, рядом с ямой. Рядом тубарет приткнули и подушечку красную на тубарет наложили. Встали жиденьким полукругом, шапки сняли. Виктор Иваныч двоих выбрал, пальчиком ткнул.
— Вы и вы. Прошу. В почетный караул.
Толпу строго так поверх голов оглянул и голос возвысил.
— Гражданскую панихиду считаю открытой. Начинаю!
Прежние ему:
— Начинайте, начинайте, Виктор Иваныч. Холодно.
Виктор Иваныч голос еще возвысил и начал:
— Родственники, близкие есть? Попрошу в первые ряды!
Никто не вышел. Нетути у нее родни, значит, как и у Бенедикта. Сама мышей ловила.
— Сослуживцы?..
Никого. Одна голубушка высунулась:
— Я соседка. Я за ней присматривала.
Виктор Иваныч ей злобно так, обычным голосом:
— Не забегайте вперед! Я еще не вызывал.
— Да я мерзну! Давайте скорее.
— Будете хулиганить — попрошу очистить помещение! — рассердился Виктор Иваныч. — Есть порядок!
— Да в самом деле! — закричали из толпы. — Есть порядок, вот и давайте соблюдать! А то бардак выйдет. Как всегда. Только время теряем!
Виктор Иваныч голос прежний сделал: возвышенный и как бы звонкий, как будто в лесу аукается:
— Соседи, домочадцы?.. В первые ряды.
Соседка, что скандалила, вперед забежала. Виктор Иваныч в личико теплоты чуток подпустил: рот в куриную гузку собрал и подглазьями-то как бы заморщинился. Бабе этой локоть пожал и сказал:
— Крепитесь.
Баба заплакала. А Виктор Иваныч опять аукнул:
— Боевые награды, медали, ордена есть?.. Правительственные награды?.. Дипломы государственных учреждений?.. Нагрудные знаки?.. Погоны, орденские планки?..
Ничего не было.
— Билеты партийный, комсомольский, профсоюзный?.. Билеты государственной лотереи?.. Облигации внутреннего займа?.. Трудовая книжка?.. Удостоверения членов творческих союзов?.. Нет?.. Документы на право вождения транспорта?.. Грузового?.. Легкового?.. Трактора с прицепом?.. Нет?.. Жилищно-эксплуатационные документы?.. Абонентские книжечки?.. Газ?.. Телефон?.. Коллективная антенна?.. Квитанции на перерасчет?..
Слова все такие непонятные, смешные, ужасти. Бенедикт не выдержал, хихикнул, обернулся на толпу: небось, тоже со смеху давятся? Нет, слезы в три ручья точат. Личики такие, будто в даль какую глядят. Баба одна ручки заломила, шепчет: «Не ценили… Не ценили…» И Никита Иваныч тоже слезы точит. Бенедикт ему шепнул:
— Вы чего, Никита Иваныч? Старуху жалко?
— Помолчи, Беня! Помолчи, пожалуйста. Это же вся жизнь… Господи… Вот она какая… Вся жизнь человеческая…
Затрясся, рукавом лицо обтирает. А Виктор Иваныч:
— Инструкции к пользованию приборами бытового обслуживания?.. Нет?.. Телевизор?.. Плита газовая?.. Электрическая?.. Печь микроволновая?.. Примус?.. Нет?.. Пылесос?.. Полотер?.. Машина стиральная?.. Швейная?.. Приборы кухонные бытовые?..
— Есть, есть! Есть инструкция! — зашевелились в толпе.
— Очень хорошо! В первые ряды попрошу! Что за инструкция?
— Это на мясорубку. Со сменными насадками.
— Сюда кладите. Сюда. На подушечку.
Вышел пожилой голубчик, положил на красную подушечку клок замурзанный, обтерханный не-разбери-чего, и камушком придавил, чтоб ветром не сдуло. Тут все бабы ихние в голос зарыдали, завыли, как испорченные. Одной вроде как плохо стало, так ее поддерживали и в личико ей руками махали.
— Мужайтесь, товарищи! — объявил Виктор Иваныч. — Так! Еще! У кого еще есть памятные предметы?.. Реликвии?.. Нет?.. Все?.. Я перехожу ко второй части!.. ТОВАРИЩИ! — тут Виктор Иваныч издал такой трубный глас, прям как слеповран какой, что Бенедикт даже присел и оглянулся.
Так, бля, крикнул, будто здесь не дюжина голубчиков собрамши, а вся тыща.
— Смерть вырвала из наших рядов, — продолжал Виктор Иваныч, — незаменимого труженика. Светлого человека. Достойного гражданина. — Виктор Иваныч уронил головку на грудь и помолчал.
Бенедикт присел и заглянул ему в личико: плачет? Нет, не плачет. Посмотрел на Бенедикта со злобой. Снова головкой-то дернул и продолжает:
— Горько. Бесконечно горько. В преддверии славной годовщины двухсотлетия Взрыва…
— Виктор Иваныч, Виктор Иваныч! — зашевелились Прежние. — Это вы совсем не то говорите!..
— Как не то?.. А, верно. Извиняюсь. Это на другой случай. Спутал.
— А вы не путайте!
— А вы не сбивайте! Сбивают тут! — ощерился на Бенедикта. — Толпятся!
— Это Полины Михайловны сынок!
— Не ссорьтесь, господа! Давайте продолжать! «В преддверии…»
Виктор Иваныч собрался, опять выражение на личико нахмурил, руки по швам сделал.
— В преддверии траурной годовщины, двухсотлетия Взрыва, разбросавшего и вновь сплотившего наши ряды, от нас ушел… ушел… большой, светлый товарищ, незаменимый гражданин, скромный, незаметный труженик. Огромной души человек. Он ушел, но дело его не умерло. Пусть вклад Анны Петровны в дело восстановления нашего Светлого Прошлого был невелик, — Виктор Иваныч повел рукой на подушечку, — но он весом, груб, зрим… Земля тебе пухом, Анна Петровна!.. От общественности слободы кто хочет сказать? Вы, Николай Максимыч?.. Прошу.
Вышел другой пожилой голубчик, волоса на ветру развеваются. Заплаканный. Высморкался.
— Анна Петровна! Безвестная ты труженица! — заговорил ей прямо в гроб-то. — Как же ты так, Анна Петровна? А?! А мы! Не ценили мы тебя! Не интересовались! Думали, — ну, Анна Петровна и Анна Петровна! Старушечка там какая-то! Думали, ты всегда с нами будешь. Да что там, честно говоря, ни в грош мы тебя не ставили! Кому она нужна, — думали мы, — мелкая, злобная, коммунальная старушонка, только под ногами путается, поганка вредная, прости Господи!..
— Э, э, — зашевелились голубчики, — полегче!
— Де мортибус аут бене аут нихиль! — гаркнул кто-то над ухом.
— А чего я-то? — дернулся Бенедикт. — Чего я-то сделал?..
— Это не про тебя, не про тебя, спокойно, Беня, — Никита Иваныч обдернул Бенедикта. — Стой спокойно, не вертись.
— …Кому, говорю, ты была нужна, Анна Петровна, комар невидный! Интересы кухонные, от печи не отходила! Вон чего от тебя осталось-то: как покушать, да и все тут! А ведь жалко нам тебя, Анна ты Петровна! И без тебя народ не полный!