— А ежели праздник?
— Все равно.
— А ежели в семье шесть человек? Семь?
Тесть плюнул.
— Что ты мне диалехтику тут разводишь? Пущай тогда бумагу подают, пеню уплатят, получают разрешение. Пиши!
Бенедикт записал:
«Больше троих ни Боже мой не собираться».
— Дальше: свобода печати.
— Это к чему бы?
— А должно, чтоб старопечатные книги читали.
Тесть подумал.
— Можно. Хрен с ними. Теперича без разницы. Пущай читают.
Бенедикт записал:
«Старопечатные книги читать дозволяется».
Подумал и приписал:
«Но в меру».
Так и Федор Кузьмич, слава ему, всегда указывал. Еще подумал. Нет, все-таки как же получается: это каждый бери да читай? Свободно доставай из загашника, раскладывай на столе, а там, может, пролито чего али напачкано? Когда книгу читать запрещено, так каждый свою бережет, чистой тряпицей оборачивает, дыхнуть боится. А когда дозволено читать, так, небось, и корешок перегибать будут, а то листы вырывать! Кидаться книгами вздумают. Нет! Нельзя людям доверять. Да чего там: отобрать их и все дела. Прочесать городок, слобода за слободой, дом за домом, перетряхнуть все, книжки изъять, на семь засовов запереть. Неча!
Вдруг почувствовал: понимаю государственный подход! Сам, без указа, — понимаю! Ура! Вот что значит в Красном Тереме сидеть! Бенедикт расправил плечи, засмеялся, высунул кончик языка и аккуратненько перед «дозволяется» приписал «не».
— Так… Свобода вероиспо-… испо-… исповедания.
Тесть зевнул.
— Да чего-то надоело. Хватит свобод.
— Тут еще немного.
— Хватит. Хорошенького понемножку. К обороне переходим. Пиши: Указ Третий.
Провозились с обороной до полудня. От тещи присылали спросить, когда они домой-то пожалуют: обед простыл. Велено было блинов да пирожков подать в Красный Терем, квасу бочку, свечей. Бенедикт, как Зам-по-обороне и морским и окиянским делам, увлекся: интересно. Порешили обнести городок забором в три ряда, чтобы от чеченцев сподручнее было обороняться. Поверху забора на двадцати четырех углах возвести будки, и в те будки дозор поставить, чтоб днем и ночью в обе стороны зорко наблюдали. На четырех сторонах ворота поставить тесовые. Ежели кому в поля пройтить надо — репу садить, али снопы вязать, — получить в конторе пропуск. С утра по пропуску выйдешь, вечером — назад. Холопы в пропуске дырку провертят, али, как тесть выразил, проконпастируют, и имечко впишут: пропущен, дескать, такой-то, десятину сдал. «А еще, — мелькнуло у Бенедикта, — этот забор против кыси оборона. А построить его высоким-превысоким, и не пройдет она. А внутри забора ходи куда хочешь и свободой наслаждайся. Покой и воля. И пушкин тоже так сочинил».
Да! Потом еще оборонить пушкина от народа, чтоб белье на него не вешали. Каменные цепи выдолбить, и с четырех сторон вкруг него на столбах расположить. Сверху, над головкой — козырек, чтоб птицы-блядуницы не гадили. И холопов по углам расставить, дозор ночной и дозор дневной, особо. В список дорожных повинностей добавить: прополка народной тропы. Зимой чтоб тропку расчищали, летом можно цветками колокольчиками обсадить. Укроп запретить в государстве, чтоб духу его не было.
Еще посидел, еще подумал, рассердился: пушкин — это ж наше все! А Бенедикт, тем более, Зам по морским и окиянским. Вот что надо сделать: выдолбить ладью большую, да с палками, да с перекрестьями, вроде корабля. У речки поставить. И пушкина наверх вторнуть, на самую на верхотуру. С книгой в руке. Чтобы выше александрийского столпа, и с запасом.
Пущай стоит там крепко и надежно, ногами в цепях, головой в облаках, личиком к югу, к бескрайним степям, к дальним синим морям.
— Пушкина моего я люблю просто до невозможностев, — вздохнул Бенедикт.
— Больше меня? — нахмурился тесть. — Смотри у меня! Пиши: Указ Двадцать Восьмой. «О мерах противопожарной безопасности».
Фита
— Папа жалуются, что ты от него отсаживаешься, за столом-то. Обижаешь папу-то…
— Пахнет от него, вот и отсаживаюсь.
— Пахнет! Ишь! Чем же это тебе пахнет!
— Покойником пахнет.
— Но дак а чем же. Не тульпаном же ему пахнуть?
— А мне противно.
— Но дак и что? Это по работе!
— А я не хочу. Пусть не пахнет.
— Скажите, какой нежный.
Бенедикт отвечал рассеянно, привычно, не подымая глаз, — он сидел за просторным столом, в светлой палате Красного Терема. На потолке, — помнил и не глядя, — роспись кудрявая, цветы да листья. Которые ржавью наведены, — те вроде коричневые, которые тертыми ракушками, — зелененькие, ну а синим камнем если, — так те аж синие. Лепота! Свет широко входит в зарешеченные окна, на дворе лето, травы да цветы, и на потолке всегда лето. Бенедикт ел сладкие жамки и читал журнал «Коневодство». Спокойно читал, с удовольствием: журналов этих цельный коридор, на весь век хватит. Вот почитает из журнала, а потом «Одиссею» немножко, потом Ямамото какое, или «Переписку из двух углов», или стихи, или «Уход за кожаной обувью», а то Сартра, — чего захочет, то и почитает, все тут, все при нем. На веки веков, аминь.
Делами государственными заниматься совершенно не хотелось: скукотища. Дали голубчикам свободы, дали им Указы, — чего еще народу нужно? Даже Инструкции дали, уж чего больше? Работай не хочу.
Оборону укрепить, — укрепили: заборы, частоколы, тыны, — все как могли подправили, залатали, дырья позатыкали тряпками, ветошью, у кого что. Враг не пройдет, разве что через Екиманское болото, дак на то оно и болото, чтоб не пройти. Кто ж в своем уме через болото сунется?
Кохинорскую слободу сначала думали от города особым забором отгородить, чтоб они к нам не совались, но потом еще раз подумали и постановили: не-а, ни пяди земли не отдадим.
Неделю заседали, решали вопрос: ежели вступим в вооруженный конфликт с иноземным государством, да и победим, — а есть ли оно где, про то неведомо, — какой ясак брать с побежденных голубчиков: каждодневный, али понедельный, али, может, ежеквартальный?
Високосный год, ясное дело, отменили на веки вечные.
Особо указали, чтобы чародеям, ворожеям, зелейникам, обаянникам, кудесникам, сновидцам, звездочетам, ведунам, лихим бабам, и тем, кто чакры открывает-закрывает, — ни-ни, ни Боженька мой, ни в коем разе не заниматься волхованием в частном порядке. Всем колдунам, а особо, — облакопрогонникам, — считаться государевыми людьми и всегда спать в одежде в ожидании срочного вызова.
Титло тестю длинное, парадное разработали: в казенных бумагах велено стало называть его: Кудеяр-паша, Генеральный Санитар и Народный Любимец, жизнь, здоровье, сила, Теофраст Бомбаст Парацельс-и-Мария-и-Санчес-и-Хименес Вольфганг Амадей Авиценна Хеопс фон Гугенгейм.
Тетеря захотел называться Петрович-сан, Министр Транспорта и Нефтедобывающей и Нефтеперерабатывающей Промышленности. А что это значит, а это значит, что он воду пинзин с-под земли велел ведрами да ушатами всю повычерпать да в подвал перетаскать. А вода красивая, ничего не скажешь, поверху словно радугой отливает. Но на вкус поганая, да и запах не очень. И над всей тягловой силой, над всеми перерожденцами он Главный.
А Оленька с Февронией никак называться не захотели, а только нарядов себе навертели, чтобы каждый раз в новом платье на публичные казни ездить: на колесование, али усекновение языка, али еще что.
Скушно.
— …Дак папа обижаются, говорят, ты морду воротишь. Бенедикт! Ты морду-то не вороти!
— Пошла вон. Я читаю.
Бенедикт подождал, пока вся Оленька, целиком, без остатка, выйдет в широкие двери. Сбила с мысли, сволочь.
— Я смотрю, ты от меня морду воротишь, — сказал тесть.
— Глупости.
— А ведь мы друзья навек. Клятва дадена.
— М-м.
— Куда ты, туда и я. От книги-то оторвись!
— Ну что, что?
Семья сидела за столом, ела канареек-гриль и смотрела на Бенедикта с неудовольствием, — все, даже Петрович-сан. Дети, Пузырь и Конкордия, ползали под столом, скребли пол когтями.
— Перестановки я задумал во властных структурах, мил-человек.
— Да на здоровьичко.
— Двигатель внутреннего сгорания мы тут с Петровичем задумали спроворить. Пинзин есть, искру я глазами буду, остальное — в рабочем порядке.
— Бог в помощь. Я тут при чем?
— Консолидация нужна небольшая, — ввинтился Петрович-сан.
— У меня нету.
— Эть!.. Подмога, подмога нужна!
— Главного Истопника извести желаю, — сказал тесть.
Бенедикт подумал, что ослышался, заложил книгу пальцем, вытянул шею.
— Куда извести?
— Куда, куда, — казнить! Уши-то протри! — вспылил тесть. — Совсем зачитался, в бумажках зарылся, государство забросил, а еще Зам! Казнить его желаю, как вредный пожароопасный элемент! В согласии с Государственным Указом, вступившим в силу еще эвон когда! И экономике от него урон: народ распустился, печи даром зажигают, никто огневой налог не платит!
— Нам теперь с бензином открытого огня держать никак нельзя, — подтвердил Тетеря, — это я как Министр Нефтедобывающей и Нефтеперерабатывающей заявляю. Мы ж теперь страна ОПЕК. Нам про экспорт думать надо, а не хухры-мухры.
— Да еще он раскопки вредные делает, под государство подкапывается. Утром встанем, а страна и провалимши.
— И столбы ставит, мешая свободному проезду, это уж я как Министр Транспорта.
— Революция продолжается, тут и рассуждать нечего, — сердито сказал тесть. — За чистоту рядов надо постоять? — надо. Я ж медицинский работник, не забывай. Мы, медицинские работники, знаешь, какую клятву даем? Не вреди. А он вредит. Ну?! Так что давай, по-быстрому, съезди, свяжи его веревкой. К столбу там или куда примотай, только покрепше. Я бы людей послал, да он же хыхнет — и отобьется. А на тебя не хыхнет.
— Не позволю казнить Никиту Иваныча, что такое?!?! — закричал Бенедикт. — Старый друг… ватрушки пек, пушкина вместе долбили, и… это… вообще!
Про хвост афишировать не стал.