Я ходил по залам и думал: «Зачем графу и его жене нужно было столько комнат? У нас в Москве двухкомнатная квартира, и то мы в ней живём втроём да ещё с собакой и не жалуемся».
Потом я подошёл к дежурной и спросил:
– Скажите, пожалуйста, где здесь буфет?
– Налево в следующей комнате, – ответила она.
Я зашёл туда и увидел толпившихся у огромного красивого буфета людей. Буфетчицы около него я что-то не заметил, а мне очень хотелось купить конфету и стакан лимонада. И вообще в буфете, наверно, был перерыв. Тогда я спросил у другой дежурной, как пройти в столовую, и она показала мне дорогу.
В столовой тоже толпилось вокруг громадного стола много экскурсантов, и я никак не мог найти, кто последний, хотя спросил человек десять. Запахов еды я тоже не учуял. Наконец какой-то парень сказал мне:
– Здесь теперь последних нема. Все первые.
Я протолкался к столу и увидел, что на нём ничего нет, кроме серебряных вёдер для шампанского, которое, как объясняла экскурсовод, лилось здесь с утра до вечера рекой, пока рабочие и крестьяне не прекратили это безобразие.
Я понял, что мама нарочно меня разыграла с буфетом и столовой, и пошёл искать выход. И вдруг около мраморной скульптуры какой-то красивой женщины я увидел Милованова – папиного соседа по палате. Он почтительно и робко, как я перед завучем, стоял перед скульптурой красивой женщины и тихо говорил ей:
– Вот так, милостивая государыня, много с тех пор воды утекло.
Я подошёл и поздоровался. Милованов как-то странно уставился на меня, словно вспоминал, кто я такой и где и когда мы виделись.
– Я Алёша, сын Сероглазова, – подсказал я.
– Да… да, прости, пожалуйста, я замечтался. Здравствуй! – Милованов улыбнулся и обнял меня. – Нравится дворец?
– Ничего, – сказал я и спросил, показав на скульптуры: – Зачем вы с ними говорили?
– Видишь ли… я изучаю жизнь Пушкина и… как бы тебе объяснить? Я, в общем, попытался представить себя на его месте. Понимаешь?
– Конечно. Я сам представлял себя на его месте, когда вызывал на дуэль Рудика Барышкина.
– Расскажи, пожалуйста, из-за чего? – попросил Милованов, и оттого, что он попросил серьёзно, я рассказал, как Рудик с дружками украл маленького Кыша, как мы его искали, нашли и выручили, а потом я бросил в Рудика папину перчатку, но он испугался идти на дуэль.
Милованов поблагодарил меня за рассказ. Его кто-то окликнул. Мы попрощались.
Я вышел из дворца, но забыл снять чувяки и возвратился обратно. Мама весело смеялась надо мной, а Кыш бежал следом и теребил болтавшиеся тесёмки. Про укус в нос он успел забыть.
38
Мы пошли гулять по парку. Мама спросила:
– Ну как буфет?
– Буфет как буфет. Очередь, правда. Я выпил лимонада с вафлей.
– Разве во дворце действительно есть буфет?
– А как же! Он находится в подвальчике, где раньше умирали от голода и холода домработницы и кучера карет, – соврал я не моргнув глазом, но мама засмеялась.
Потом мы забрались на Хаос. Вот это мне понравилось! Тут было столько навалено большущих валунов и скал, что я сам себе показался лилипутиком! Камни были шершавые, ноги по ним не скользили. Мы смотрели на штормовое море, а самые высокие кипарисы, кедры и платаны покачивали зелёными макушками вдали под нами…
– Правда, Хаос прекрасен! – воскликнула мама.
– А почему, интересно, в Москве ты говоришь совсем другое? – спросил я. – Почему у тебя у самой всё наоборот?
– Не понимаю! – удивилась мама.
– В Москве ты говоришь: «Алёша! Мне жить не хочется, когда я прихожу с работы и вижу, что дома – хаос!» – сказал я, и мама, смутившись, задумалась.
– Сравнил! – немного погодя сказала она. – Одно дело – хаос в природе, а другое – дома. И потом, у тебя есть голова на плечах, и ты должен подумать, перед тем как перевернуть весь дом вверх ногами. А природа неразумна. Поэт Некрасов сказал, что в ней вообще безобразия не бывает.
– Вот и я хочу быть неразумным! – сказал я.
– Но почему?
– Если я стану неразумным, как природа, то во мне тоже не будет никакого безобразия.
Мама на секунду закрыла глаза и покачнулась, как будто у неё закружилась от моих слов голова. Я поддержал её, заверил, что хочу быть неразумным понарошку, и спросил:
– А разве вулканы и землетрясения в природе – не безобразие? А саранча? А тайфуны?
– Безобразие! – согласилась мама. – Но природа делает их не назло людям, она не может иначе. А мы, люди, делаем всякие безобразия, хотя можем не делать их. Посмотри вокруг! Нет камня, на котором бы не были намалеваны разные имена и фамилии!
Я пригляделся к Хаосу. На камнях краснели, голубели, зеленели и оранжевели сделанные масляной краской подписи:
«Вовча и Витёк из Киева», «Вася с Курской Аномалии», «Любка», «Семья Гундосовых», «Реваз», «Клава! Эх, Клава!», «Люди! Поддерживайти в хаоси абрасцовый парядак! Алик!»
– Я и то без ошибок постарался бы написать! – сказал я, и мне вдруг самому захотелось на камне голубыми буквами сделать надпись:
Я ЛЮБЛЮ ПАПУ, МАМУ, КЫША, ВСЕХ ЛЮДЕЙ И ПРИРОДУ!
И только я это захотел сделать, как вдруг вспомнил тот день, когда Федя покупал в хозяйственном магазине масляную краску с кисточкой и ещё отказался ответить продавцу, что он собирается красить…
«Вот это да! Неужели он купил масляную краску для… этого?» – подумал я.
39
После карабканья по Хаосу мы спустились к прудам. Их было два. В одном плавали неподвижные, словно ветром стронутые с места чёрные лебеди с красными клювами. А в другом – два белых лебедя. Дети и взрослые кидали им куски булок и баранок, но лебеди, наверно, были сыты и поглядывали на размокшее в воде лакомство свысока. И странно было, что булки и баранки постепенно куда-то пропадали на наших глазах.
– Это рыбки, – объяснила мама.
Я пригляделся к зеленоватой воде и увидел золотых рыбок. Они пикировали вверх, склёвывали лебединую пищу и медленно опускались на дно. Внезапно они бросились врассыпную, и я увидел медленно плывущую длинную тень.
– Это осётр, – объяснила мама, а Кыш, поглядев в воду, залаял.
Я разглядел острый, загнутый нос и щитовидные пластинки на голове, спине и боках. Осётр был похож на подводную лодку. Он что-то выискивал на дне, а на поверхность ни разу не поднимался. По берегу, любуясь им, ходила толпа отдыхающих, и мы тоже. Потому что уж очень он был красив!
И когда осётр долго отдыхал на одном месте, я услышал голоса двух бородатых, с волосами до самых плеч парней, стоявших рядом. На шеях у них болтались клешни крабов.
– На вертеле он будет в большом порядке! – негромко сказал один из них. – Вертел возьмём в шашлычной.
– Голову, хвост и брюшко заделаем в ухе, – сказал второй.
– Девочки оближут пальчики!
– Возьмём на прокат подводное ружьё! Понял?
– Старик, ты гений. Миллион лет назад ты был бы вождём нашего племени! Ура!
– Нет, ружьё не годится. Темно. Придумаем что-нибудь другое. Сегодня в два ноль-ноль.
– А вдруг… нас засекут?
– Что? Вздрогнул?
– Но ведь возможен такой вариант?
– Тому, кто на нас рыпнется, я не завидую, – зловеще сказал тот, которого звали «Стариком». – Это дело будет нашей лебединой песней! Успокойся, Жека!
– А лебедей едят? – спросил Жека.
– Можно попробовать. Ну, пошли! До встречи, рыбка! – «Старик» помахал рукой проплывшему мимо осетру.
40
Я отошёл к маме, читавшей на скамеечке книгу, присмотрелся к любовавшимся осетром и золотыми рыбками людям и подумал: «Ну нет уж! Вы у меня не оближете пальчики! Я спасу чудесную рыбу, а заодно и лебедей! Не бойся, осётр!»
Про Веру я чуть не забыл, и когда спросил у мамы, который час, было уже четверть второго.
Отпустит она меня или не отпустит подежурить за Веру, я не знал и поэтому схитрил:
– Пойдём переоденемся. Вышло солнце, и я запарился.
– Нам нельзя до четырёх часов возвращаться домой, – недовольно сказала мама.
– И Кышу жарко. Вон как он дышит.
– А я не взяла купальника, – пожалела мама. – Пошли бы на пляж.
– Знаешь что? Ты ведь хотела сходить в кино на «Десять заповедей дьявола». Вот и иди. Всё равно меня не пустят. А я пойду в «Кипарис» и до четырёх часов оттуда – ни шагу! Честное слово!
– Это мысль, – сказала мама. – А Кыш?
– Он пойдёт со мной, и ровно в четыре мы встретимся у льва из «Кипариса».
– Договорились. Но смотри, без всяких фокусов.
– Только, пожалуйста, не волнуйся на каждом шагу, – сказал я.
41
В «Кипарисе» был обеденный час. По главной аллее ходила только пожилая сестра и натыкала на железный прут жёлтые листья, падавшие с магнолий. Меня и Кыша она не заметила. Мы подошли к зелёному павлиньему домику.
– Нагнись сюда! Нагнись! – тихо позвала меня Вера. – Я здесь!
Она лежала в зарослях какой-то серебряной густой и высокой травы рядом с домиком. И в руках у неё был… бинокль!
– Иди обедать, – сказал я. – Здравствуй!
– Ложись на моё место… Привет! Тише ты. Не шурши. Держи бинокль. (Я улёгся на соломенную подстилку.) Приду через час. Слева от тебя аппарат со вспышкой. Он настроен. Как заметишь, что к хвосту тянется кто-нибудь, так прицеливайся и щёлкай.
– А где же павлин? – спросил я.
– Возьми глаза в руки! Вон он! Мы его привязали за ногу.
Павлин Павлик медленно ходил вдоль подстриженного кустарника и был незаметен на его фоне. Хвост он не распускал и, наверно, тосковал по похищенным перьям…
Когда Вера ушла, я велел Кышу лечь рядом и помалкивать. Он, высунув язык и подняв уши, наблюдал за павлином, а я смотрел в бинокль на зубцы Ай-Петри.
Потом я в бинокль в упор разглядывал павлина. Бусинки его глаз и вправду были грустными. Он часто поворачивал голову на сто восемьдесят градусов и с обидой смотрел на свой хвост. И ни разу не распустил его.