Мать швея. С пятнадцати лет за швейной машиной. Еще ученицей всадила в палец иголку. Стала вытаскивать и поломала. Непонятно почему она тогда не вытащила конец иголки из пальца, но вот не вытащила. А кончик попал в кровеносный сосуд и поплыл по нему. Уже на склоне лет почувствовала тягучие боли в левой руке. Врачи терялись в догадках — в чем причина? Мать и сама забыла про иглу. Осмотрели больную руку на рентгене и обнаружили у плечевого сустава странный предмет. Руку оперировали и извлекли обломок иглы, который почернел от ржавчины. Более сорока лет плавал он в крови, как еще до сердца не добрался.
После смерти мужа стала она замкнутой, ушла в себя, легко раздражалась. И слушает разговор дяди Пети с самим собой и не может удержать слез.
Бессоновский дом двором своим примыкал к дому Андреевых. Когда дядя Петя ходит по своему двору и разговаривает, то во дворе Андреевых можно разобрать каждое слово. Бывало, мать скажет:
— Петя Бессонов опять с Тоней разговаривал. На ребят жаловался. Все причитал: «Тоня, Тоня, на кого ты меня оставила?»
У матери глаза влажнеют, лицо вовсе морщинится.
Встает она рано. Сейчас остановилась возле дверей комнаты, где спал сын, прислушалась. И неожиданно обратила внимание на хулиганские выходки петуха. То горланит, то кричит «ко-ко-ко!». Замахнулась веником на горластого:
— Кыш, проклятый!
Григорий Петрович улыбнулся. Спрыгнул с постели и подошел к окну. Мать увидела его.
— Разбудил тебя мохноногий?
— Сколько же времени?
— Шестой.
— Ого! Пора.
— Куда собираешься?
— На Сугомак.
— Выпей хоть стакан молока.
Озеро Сугомак раскинулось на западной окраине, между городом и горой. Оно красивое. В него смотрится гора Сугомак. На юге проглядывались горы Уральского хребта — Юрма. Сплошная синь.
Андрееву и в голову не приходила мысль о том, что на озере он будет не один, что есть и другие рыбаки, которых тоже нельзя удержать в теплых постелях. У кустика замерли мальчишки. Серьезные рыбаки, если пришли в такую рань и не шумят. На насыпи пристроился дед. На седых волосах лежит кепчонка, в зубах папироса, на плечах брезентовая роба, такие выдают на заводах как спецовку. Черные шаровары заправлены в кирзовые сапоги. Под ногами стоит плетеная корзина — пестерь, закрытая фанерной крышкой. Сбоку на крышке есть вырез, в который могла пройти рука.
У деда веером закинуто пять удочек, ничего себе, основательный рыбак. С таким рядышком и посидеть не грех, если не прогонит.
— Доброе утро, — сказал Григорий Петрович, останавливаясь возле рыбака. Тот быстро глянул на незваного гостя из-под лохматых бровей, пробурчал и потянулся к удилищу — поплавок принялся плясать по воде, а от него во все стороны тихие круги поехали. Но тревога оказалась ложной.
Старик выпрямился и выплюнул под ногу потухшую папиросу.
— Клюет?
— Балуется, — неохотно отозвался дед.
— На уху нарыбачить можно?
— Попробуй.
Григорий Петрович расположился недалеко от старика. Насыпь выложена камнями, к воде они спускаются круто. Насыпь эта старинная. Когда-то здесь проходила узкоколейная дорога на Карабаш. Там добывали медную руду, плавили ее на заводе и отправляли на Кыштымский медеэлектролитный, где ее рафинировали. Узкоколейка неудобна стала тем, что пропускная ее способность была мала и в Кыштыме приходилось делать перевалку — существовала даже специальная перевалочная база. Сейчас к Карабашу провели ширококолейную дорогу, а узкоколейку забросили, рельсы пустили на переплав.
Григорий Петрович поудобнее примостился на камне и принялся готовить удочки, а их было две. И вдруг одолело ого нетерпение. Скорее насаживай на крючок червяка и бросай в воду. Самый главный ерш или самый отчаянный окунь только и ждут твоего червяка. Дедову приманку брать не хотят, потому что он посетитель здесь постоянный и надоел им. Ты же рыбак приезжий, в Челябинске не больно нарыбачишься, там на каждую махонькую рыбешку в реке Миасс приходится по полтора заядлых рыбака.
Григорий Петрович, по давнишней, еще с детства усвоенной привычке, поплевал на червяка и забросил удочку в озеро. Следом закинул вторую. Начинается самое волнующее — ожидание поклевки, напряженное гляденье на поплавки. Они лежат на воде спокойно, готовые запрыгать в любую минуту. Но почему-то не прыгают.
Андреев косится на деда. Тот из-под кустистых бровей сторожко наблюдает за своими поплавками. Ага, качнулся один, завалился набок — поплавок из гусиного пера, и поехал в сторону. Хватай скорее, чего же ты, старый, дремлешь? Но дед не спешит, и вдруг хватает удилище и тянет на себя. В воздухе на леске, извиваясь, повис зеленый окунь. Дед поймал его, снял с крючка и сунул в пестерь. Пока налаживал червяка, заплясал другой поплавок. Дед не торопясь закинул первую удочку, а потом уже потянул другую. Ерш! И вот такой образовался у деда конвейер. Не успеет снять рыбку с одного крючка, глядишь, попалась на другой. Работал спокойно, без удивления и восторга, не обращая внимания на соседа.
У Андреева тишь да гладь. Не признала сугомакская рыба челябинского рыбака. Пока дед таскал одну за другой, Григории Петрович сумел поймать всего семь рыбок.
И вдруг наступило затишье и у деда. Только после этого он проявил интерес к соседу.
— Вроде бы нездешний, как я погляжу по обличью-то? — спросил он.
— Да.
— Откедова?
— Из Челябинска.
— Вон оно как. В отпуск небось?
— В отпуск.
— Смотри-ка ты! У нас хорошо. Раздолье. И рыбалка опять же ладная. Красотища кругом — залюбуешься, помирать не надо.
— Зачем же помирать?
— У сродственников гостишь-то?
— У матери.
— Чей же будешь?
Григорий Петрович ответил.
— Вон оно как! Знавал твоего родителя, любитель был рыбу ловить, царство ему небесное. Житье-то в Челябинске лучше нашего али нет?
— Да как сказать? Где нас нет, там и лучше.
— Это верно. Мой Васька в Свердловске живет, а пишет — тятя, не тот коленкор, лучше нашего Кыштыму нету на свете городов. Тоскую, пишет.
— Домой возвращался бы.
— Я ему это же — плюнь на все и айда в Кыштым. Не едет, едрены шишки. Нечего, слышь, делать у нас.
— Кто же он?
— Да по ученой части. Тоже приезжает рыбачить, а нынче в каких-то Сочах отдыхает. Чего его туда потянуло? Здесь красотища такая, и главное — пользительная для здоровья.
У деда снова запрыгал поплавок, у Григория Петровича — сразу оба. Возилась с удочками молча. А как снарядили их, опять продолжили разговор, благо поплавки вели себя смирно. Первым начал дед — словоохотлив.
— И меньшая каждое лето приезжает. Страсть уважает рыбу. Как она приезжает, я рыбаком становлюсь. Все озера обшастаю, а на уху или на пирог поймаю. Намедни на Плесе подъязка славного словил — чуть не кило потянул. Вчерась окунь здесь подходящий клюнул.
— Дочь тоже в Свердловске?
— Там. Она, вишь, десятилетку-то кончила, Васька ее туда и вытребовал. Учил в институте. Теперича она там сама студентов учит. Башковитая девка, не хвалясь скажу, а вот по семейной жизни невезучая.
— Отчего так?
— В лицо уродилась смазливая, не в меня, в мать. У меня-то, гляди, нос картошкой, брови, как у лошади грива. Нету во мне красоты, а вот Евдокея у меня красавица в молодости была. Ленка в нее. Только мужика вот подходящего себе не найдет. Повязался какой-то брандахлыст, она ему поверила. Мальчишку народила, и брандахлыст-то укатил неведомо куда. Советовал через суд его разыскать, а она, ядрены шишки, не хочет, больно ученая, нос задирает. Я, грит, унижаться не хочу, сама проживу как следоват. Внучонок ласкобайкой растет, пятый годок ему. Нам со старухой утеха. Ленка-то в Свердловске, а он у нас. Намедни и сама приехала.
— Учительница?
— Студентов учит. Дома не успеет носа показать и — по соседям. Собирает она, вишь ты, этот… как его… уж больно мудреное слово-то, натощак не выговоришь. Ну, песни там всякие, небылицы.
— Фольклор?
— Во-во! Ну его к шуту. Поначалу ко мне приставала: расскажи да расскажи. По молодости-то я и вправду всяких сказок знавал не перечтешь сколько, а теперича перезабыл. Стану рассказывать, а она, грит, не то. Будто я сказки повторяю, которые уже в книжках описаны. Откуда мне знать — описаны или не описаны. Осталось в памяти, вот и говорю. Одну сказку все же записала. Про Лутонюшку.
— Так эта сказка тоже напечатана.
— Вот так, едрены шишки! Она говорит, нет. Где та сказка напечатана-то?
— Ее Лев Николаевич Толстой написал.
— Вот оно как. А что же, он в здешних местах бывал или как?
— Здесь он не бывал.
— А как же он про Сугомак сказку знает?
— У него не про Сугомак.
— Моя сказка про Сугомак. Поди, тоже интересуешься?
— Кто же сказками не интересуется? Дурачок да глухой.
— Это ты верно, парень. Сказка — умное дело. Рыба-то никак перекур устроила. Может, и нам того — перекурить?
— Давайте.
— Так про Лутонюшку тебе рассказать?
Старик вытащил пачку «Беломора», хотел угостить Андреева, но тот не курил.
— Вишь мыс в озеро выдается, — показал старик на противоположную сторону озера. Действительно, там был мыс и корабельные сосны на нем. — Слышал, как зовут?
— Толстый мыс.
— Верно, парень. Хоть живешь в Челябинске, а родного не забыл. Толстым мысом прозвали потому, как там растут толстые сосны. В ранишние-то времена на мысе землянка была вырыта, в землянке-то и жил Лутонюшка.
— Землянка, наверно, и сейчас есть?
— Нету. Теперича там рыбаки балаган поставили. Да ты меня, едрены шишки, не перебивай. Сам собьюсь. Была у Лутонюшки мать-старушка, и на всем белом свете никого больше. Девицы на него не заглядывались, сморчком на вид был — рябенький да сухопаренький. Но голову бог дал светлую и руки золотые. Рыбу-то, вишь, ловил, а матушка продавала, тем и жили. До войны, бывало, какая-нибудь старушка рыбу покладет в решетку, решетку на тачку, ездит по улицам и кричит — кому рыбы надо? Рыбу берите! Берите свежую рыбу! Помнишь небось?