Ну что еще? На корточки сядешь, локти в коленки упрешь, подбородок кулаками подопрешь и качаешься: взад-вперед. Взад-вперед.
А то нижнюю губу выпятишь и пальцем по ней дрынькаешь, а она вроде как хлопает: звук такой смешной, шлеп-шлеп.
Или сидишь себе на тубарете, али на лавке, качаешься, язык высунешь, один глаз зажмуришь, другой вбок скосишь и язык рассматриваешь. Кусок носа виден, да языка кончик. Но мутно.
А то еще: пальцами глаза оттянуть вбок и смотреть, что получается; а то и получается, что все, что видишь, эдак перекашивается.
Можно голову между коленок свесить, чтоб до пола, и ждать, пока кровь прильет. Зашумит в голове, затуманится; в ушах гул и стукота.
Можно еще что делать: пальцы переплетать. С одной руки палец, да с другой руки палец, потом опять с первой, потом опять со второй; а как все пальцы выйдут, дак руки-то и вывернуть. Или просто: пальцы расставишь и пошевеливаешь туда-сюда. Это на руках. А если на ногах попробовать — так плохо выйдет: судорога ступню сводит. Вот так попробуешь и дивишься, отчего бы это: на руках так, а на ногах эдак? А знать, оттого, что руки — это руки, а ноги — это уж ноги. Должно быть, так. Не иначе.
Или просто ногти рассматриваешь.
А видений никаких не видишь; как-то они ушли, виденья-то. А жалко. Вот прежде Оленька виделась: бусы там, ямочки, ленточка. А теперь — что ж? Теперь вон она, Оленька. Тут, под боком. Ямочки — дак у нее по всему тулову ямочки. Такие ямочки, — палец сунь, дак пол-пальца провалится. Пожалуйста. Суй. Не возбраняется. Даже, сказать, — приветствуется:
— Шалун!.. Что за нетерпеж…
А только раньше вроде как бы мерцание от нее было. Вроде бы тайна какая. А теперь вот она сидит на тубарете, личико густо сметаной обмазала, — чтоб белее было; а только вид страшенный от этой сметаны. Волоса чешет:
— Ну-к, глянь, Бенедикт. Чего это у меня тут? Никак, колтун?
Раньше ни про какие колтуны речи не было: коса до пят, и все дела. Но теперь ей косу не полагается, Оленьке: как есть она замужняя голубушка, у ней на голове должен быть прибор бабский. А уж возня с этим прибором, — не приведи Господь. Вот она волоса на пряди разделит, водой намочит, али ржавью, и давай на деревянные колобашки накручивать. Всю голову обкрутит, ходит, колышется, и колобашки эти целый день друг об дружку постукивают. Кудри ей, вишь, надо. И лицо обмазано: ну чистая гарпия.
— Ты зачем это на себя навертела-то?
— А как же? Для красоты. Для тебя же стараюсь.
Бухнется на лежанку:
— Поди сюды, Бенедикт, любиться будем!
— Да хватит уже, сколько можно.
— Поди, поди, не разговаривай.
— Да я ослаб что-то. Переел малость.
— Не выдумывай, ты с утра еще не емши.
— Да ты царапаться будешь.
— Какой царапаться!.. Не выдумывай.
— Да у тебя морда в сметане.
— Вот у тебя вечно предлоги! Несчастная моя жи-и-ись!
И завоет. Но потом перестанет.
— Бенедикт! Поди сюды. Чего это у меня вон тут чешется? Да во-он, вон тут. Вскочило чего?..
— Ничего не вскочило.
— Нет, ты плохо смотришь. Лучше смотри! Свербит чего-то.
— Да нету ничего.
— А чего же свербит-то? Не чирей ли?
— Нет.
— Волдырь может? Не припухло?
— Нет.
— Может, покраснело?
— Нет, нет!
— А чего же тогда? Вот чешется-чешется, а потом как дернет!.. А вот тут? Бенедикт! Не отвлекайся! Вон тут, — нет, дальше! Между лопатками!
— Ничего нету!
— Чешуя, может?
— Нет!
— Перхоть, что ли, нападала? — саднит. Обтряхни с меня.
— Чисто все! Не выдумывай!
— Веснушками, может, обсыпало?
— Нет!
— Дак может прыщ какой али бородавка! Вот так выскочит, — да и помрешь!
— Чистая, говорю, спина! Все мерещится!
— Конечно, раз я страдаю, а не ты, так тебе и все равно! А у меня вот тут подмышкой ломит, Бенедикт!
— Поломит и перестанет.
— Вот другой бы пожалел!.. Вот если я так руку подниму и вот так поверну, сразу ломит! А если я вот так нагнусь, а ногу-то вот так поставлю, у меня немедля в боку колотье, ну-к, погляди, чего у меня в боку-то, мне не видать!..
Вот однажды и стукнуло: книжку бы. Завалиться бы сейчас на лежанку с книжкой! На дворе снег бесшумно падает, в печи дровешки потрескивают, — самое оно: с книжкой на лежанку. Рядом на тубарете миску с огнецами поставить, али еще чего вкусного, чтоб за щеку сунуть, и — туда… В книжку… Вот у нас скажем, зима, а там — лето. У нас день, а там — вечер. И распишут тебе, и разукрасят, что за лето, да что за вечер, да кто куда пошел, да чего на нем надето-накручено, да на какой, может, скамейке над рекой кто присемши, да кого ждет, — а мил-дружка, не иначе, — да какие птицы сверху поют, да как солнце садится, да мошки толкутся… И чего из-за реки слыхать, какую песню. И все напишут: как в кустах шуркнет, — мил-дружок на свиданье пришел, — да чего промеж ними сказано, да о чем сговорено… Али кто ладью большую построил и на море-окиян ее спустил, и сколько народу в ту ладью набилося, да куда плыть хотят, и какое у той ладьи устройство, — все распишут. И как они плывут, да меж собой перелаялись, и у кого на сердце против других накипело, как он чернее тучи стал, да думу думает… А другие дозналися да говорят: «Ай, что ж он на нас смотрит, как все равно пес, будет нам от него вред, а ссадим его на остров…»
Вот читаешь, губами шевелишь, слова разбираешь, и вроде ты сразу в двух местах обретаешься: сам сидишь, али лежишь, ноги подогнувши, рукой в миске шаришь, а сам другие миры видишь, далекие, али вовсе небывшие, а все равно как живые. Бежишь, али плывешь, али в санях скачешь: спасаешься от кого, али сам напасть задумал, — сердце колотится, жизнь летит, и ведь чудеса: сколько книжек, столько и жизней разных проживешь! Как все равно оборотень какой: то ты мужик, а то вдруг раз! — и баба, а то старик, а то дитя малое, а то целый отряд, что в дозоре сидит, а то просто не знам что. А если правда это, что не сам Федор Кузьмич, слава ему, все эти книги сочинил, так и что с того? Знать, другие Федоры Кузьмичи, древние люди, сидели, писали, виденья видели, оно и пусть.
А сейчас, небось, в Рабочей Избе свечки зажжены, свитки развернуты, Шакал Демьяныч зорко по сторонам посматривает. Константин Леонтьич быстро-быстро строчит, переписывает, да время от времени письменную палочку бросит, да руками-то всплеснет! да вскрикнет! — очень он всегда волнуется, что там в книгах-то понаписано. А потом опять письменную палочку хвать, да давай дальше строчить… А Варвара Лукинишна голову склонила, гребешками трясет, про себя что-то думает… Что у ней за книга-то дома припрятана? Там про свечу что-то было, про обманы… А ни Бенедикта, ни Оленьки в Избе уж нету… Оленька на лежанке лежит, нудит, сметаной обмазанная, а Бенедикт на тубарете раскачивается. Сейчас бы мышей наловить, пойти на торжище и на книгу сменять. А только мышей в нашем доме нету.
А вот что за книгу тесть выносил, Бенедикту совал? А вот пойти да спросить? Раз уж тесть не заболел, тьфу, тьфу, тьфу, так это уж точно: можно в руки брать.
Твердо
Вот тесть опять поближе подсел, рот открыл и спрашивает:
— Не пришли ли мысли какие неподходящие?..
А Бенедикт осмелел и сказал:
— Ага. Пришли.
Тесть обрадовался!
— Ну-ка, ну-ка, послушаем!
— А вот что вы за книгу-то мне совали давеча? Когда я свататься-то приходил?
— А ты почем знаешь, что это книга?
— Да уж знаю.
— А откуда? Показывал кто?
— Может, и показывал.
— А кто?
— А что за книга-то?
— Нет, а кто показывал?
Бенедикт думал сказать, но не решился: мало ли…
— А вы не спрашивайте, а почитать дайте.
— А ты скажи, кто показывал.
— А у нас дома была, — сказал Бенедикт, и даже не соврал.
— А где ж она?
— Сожгли. Тятя сжег.
— А зачем?
— А чтоб Болезни не было, тьфу, тьфу, тьфу.
Тесть подумал, глазами посветил, ногами поскреб.
— Вот то-то народ вы отсталый. Отсталый народ…
— Почему это мы отсталый?.. Указы выполняем. Научные достижения все перенимаем: коромысло, часы солнечные. Гвозди.
— А потому отсталый, что дальше своего носа ничего не видите, — объяснил тесть, — и государственного подхода к обчественным процессам не проницаете.
Бенедикт немного приуныл: это верно, государственный подход ему плохо давался. Пока не пришлют в Указе разъяснения, он государственного подхода к делам не проницал, понимал по-простому. Когда растолкуют, — тогда да, тогда проницал. А государственный подход, — он всегда с вывертом: ты думаешь, надо так толковать, — ан нет, толковать надо не так, а эдак. Сам нипочем не догадаешься.
— Вот и на Болезнь, — продолжал тесть, — у вас взгляд неправильный.
— Я слыхал, — осторожно сказал Бенедикт, — что это традиция.
— Какая традиция?
— А лечить. Что раньше от книг радиация была, вот и лечили, у кого книга. А теперь двести лет прошло, так это уж все равно. Такая традиция. Я слыхал.
Тесть сильно свет глазами пустил. Скребанул по полу, чуть половицу не выворотил.
— Бенеди-и-икт! Иди сюда, любиться будем! — позвала Оленька из соседней горницы.
— Лежи, жди! — прикрикнул тесть. — У нас разговор служебный! Мировоззренческий!.. Стало быть, так… Не в книгах Болезнь, мил человек, а в головах.
— Вроде насморка?
— Хуже. Вот ты говоришь: гвозди. Хорошо. Раньше гвоздей не знали, так?
— Так.
— Что ж, без гвоздей лучше было, что ли?
Бенедикт подумал.
— Хуже было.
— Верно. Стало быть, раньше было хуже. А теперь лучше. Улавливаешь?
— Вроде улавливаю.
— А еще раньше — еще хуже. А допрежь всего — вообще Взрыв. Это что же, хорошее дело, как по-твоему?
— Не приведи Господь!
— Ну вот. Стало быть, двигаться нам надо куда? — вперед. Ты когда по улице идешь, разве пятиться станешь? Нет, ты вперед глядеть будешь. Для чего и глаза на лбу, а не на заду, верно? Природа нам указание делает.