Жерехова не на шутку встревожили события в Челябинске, когда с помощью чехов местные белогвардейцы расправились с советской властью. Он понимал, к каким последствиям может привести успех мятежа. Поэтому и согласился ехать в Кыштым и выяснить ситуацию. Он знал, что по указанию из Екатеринбурга создан Кыштымский ревком с неограниченными полномочиями на территории, охватывающей район военных действий и ближайший тыл. Кое-что слышал Жерехов и о Швейкине и сейчас с любопытством рассматривал его. С первого взгляда ничего мужик, с живинкой в серых глазах, симпатичный. Лоб красивый — мыслителя. Умница, видать. Только чахлый какой-то, нет в нем уральской могутности. Все они такие, понюхавшие царской каторги.
— Прошу, — пригласил Швейкин Жерехова. Они уселись друг перед другом. Михаил Иванович остался у двери и старался повернуться к Швейкину боком, чтобы не показать синяк. «Эге! — догадался Борис Евгеньевич. — Что-то у них там приключилось!» Сказал Жерехову:
— Рад познакомиться. Наслышан, откровенно говоря, всякого.
— Земля слухом полнится, — улыбнулся Жерехов. — А по ней мы ходим да еще топаем — вот гул-то и несется. О вас тоже слышал.
— Вот видите! — воскликнул Борис Евгеньевич. — Оказывается, мы заочно и знакомы. Тогда и к делу перейти легче.
— Пожалуй, — согласился Жерехов.
— Мятеж белочехов создал весьма критическую обстановку на Урале. К нему присоединилась внутренняя контрреволюция. Вопрос поставлен ребром: или — или! Или революция будет жить, или нас раздавят. Середины нет. И людей, которые занимают позицию ни нашим и ни вашим, не должно быть. Если они сейчас и есть, то в самом скором времени им придется решать: с кем и против кого. Вы меня поняли?
— Примерно.
— Белочехи заняли Аргаяш. Мы в спешном порядке создаем оборону в районе Бижеляка и подтягиваем туда силы. Рассчитываем на вашу помощь.
— Какую?
— Конкретно какую, определит штаб. Сейчас важно выяснить вашу принципиальную позицию.
Жерехов задумался, по привычке тихонечко постукивая нагайкой по голенищу. Хмуро поглядывал на Мыларщикова, усмехнулся чему-то.
— Как я понимаю, — сказал Жерехов, — мой отряд должен войти в подчинение штабу?
— Само собой.
— Тут много сложностей. Я человек военный и представляю меру ответственности и что такое единая воля. Особенно в такой сложный момент. Но вы не знаете моих людей, их особого настроения…
— Какое же может быть настроение, если над всеми нами занесен кровавый меч контрреволюции?
— С этим согласен. Мои люди будут драться с иностранными пришельцами, нет им места на русской земле. Но мы должны сохранить за собой свободу маневра, а указания штаба нас могут связать по рукам и ногам.
Борис Евгеньевич исподволь приглядывался к Жерехову. Фуражку тот не снял. На висках поблескивали седые волосы. Под глазами мешки в паутинах морщинок, нос чуть вздернутый, задорный такой. Подбородок властно выступает вперед. Губы тонкие, над ними пшеничные усики. По губам — жесткий, своевольный, по глазам — умный, расчетливый, себе на уме. Что ему ответить на «свободу маневра»?
— Все должно быть подчинено одной революционной воле. Договорились? — спросил Швейкин.
— Договорились.
— А в курс военных дел вас введут в штабе.
Жерехов собрался уходить, покачался на носках возле Мыларщикова, усмешка тронула тонкие губы:
— Не серчай, приятель, на моих бородачей. Они малость перестарались. Но в нашем деле лучше перестараться, чем недостараться.
— Бородачи стоящие, что и говорить. Только шибко-то воли им не давай — заездить могут.
— Ничего! Бог не выдаст, свинья не съест! Прощевайте! — Жерехов помахал нагайкой, и через минуту за окнами послышался топот копыт — отбыл чубатый командир со своей охраной на станцию в штаб, получать задание.
Дружинники
Борис Евгеньевич собрался на Татыш. Не сегодня-завтра кыштымская дружина должна уйти на Бижеляк и получить свой участок обороны. А пока рабочих учили ползать по-пластунски, стрелять по мишеням, окапываться.
Дружина жила на берегу озера, в наскоро построенных шалашах. Борис Евгеньевич прибыл туда в разгар учения. Солдат Пичугов, невзрачный и сухощавый, с неистребимыми конопушками на круглом лице, лежа на земле и держа винтовку в правой руке, чуть завалившись набок, басистым голосом объяснял своему войску, лежащему на еланке в непринужденных позах:
— Так вот — левая нога подогнута, а рука выкинута вперед, правая нога — выпрямлена, а в правой руке винтовка. Ясно?
— Ясно — понятно!
— Ии-рраз! — наоборот: правая нога подогнута, правая рука с винтовкой вперед, тогда как левая нога выпрямлена. А ну пошли!
Пичугов полз, словно ящерица, низко пригнув голову и все же непостижимым образом успевал видеть все впереди себя и по сторонам. Это позволило ему первым обнаружить Швейкина и принять решение. Он пружинисто вскочил, кинул винтовку на ремень за правое плечо и гаркнул.
— Встать!
Дружина с удовольствием повиновалась — до чертиков надоело утюжить землю брюхом.
— В две шеренги становись! Равняйсь! Смиррно!
Пичугов, печатая шаг, насколько это было возможно на травянистой еланке, подошел к Швейкину и отрапортовал:
— Товарищ председатель ревкома! Отряд кыштымских добровольцев учится ползать по-пластунски!
— Здравствуйте, товарищи!
В ответ прогудело «здравия желаем!», а кто-то гаркнул «ваше благородие». В строю хихикнули. Пичугов скомандовал:
— Перекур!
Швейкина окружили. Поплыли по рукам кисеты. Сизый дымок взвился над безветренной еланкой.
— Кто у вас «благородие» гаркнул? — улыбнулся Швейкин.
— Мелентьев, кто же еще, — протиснулся к Борису Евгеньевичу Степан Живодеров. — Он у нас чо-нибудь да отмочит. Так что ты, друг Борис, не обижайся.
— А по мне хоть горшком называйте, только в печь не ставьте, — отозвался Швейкин.
— Так и запишем, — сказал Мелентьев, по-улошному Бегунчик. Он бочком, бочком пробился к Борису Евгеньевичу и спросил на полном серьезе:
— А Кыштым все на месте, а тут баяли, будто он к Липинихе пододвинулся?
— На месте, — ответил Швейкин.
— Вот видишь, — повернулся Бегунчик к Живодерову. — Я же говорил — на том же месте. А вот Степан из кожи лез и кричал — будто пододвинулся к Липинихе.
— Да ты чо — белены объелся? — удивился Степан. — Когда это я тебе так говорил?
— Вот так фунт изюму! — всплеснул руками Бегунчик. — Братцы, вы же слышали — вчерась вечером, когда мы после баланды ходили к селезневским бабам.
Пичугов, не любивший вольностей и признававший одну дисциплину — воинскую, спросил:
— Как оно там, товарищ Швейкин, с чехами?
— Пока худо.
— Как это худо? — встрепенулся Живодеров.
— А так. У них выучка, железная дисциплина, пушки и пулеметы.
— Выходит, сильнее они?
Обстоятельный Пичугов заявил:
— Соображение имею, товарищ Швейкин. Белого чеха воевать принудили, я так понимаю. Родина у него далеко, дать ему раз-другой промежду глаз, и он запросит прощения.
— Во! — восхитился Живодеров. — Да мы их за грудки и душу вон! Мы, небось, все же дома. Подумаешь, чех объявился! Так что нас, друг Борис, не пугай.
Борис Евгеньевич пригласил всех сесть. Рабочая дружина, насчитывающая более ста человек, образовала круг, в центре оказался Швейкин. Знакомые все лица. Ба, и Шимановсков здесь, а рядом кто? Так ведь это же Димка Седельников, сосед, сын Ивана Ивановича. Сам-то Седельников дуется за то, что Дукат сгоряча упрятал его в кутузку. Здороваться здоровается, но в глаза не смотрит.
— Я склонен, товарищи, считать разговор о противнике шуткой. Если вы в самом деле думаете закидать мятежников шапками, то сильно заблуждаетесь. Чехословацкий корпус — это высокоорганизованная и до зубов вооруженная сила. И они не одни — с ними контрреволюционное казачество. А кто такие казаки — не вам рассказывать, они тут на заводе посвирепствовали вволю. Учтите, казаки с малых лет в седле и учатся стрелять. Так что, друг Степан, не пугать я вас сюда приехал, а сказать правду, чтоб вы не обольщались, представляли бы реальную опасность.
Слова Швейкина внесли заметное смятение. Не было ни одного человека, который бы сомневался в скорой и легкой победе. И вдруг не обольщайтесь, потому что белые чехи и казаки — сила! Сказал бы это кто другой, на смех бы подняли. Прогнали бы взашей. А то сам Швейкин сказал. Кому же еще верить, как не ему.
Пичугов вздохнул:
— Трудно поверить, товарищ Швейкин, но раз вы толкуете — будем думать, как их одолеть. Мы ведь тоже не лыком шиты. Так, братцы?
Загудели-загалдели. Хоть и сникли малость, но истинная правда заставит их задуматься и по-серьезному взглянуть на положение. А то пока еще учение воспринимали больше как игру. Чем утюжить землю по-пластунски, лучше скорее в бой. А там покажем! Но, оказывается, все сложнее!
Когда беседа закончилась, к Швейкину подошел Живодеров. Борис Евгеньевич сказал:
— Спасибо за ту подсказку — все сделали, как надо. Так что Матрена твоя и другие без харчей не останутся.
— Вот за это тебе спасибо! Молодец, что послушался. Всему народу объявлю. А неужто прыткий такой, этот белый чех, холера его забери?
Но видел Борис Евгеньевич, Степан все еще тот митинг забыть не может. Похлопал его по рукаву и улыбнулся:
— Не переживай! Кто старое помянет — тому глаз вон.
— Ладно, не буду, — сказал Степан.
До дрезины, на которой Швейкин приехал, его провожали всей дружиной. Шимановсков протянул руку:
— Ну как, Василий? — спросил Борис Евгеньевич, прощаясь.
— Все было бы прекрасно, да вот неловко спать в шалаше. Еще лягушек боюсь и змей. А этот жолнеж — Пичугов, значит, в село спать не пускает. А там такие паненки!
— Ничего, привыкнешь, — улыбнулся Борис Евгеньевич и поманил пальцем Седельникова: — Твоим передать что-нибудь?
— Нет, — потупился Димка.
— Та этот хлопчик сбежал от родителей, — заметил Шимановсков. — Они ж не пускали его.