— Верно, — признал Бенедикт.
— Только вперед, и никак иначе. А я вот, к примеру, как я есть Главный Санитар, буду путь освещать. — И пустил луч, как все равно луна взошла. — Теперь прояснение наступило?
— Нет, — сказал Бенедикт.
— Опять нет. Ну что ты будешь делать… Ну хорошо. Отсталость, — объяснил тесть, — в обчестве большая. А человек человеку — брат. Ну-к, может брат брату не подмочь? Кто он после этого будет? Плохой человек, михрютка! Подмочь, подправить — это первое дело. А то некоторые как рассуждают: моя хата с краю. Хорошо это?
— Вроде нехорошо. Это мараль.
— Верно. А как подмочь?
— Не знаю.
— А ты подумай.
— Ну, не знаю… Накормить?
— Хэ! Рассудил! Да ведь если кормить да кормить, да кормить да кормить, так людишки и работать бросят. Один ты работать и будешь, на них стараться. А ну как у тебя еда вся выйдет? Где новую взять? Откуда ж еда, если никто не работает? Нет! Думай еще.
Бенедикт стал думать: как подмочь брату. Правда, у него брата не было, и думать было несподручно. Представлялся кто-то докучный, долговязый: сидит будто на тубарете и нудит: «Бра-а-ат… Помога-а-ай… Помога-а-ай, бра-а-ат…» И не захочешь, а по шее дашь.
— Может, постеречь чего? Пока он там ходит?
— Ага. Вот и стой столбом до вечера. А он тем временем — по бабам.
Бенедикт рассердился на брата: вот ведь стервец! Что же ему надо-то?
— Сдаешься, — покачал головкой Тесть. — Ну ладно. Вот давай мы с тобой так рассудим. Ты репу садил?
— Садил.
— Садил. Хорошо. Стало быть, технику знаешь: посадишь репу и ждешь. Ждешь ты, скажем, репу, — а не знам чего вырастет. Половина — репа, половина — сорная трава. Ты траву полол?
— Полол.
— Ладно. Значит, знаешь. Что ж тебе и объяснять. Ежели репу вовремя не прополешь — все поле сорняком зарастет. А репа-то сквозь сорняк и не пробьется. А? И кормить нечем, и сторожить нечего. Так-то!
— Верно, — признал Бенедикт.
— А еще бы не верно. Теперь следи. «Репку» читал? Переписывал?
— Сказку? Читал: посадил дед репку, выросла репка большая-пребольшая.
— Но. Только это не сказка. А притча.
— Что значит притча?
— Притча есть руководящее указание в облегченной для народа форме.
— И чего ж тут указано? — удивился Бенедикт.
— А вот плохо ты читал! Тянет дед репку, а вытянуть не может. Позвал бабку. Тянут-потянут, вытянуть не могут. Еще других позвали. Без толку. Позвали мышку, — и вытянули репку. Как сие понимать? А так и понимать, что без мыши — никуда. Мышь — наша опора!
А ведь верно! Вот как Тесть объяснил, — так все сразу понятно стало, все и сошлось. Большого ума человек.
— Так что в обчем и целом, — заключил Тесть, — картина у нас выходит такая: коллектив опирается на мышь, как есть она краеугольный камень нашего счастливого бытия. Это я тебе излагаю обчественную науку, не верти головой. И опершись таким манером, тянет что может. Репу — хорошо, а нет репы, — так хвощ, али ржавь на худой конец.
— Это точно. Верно говорите. У меня о прошлом годе всю ржавь из чулана стянули! Я пришел, — двери настежь, все вынесли!
— Хорошо, вот ты уже думать начал. Ну а как ты понимаешь свою задачу?
— Какую?
— Какую! Да полоть!
Бенедикт крепко подумал.
— Полоть?.. Хм. А надо полоть?.. А! Воров ловить?
— Каких воров!.. Соображай! Кто это — воры?
— Воры? Это которые крадут.
— Ну? А кто крадет?
— Кто крадет… кто крадет… да все крадут.
— То-то! — засмеялся Тесть. — Все крадут! Кого же ты ловить собрался? Себя самого, что ли? Экой ты забавник.
Тесть открыл рот и посмеялся как следует. Бенедикт отворотил голову: уж очень дух у него изо рта нехороший.
— Ну дак как ты свою задачу понимаешь?.. Сдаешься?.. Да лечить! Лечить надо людей, золотой ты мой!
Бенедикт похолодел.
— Кто — я?
— Ну а кто же? Конечно, ты! Вот отъешься маленько, — малый крюк тебе дам, а попривыкнешь, руку набьешь, — и большой выслужишь.
— Я не могу, нет, нет, нет, я не могу, как же… Я не могу крюком, нет, нет, нет… Тьфу, тьфу, тьфу, не могу, нет, нет, нет…
— Ну вот, пожалте! Объяснял я тебе, объяснял, вроде так ты хорошо слушал, и нате: не могу! А ты через не могу! Есть у тебя долг перед обчеством али нет? К светлой жизни народ должен прийти али нет? Брату подмочь надо? Надо! Не спорь. Задача у нас, мил человек, благороднейшая, а народ отсталый, недопонимает. Страхи глупые, сплетни распускает. Дикость!
Бенедикт затосковал. Только что все понимал, и вот тесть как-то вывернул — и опять ничего не понятно, а только тоска.
— Так что: книги читать нельзя, что ли?
— Почему нельзя? — удивился тесть. — Читай на здоровьичко, у меня цельная библиотека старопечатных, есть и с картинками. Я тебе доступ сделаю.
— Так а зачем лечить?
— Опять двадцать пять! Потому что Болезнь!
— Я ничего не понимаю…
— Не все сразу. Поймешь.
— Ну а вот… вот вы сказали, что мышь — наша опора. А отчего у нас в доме мышей нету?
— Оттого у нас мышей нету, что у нас жизнь духовная. Нам мышь без надобности.
Ук
Старопечатных книг у тестя — целый склад. Когда Бенедикт доступ к книгам-то получил — и-и-и-и-и-и! — глаза-то у него так и разбежались, ноги подкосились, руки затряслись, а в голове паморок сделался. Горница такая просторная, на самом верхнем этаже, и с окнами, а вдоль стен все полки, полки, полки, а на полках-то все книги, книги, книги! И большие, и маленькие, всякие. Которые совсем с ладошку, — а буквы в них большие. А которые большие — а буквы в них малые. Есть книги, — а в них картинки, да не простые, а цветные! Право слово, цветные! Цельная книга цветных картинок, а на них бабы голые, розовые, — и на траве сидят, и на тубарете, и в раскорячку, и по-всякому! Которые тощие, как метла, а другие ничего, полненькие. Одна вон на лежанку лезет и одеялку откинула, — ничего бабец. Ничего.
Полистал дальше, — мужики какие-то идут себе куда-то, идут, идут, с граблями, — должно, репу сажать.
Потом море, а на нем ладья, а над ней на палках простыни. Видать, постирушку затеяли и сушат. Но дак оно и удобно: вон в море воды сколько.
Опять отлистал назад, где баба на лежанку лезет. Хорошая баба. Вроде Оленьки, только личико без сметаны.
Потом еще много голубчиков на зверях сидят, — звери эти вроде козляка, но без бороды. Тесть сказал: это конь. Конь. Ага. Это, значит, вот он какой, конь. Страшный какой. Но а эти-то сели на него и не боятся.
Потом цветы цветные. Горшок, а из него цветы торчат. Это скучно. Потом вообще все закалякано, не разбери поймешь чего. Тоже скучно. Потом еще полистал, а там картинка такая: ничего на картинке нет, один лист белый, а посередь черная дыра квадратная. Больше ничего. Вроде как конец всему. Смотрел на дыру, смотрел, — вдруг так что-то страшно стало, как во сне. Захлопнул быстро книгу и бросил.
В других книгах тоже картинок без числа. Бенедикт три дня на полу сидел, листал. Чего только не нарисовано, и-и-и, Боже ты мой, Господи! Девушки такие приятные с дитем сидят, смеются, а вдали белые дороги, зеленые холмы, а на холмах города горкой, светлые такие, голубые али розовые, как заря. Мужики сурьезные, важные, на голове шапка блином, на грудях цепь желтая, рукава пышные, как у бабы. А то целая толпа голубчиков, и ребятенки малые с ними, а только все голые, только тряпки цветные на них накручены, и будто летят куда вверх, а цветов да венков набрали, — ужасти. А должно, на прополку всем семейством ходили, а лихие люди их ограбимши, зипуны-то посрывамши.
Раз знакомое что-то на глаза попалось — никак, «Демон». Точно. Это что Федор Кузьмич в дар преподнес. Бенедикт долго сидел — аж ноги затекли, смотрел на «Демона», думал. Вот одно дело других слушать, а совсем другое — самому видеть: точно это, не наврали, не Федор Кузьмич книги пишет, а другие голубчики. Вот приглянулся, видать, Федору Кузьмичу, слава ему, этот демон, он хвать — и выдрал картинку-то из книги-то. Вот ведь какой, — маленький, да удаленький. А как-то горько: обманул Бенедикта, обставил, за дурака посчитал.
После этих книжек сны снились цветные, с сердцебиением. Все больше холмы зеленые, муравой укрытые, да дорога, а будто бежит Бенедикт по той дороге легкими ногами, и сам дивится: до чего бежать-то легко стало! А на холмах деревья, а тень от них резная да бегучая: солнце сквозь листья играет, на мураве пляшет. А он бежит себе да смеется: вот до чего же легко, рассказать бы кому! А никого и нетути, все будто попрятамшись. А тоже ничего: когда надо, выйдут, вместе с Бенедиктом смеяться будут! А куда он бежит, он не знает, а только ждет его кто-то и радуется, похвалить хочет: хороший Бенедикт, хороший!..
А то будто он вроде как летать умеет. Невысоко, правда, и недолго, но все-таки. Это тоже на дороге, но вроде темно. И тепло. Лето, стало быть. Вот будто на Бенедикте штаны белые, и рубаха белая тож. И вот будто он понял: ежели ногой от земли оттолкнуться, а потом спину-то эдак прогнуть, а руками в стороны разводить по-лягушачьи, то прямо по воздуху плыть можно, аршин десять можно проплыть. А потом сила эта вроде как иссякает, дак опять ногой оттолкнуться, и опять плыви. И будто Бенедикт это кому-то показывает, разъясняет. Вот, дескать, как это просто, только спину прогнуть, а животом к земле, а руками, дескать, вот эдак. Проснешься — вот жалость: умел ведь летать-то, а к утру забыл.
А раз приснилось, будто хвост у него вырос кружевной да резной, весь белый, как у Княжьей Птицы. Вот он голову через плечо обернул и на свой хвост смотрит… А в горнице темновато и прохладно, и окошко низкое. И солнце в окошко утренним светом бьет и по белым перьям мелкой радугой дробится, дрызгами искристыми. А он хвост то распустит, то снова подберет, и смотрит, как искры по белому играют, как вот снег бывает пушистый, летучий. И уж так ему этот хвост нравится, так уж нравится, — сейчас бы пригнуться, да в окно порхнуть, да на вет